Печать Четвертая

РО РНБ СПб. Фонд 1000СОП. 1968.30/1. Листы 145 - 162

И КОГДА АГНЕЦ СНЯЛ ЧЕТВЕРТУЮ ПЕЧАТЬ, Я СЛЫШАЛ ЧЕТВЕРТОГО ЖИВОТНОГО, ГОВОРЯЩЕГО: ИДИ И СМОТРИ.

Это Орлий херувим, хранящий тайну охваченных пространств: небесного, земного и бездны загробного показывает Иоанну четвертое действо победы мистерии Агнца. Снимая эту печать, Агнец коснулся гордого здания человечества, которое упорно хотело знать только землю под Солнцем и только жизни по плоти.

Ведя нескончаемые войны и обрекая на убой десятки тысяч своих врагов, эти люди привыкли слышать и произносить слово «смерть» с высоко поднятой головой. Наивное понимание смерти до поры до времени делало их столь «сильными мира сего». Не эта ли слепота долго служила им главным условием для совершения великих и славных дел и вела к победам над всеми народами? На протяжении веков последний взор воинов, умирающих на поле битвы, падал на образ счастливого отечества с шепотом: dulce est pro patria mori! (сладка за родину смерть – пер. ред.)

Но теперь, когда Империя отвергла сладостные предвкушения подлинной победы над смертью, подаваемые Христианством, - государственный гуманизм из путеводной мудрости жизни обратился в безумный ужас смерти и стал вести не к победам, а к распадению и бедствиям.

Иоанн говорит: И Я ВЗГЛЯНУЛ, И ВОТ КОНЬ БЛЕДНЫЙ (χλορός), И НА НЕМ ВСАДНИК, КОТОРОГО ИМЯ – СМЕРТЬ

Смерть вездесуща!

Чума стала тянуться по пятам за властью… И везде, где мелькал этот Всадник, он запечатлевался в воображении испуганных языческих народов одинаково:

 к о н ь   б л е д н ы й  и на нём неумолимый Вестник Смерти. -

{ На обороте листа 1:

= Могилы на земле постоянно исчезали под полевыми цветами

= До этого времени эти люди постоянно жили лицом к лицу со смертью с высоко поднятой головой, все время упорно и настойчиво ведя войны, и им не жутко было слышать слово «смерть». Теперь же эти слова неожиданно облеклись новым значением страшным, ошеломляющим, как некое божество, господствующее над миром, всем orbis terrarium (земной шар – пер. ред.).

= Теперь впервые им стало казаться, что умереть – это нечто гораздо более ужасное, чем лежать холодным и недвижным в луже своей крови на поле битвы… Ум был в смятении и тревоге.

= Оргии, запах тела, кушаний, цветов, вина и курений, копоть факелов, гул речей, звон посуды делали тошнотворным этот огромный нечистый зов. Канделябры, лампады, светильники давали много света и казались совсем уж ненавистными. Пища камнем лежала во рту, язык лениво ворочал её комки. Ноющая боль души раздражала, набрасывая тень отвращения на всё окружающее. Подперев голову руками, они задумывались. Клиенты витийствовали, жадно глотая вино. Шли ряды столов, возле которых на запах копошились люди, громко разговаривая. Это заколдованный круг какой-то умышленной торжествующей нелепости сковывал всех. Опять забегали вокруг столов рабы, и все на минуту будто оживлевал душой, что он пьян, и несли ему холодной воды… Каждый из пирующих ясно видел этого бледного коня и свой конец. Они прежде довольно спокойно думали: умрешь, развеешься, - и праха твоего не останется. О, если бы это было так! Он тосковал, рыдал, метался на ложе, о люди..

Ужас умирания в непримиримом противоречии титанического величия власти и позором такой смерти.}

Лицо его выражало бесстрастие, руками сухими, как кости, он размахивает гигантской косой. За плечами развивается саван, и перед бледным конём тем отовсюду с земли бежала улыбающаяся философия жизни и безбоязненного счастья.

Теперь слово «смерть» для понимания неожиданно облеклось новым значением страшным, ошеломляющим; людям впервые стало казаться, что умереть – это нечто гораздо более страшное, чем лежать холодным и недвижным на поле битвы.

Это была отнюдь не обычная очередная смерть, неизбежная для всех, и не одна из тех эпидемий, которые бывали много раз и до того, когда Рим еще не вступил на путь человекобожия и жил благочестием предков. Теперь всё это кончилось. Спрашивается, какая же утешительная теория смерти способна была помогать жить и управлять этим новым титаном? Учение стоической философии будто бы лучше всего пригодно было к тому. В нём находила себе удовлетворение и Римская гордость, и римская потребность мысли. И римская любовь к театральным позам, и римская практичность. Стоицизм учил не столько тому, как следует жить, он напрягал все силы, чтобы победить смерть.

{ На обороте листа 2:

= О, кто, кто здесь распоряжается? Они? Кесари? Нет, вот кто здесь распоряжается. Кто господствует на всем orbis terrarum? Чья воля разносится на конях?

= С какой-то новой зоркостью и новой бдительностью внимательно впитывали они вести о голоде, чуме, узурпаторских замыслах военоначалия.

= Теперь под знаком смерти они пересматривали все ценности злого завоевания и богатств, роскоши художественной, земной утехи, возвышения, власти, - всё это раскрывало тщету свою призрачную, пустую и жалкую сущность пред лицом этого Всадника.

= Стоическая философия, давшая словесную победу, ума раздражение, оказывалась тщетной… Всё гораздо ужаснее.

= Чума гноит мясо, мышцы на костях…

= И они готовы были зажигать фонари ночью, чтобы выходить искать кого-то

= Чтобы существовало «учреждение», необходима воля, инстинкт императоров

= При самом скудном еще знании законов, действительно управляющих природой, при детски произвольных о них догадках, ум человеческий всё же оказывается способен мыслить природу как царство строгой закономерности, где нет места сверхъестественному произволу. Это представление природы, кощунственное само по себе и ложное, поглотило умы римлян.

= Античное свободомыслие, воодушевлённое почти единственно-элементарным здравым смыслом, рухнуло…}

Последняя ступень, последний этап мудрости именно и состоял в преодолении страха смерти, т.е. достижении момента, когда в жизни философия не будет чувствовать никакой привязанности. «Смерти мы не боимся, а жизнь нам не нужна», громко заявляли они с гордостью, сами, быть может, не подозревая, сколько тут было самообмана и лицемерия! В легионах полководцы, военные в школах, педагоги ученикам, философы на званых обедах внушали решимость и умение в любое время по собственному выбору отказаться от жизни. Жизнь или смерть должны быть делом собственного гордого решения истинного человека. Казалось, что нет на свете такого горя, которое способно было омрачить мужественную ясность духа и поставившего себя на такую «высоту». Если стоики не давали душе сил для борьбы со злом и позором разлагающегося язычества, и вовсе эту борьбу не считали и своим нравственным долгом, - они по-своему всё-таки спасали человека от постыдного примирения с безобразной действительностью.

Цицерон в своём трактате De senectute [прим. ред. -Cato Maior de senectute - Катон Старший, или О старости, 44 г. до н.э.] выразил мысли, которыми тогда жило множество людей, причастных к политике. Горечь расставания с жизнью побеждалась или когда все утехи бытия для человека уже потеряли свой интерес от пресыщения, и он отрывается от жизни в сморщенной старости, как зрелый плод от дерева…или… самоубийством. «Из всех благ, данных человеку п р и р о д о й,  нет ничего лучше благовременной смерти, а еще лучше то, что каждый может сам причинить её себе» - говорит Плиний Младший: “Idque in ea optimum, quod illam sibi praestare potest” [Histor naturae XXVIII,2] (Это самое лучшее, что каждый может себе позволить – пер. ред.). То же говорил и Сенека.

{На обороте листа 3:

= Эта победная властная () скачка смуты, от которой бледнели… Все рушилось, разверзалась утроба земли. И вот смерть, словно насытившись.. Эта титаническая песня стала стихать.. Необъятный некрополь…

= Один человек, если сознаёт, что родной его погибает задаром, гибнет от отчаяния. Что же будет с народом, со всей цивилизацией.  Умереть с иллюзией лучше, чем жить без иллюзий. Жить без иллюзий – это смерть заживо.

= Конец тайны дрожал в глазах этих умирающих. Смертный одр следовал за ними. Озноб от ужаса. Смерть бродила при солнечном свете.

= Стоик Иеговы наступил ногой на грудь человечеству.}

Философские обоснования к самоубийству, театрально обставленному на пиру, в присутствии приглашенных гостей среди благоуханий или в тёплой ванне с перерезанной веной, лишь подтверждали эту гордую философию языческой έύϑανασι-и (эвтаназия – пер. ред.). И поникли философы, педагоги, историки, поэты.

Теперь КОНЬ БЛЕДНЫЙ поколебал эту έύϑανασι-ю. Он сеял повсюду с м е р т ь иную, которая настигала человека не по его воле и не в избранный им час и не среди ароматов кадильных. Это сообщало бедствию чумы тот особый психический ужас потери последнего оплота гордости, который обращал смерть в поругание, а стоическое учение в скучный и бессмысленный вздор.

Теперь весь мир твёрдых мышц, которые составляли опору могущественного реализма Империи, обращался в кучу мяса, гниющего на костях, а души в прижизненные загробные призраки, бледные, без красок Солнца, обреченные на бытие против воли. Тайна смерти, единственная для людей, стала теперь углублять сознание и уязвлять умы, и никакая человеческая философия не могла от неё защитить. Так наступил конец этой государственной έύϑανασι-и.

КОНЬ БЛЕДНЫЙ И НА НЕМ ВСАДНИК, ИМЯ КОТОРОМУ СМЕРТЬ, метался белесоватым призраком и над чертогами в столице, и над хижинами в деревнях. И везде сразу чувствовали, что теперь кончен жизни сладкий сон.

Чума, холера, тиф, дифтерит, оспа – тогда их не умели различать – поражали народы Империи в дни «лучших императоров». Смертоносные эпидемии стали испытанием, по пятам преследующим торжество государственного гуманизма, перед которым никнул гордый рационализм века и всякой медицины. В короткое и разумное правление Тита чума посетила orbis terrarum как будто невзначай. Но начиная с дней Адриана и до конца правления Марка Аврелия чума, было, уже совсем свирепствовала без перерыва, т.е. с 117 до 180 г., от восточных границ до крайнего запада.

{На обороте листа 4:

Учение Зенона: «Человек отличается от животного тем, что самовольно распоряжается своею личностью… Отнимите у него право жизни и смерти над собой и вы сделаете его рабом людей, обстоятельств… Это право жизни и смерти над собой составляет противовес естественным и социальным бедствиям. Человек пошлый продолжает жить, а мудрец пьёт цикуту и умирает; и нужно ли оспаривать у болезни остаток своей жизни?

Глупец протягивает шею под меч, подлец подписывает своё унижение, мудрец совершает свободный акт. «Он себя убивает и умеет быть свободным!»- восклицает стоик, свободным от ваших страстей, подчиняя их долгу. Свободным от вам подобных, показывая им меч или яд при их посягательстве на вашу свободу, свободу от судьбы, указывая ей предел, за которым она не имеет над вами власти, свободным от всякого животного чувства трусости, умея превозмочь грубый инстинкт, привязывающий к жизни стольких несчастных » (Зенон) (Бальзак)}

При Антонине Пие бывали в Риме моменты, когда смертность достигала до 2000 человек в сутки, так что повозок не хватало, чтобы вывозить трупы. В некоторых городах опасность заразы была так велика, что за плату нельзя было находить людей для погребения трупов, и эти города лишились всех своих жителей.

В правление Валериана и Галиена ужасная чума опять свирепствовала подряд 15 лет (253 – 268 г.), наполняя дома смрадными трупами, внушая отчаяние властям и сея безрадостный ужас в народных массах. Бывали месяцы, когда в некоторых Ахейских городах, т.е. в Греции, умирало по 5000 человек; и все эти люди падали теперь не с мечом в руках на поле битвы, не с могучим биением жизни в сердце, не воодушевленные отечества славой, а в неописуемом ужасе перед уродством смерти, задыхаясь от смрада сваливаемых в общие ямы трупов.

Описания этих бедствий, оставленные нам такими наблюдателями, как знаменитый медик Гален (II в.) и святые отцы Киприан (III в.), историк Евсевий, Августин (IV в.) и Иероним (V в.), рисуют одну и ту же картину.

Такие смертные полосы чумных посещений – это не были лишь несчастные островки среди общего благополучия здоровья и телесной крепости Империи. Нет, конь бледный не щадил ни богатых, ни знатных, ни сильных мира, ни бедняков, ни в суровых северных провинциях, ни в южных с благостной природой. Никто не мог бороться с этим невидимым врагом, от которого не спасала людей ни самая могущественная пергамская медицина, никакие предосторожности, ни какое бегство. С отупелым равнодушием или с отчаянием люди ожидали неминуемой смерти, умственными очами видя, что жизнь их на каждый момент была готова пресечься не по их воле, или старались заглушить мысль об ожидающей их участи чудовищными оргиями.

{На обороте листа 5:

Дионисий Александрийский говорит: «Ныне всё слёзы, все плачут; город от множества умерших и ежедневно умирающих оглашается стонами, которые подобны тому, что было написано о первенцах Египетских (Исх.XII, 30) «Настал вопль великий», ибо нет дома, в котором бы не было покойника.

 «Нас же изгнали: но преследуемые и убиваемые всеми, мы однако ж праздновали и в это время. Всякое место нашей скорби было для нас местом и государственного собрания, город ли и деревня ли то, пустыня, корабль, гостиница или темница». «Весьма многие из наших братий от избытка любви и братолюбия не щадили самих себя, но поддерживали друг друга, безбоязненно посещали больных, неутомимо ходили за ними, служа им ради Христа. И вместе с ними радостно умирали, и таким же именно образом оставили жизнь лучшие из наших братий. А сие ради смерти, будучи делом великого благочестия и твердой веры, кажется, ничем не ниже мученичества»

«Они принимали тихо святых на распростертые руки и перси, закрывали им глаза, заключали уста, несли их на своих плечах и потом полагали. Прижимали их к себе и обнимали, украшали их умыванием и одеждами, а скоро и сами сподоблялись того же»

«Совершенно напротив поступали язычники: они прогоняли носивших хворобы, убегали от самых любезных, выбрасывали на улицу полумертвых, оставляли без погребения мёртвых и таким образом старались избавиться от заразы, которая, однако же, при всех условиях не могли отклонить от себя…»

Евсевий, 394 г.

Дионисий говорил: «Чума свирепствовала больше между язычниками»}

Л.6

Но довольно было среди пира заметить у себя на теле темное пятно, и кубок выпадал из рук, и последний день для обреченного обращался в преддверие ада, ибо смерть страшная, отвратительная, позорная, в полном отвержении от близких, налегала на грудь и не давала дышать.

Последний раб, прикованный к дверям, который должен был стеречь вход во дворец потентата, и раздушенный magister elegantiarum (мастер элегантности – пер. ред.) и даже тщательно охраняемый божественный Кесарь, чьё лицо на золоте монет казалось вечным, все были равны пред этим испытанием, всех косил Бледный Всадник. Сам Марк Аврелий, этот удивительный философ, который читал поучения веку, был низвергнут с трона невидимой рукой того же Всадника: погиб от чумы. И везде десятки и сотни тысяч крепких и счастливых людей падали, как бы подрезываемые косой.

 ВСАДНИК, КОТОРОМУ ИМЯ СМЕРТЬ…И АД следовал за ним...

Язычники издревле обладали неопределенным предчувствием смерти «естественной» и с учетом веры в богов довольно спокойно принимали: «умрешь, истлеешь и прах твой развеется».

Но тут смерть глянула им в лицо своею таинственностью, ибо каждый стал понимать, что для него со смертью тела кончается еще не всё. И они в отчаянии теперь восклицали: О, если бы это чума легко гноила мясо на костях.

Это небесный Архангел, тот бледный мститель с суровыми очами, в которых стояли слёзы, сеял не только смерть тела, но и муку духа, и потому последние минуты были пронзены этим белесоватым светом страшного загробного бессмертия и суда. Это смерть не во Господе, а смерть вечная, ибо очам неверующих открывались ожидающие их за гробом оковы тьмы и ада.

{На обороте листа 6:

Многие из оставшихся в живых не в состоянии были перенести потрясений от тех сцен, которых были свидетелями, и от изменчивости жизни, которую с такой яркостью раскрывала пред ними чума. Разум, бывший дотоле трезвым и спокойным, становится расстроенным и истеричным. Страх, эгоизм, грубость, бессердечие, все самые низкий и гадкие страсти выступали наружу в окружающих. Чума больше чем всякое другое несчастье вывела наружу слабые и позорные стороны человечества.

Смерть есть лишь первая ступень к настоящему просветлению, и наше полное настоящее «я» мы обретаем только после смерти. Всё, что умаляет наше тело, идёт на усиление нашего духа. Это великая тайна познания открывается полностью только (неразборчиво)

Это осужденность на бытие}

Л.7

Это делало бедствие гораздо более ужасным, чем все предыдущие. Поражая тело и открывая потустороннюю бездну ада, чума разрушала гордую веру в то, что человек крайний судья над собой и своею жизнью. На троне, в роскошных банях, в походах, в школах, на торжищах, у себя дома на ложе супружеском, римлянин теперь чувствовал себя зависимым не от себя, но от кого-то невидимого, но реальнейшего существа на быстрых ногах носящегося по orbis terrarum –у.

При этом выяснялся везде один и тот же позор моральной обстановки, сопровождавшей эти заболевания и смерть. Это признаки (природа?) ада: все близкие становятся чужими, друзья – отворачиваются.

Из описаний чумы в Карфагене, в Александрии, в Ахейских, в Риме, в Италийских провинциях узнаем, что больные и умирающие были безжалостно выбрасываемы из собственных домов, оставляемы близкими без всякого ухода и сваливаемы в ямы еще с признаками жизни без погребальных обрядов и оплакивания. Все нравственные связи и родственные обязанности были забываемы перед лицом открывшейся черной бездны загробной. Эта смерть в сотнях и тысячах случаев была одна и та же. И вот она вопреки античному языческому сознанию приносила, увы, не конец бытия, а …начало вечных мук. Перегородки, отделяющие тех, кто уже умер и мучается в преисподней, от тех, кто жив еще и только увидел у себя на теле зловещие пятна, эта перегородка утончилась.

И тут-то с особенной остротой торжественной ясностью выступило драгоценное и исключительное преимущество Христианства. Одни только христиане способны были бесстрашно заботиться о братиях и сестрах, заболевавших этою роковой болезнью, нести им утешение, помощь, любовь и молитву. Апостолы и благовестники христианские проповедовали не преклонение перед с и л о ю смерти, а преклонение перед Победившим смерть.

И эта ликующая радость Евангелия, с которой воспитаема была в собраниях христиан победа Христа над смертью, - эта радость готова была осенить своими крыльями и кончину каждого верующего, так что и сама чумная болезнь была уже не страшна. Смерть их не пугала, так как открывала им не ад, а врата к блаженству. Христиане всех церквей видели в смерти только отдых и покой, возвращение в небесное отечество. Оно было для них – семя воскресения в жизнь вечную.

Подобно цветку, выходящему на свет из-под камня и праха, так и верующие во Христа восстанут навстречу к Солнцу нового бытия. Поэтому только они с чумных кладбищ возвращались умиленные. Все церкви после каждого посещения чумы чувствовали себя более умными и созревшими для какой-то будущей общей задачи. Конь же бледный был для них не страшен.

Для человекобожных Кесарей и людей политического мышления, для философов стоической и эпикурейской школ, для поэтов, педагогов, историков, юристов смерть прежде была далёкой и пустой угрозой, нисколько не смущавшей их ясного спокойствия мысли. Теперь бледный фосфорический призрак стал за спиной у каждого, а ад следовал за ним. Призрак смерти сидел за каждым креслом магистратов, за кафедрой школьного философа и ритора на всех пирах. Смерть вмешивалась во все дела управления, в учение о жизни, в радость брачующихся, и везде ставила предел человекобожию.

ВСАДНИК НА БЛЕДНОМ КОНЕ и при солнечном свете и ночью носился над Империей, то обгоняя коней мистерии и голода, то следуя за ними по пятам; и с каждым взмахом косы его везде вырастали горы трупов и смрад тления, отравляя воздух, и бездонная бледная тайна, которую эти железные люди прежде так спокойно называли «Смертью», теперь омрачила их умы познанием бесцельности существования человеческого на земле. Страшная коса в руках этого Бледного Всадника снимала свою жатву повсюду, куда хватала власть государственного гуманизма Империи. Кесари хотели бы закрывать глаза, чтобы не видеть этой жатвы, ниспровергающей их власть. Но никакая воля не могла оторвать их от этого зрелища и тысячекратные повторения не делали его привычным, так что сами Кесари дрожали от ужаса, как последние рабы.

И если прежде сила завоевательного гуманизма росла вместе с препятствиями и опасностями, то теперь она сразу надломилась и поникла. А народам казалось: какой-то свирепый исполин, как злой белесоватый призрак с жесткими задачами, охотящейся на людей, мечется по всей земле и отрывает тысячи сильных и здоровых существ от прекрасной земли, яркого солнца, от дел управления, почестей и богатства. Налетит, выхватит из рядов людей, полных земного веселия.

Все политическое мгновение правящего класса пришло в расстройство, так рушилась последняя опора государственного гуманизма, погасла вера в естественную данность жизни во плоти.

С наместником, носилки которого с аплодисментами встречаемы были населением

провинции, с философом, каждое слово которого современники ловили, как оракула, с божественными Кесарями, на которых с идолопоклонным трепетом смотрели народные массы всего orbis terrarum-а, - со всеми ними эта быстроногая напасть обращалась не бережнее, чем с последним рабом.

Теперь римские потентаты, играя в беседе с друзьями склянкой азиатского яда, больше не испытывали острого утешения при мысли, что стоит только выпить, и без болезни перенесется в те края, где вечное отдохновение.

«Мудрец пьет цикуту и умирает», «Умейте быть свободными от судьбы, указывая ей предел, за которым она не имеет над вами власти» - все эти поучения былых учителей вызывали теперь горькую усмешку. Конь бледный отымал везде у людей право жизни и смерти над собою не столько тем, что своим приговором опережал их желания, а тем, что стал ощущением загробной бездны, перед которой эти железные люди пятились в неописуемом ужасе, и кубок с ядом выпадал из их рук.

Так мировая язва эта, разносимая по земле точно на каком-то всюдубывающем энергичнейшем двигателе, вне очереди скашивала миллионы людей в нескольких поколениях, вселяя озноб ужаса в самые неробкие сердца, ибо все понимали теперь, какая тайна дрожит в глазах этих умирающих.

Конь бледный отнимал у жизни всякий положительный смысл и своим неутомимым воинствованием потряс, вконец, основы мировладычества. И не было никаких человеческих сил удержать этого мстителя, окруженного, как ореолом, гнетущим серо-свинцовым туманом ада.

И дальше сказано, что: ДАНА БЫЛА ЕМУ ВЛАСТЬ НАД ЧЕТВЕРТОЮ ЧАСТЬЮ ЗЕМЛИ: УМЕРШВЛЯТЬ МЕЧОМ, ГОЛОДОМ, МОРОМ И ЗВЕРЯМИ ЗЕМНЫМИ…

Конь довершает разгром хищного римского гуманизма, столь уверенного в своем верховном бытии. То, чего не успевали по очереди сделать конь белый, конь красный и конь черный, - то везде подобрала чума.

Но особенно загадочным является: почему этому Всаднику дана власть над ЧЕТВЕРТОЮ частью земли? Что могло значить это? Так ли это было в исторической действительности? Где и когда исполнилось?

Конечно, никакой статистики подобных бедствий не велось. Все свидетельства современников о числе погибавших неточны, сбивчивы и почти никогда не были выражены в форме подсчетов. Между тем, Апокалипсис точно указывает часть, подвергшуюся бедствию. Она - четвертая. Что же значит это?

Думается мне, что надо счет вести не поголовно человеческим единицам, стоящим на общей плоскости земли, а вглубь каждого отдельного существа, по элементам его составляющим. Тогда показание Апокалипсиса явится позитивным.

Если каждый человек состоит: во-первых, из отношения к Богу; во-вторых, из отношения к себе подобным, т.е. к своим согражданам и к государству; в-третьих, из отношения к миру, и, в-четвертых, из отношения к другим людям, т.е. к роду человеческому, genus humanum, то действительно в каждом человеке государственному гуманизму была приражена именно эта последняя и  ч е т в е р т а я  часть. Ибо человекобожие поглощало не всё существо каждой человеческой особи, а только ту часть его, которая исчерпывалась социальным ликом и которая была опорой Империи в её богоборстве. Остальных трех частей, которые обращены к Богу, к самому себе и к миру – этот конь не касался. Роковая одержимость человекобожием распространялась только на ζώον πολίτίκόν (политическое существо – пер. ред.) в человеке, на часть существа, обращенную к управляемым, отделенным пространственно от семихолмного центра, но соединенных эмпирически тягой в genus humana (человеческий род – пер. ред.) к поработителям и порабощенным народам земли, как им сочувственной добычи.

И эта-то часть, поражаемая всеобщим образом чумой смертоносной действительно была  ч е т в е р т о й  частью каждого человеческого существа, и, следовательно, ЗЕМЛИ.

В городе Риме в IV в. было 50000 населения. Теперь смерть входила смиряющим началом в государственное мышление, в каждую мелочь управления и в каждый акт грандиозной борьбы за власть аполитичную…

И у людей умер государственный инстинкт. Все люди теперь стали безгосударственными, потеряли способность служить этому Левиафану, разлегшемуся на трёх материках, а могли только пользоваться обломками его для достижения своих целей. Великий Ζώον πολίτίκόν умер в латинской расе.

То начало, которое делало их мужами среди мужей, будило несравненную энергию общественную и тревожило уснувшие умы, заставляя искать для своей жестокой воли в добычу новые страны и новые народы, теперь умерло в людях. И вместо древней εϋϑάνασί- и воцарились беспредельное страдание и обреченность без надежды.

Везде мёртвые города, мёртвые зоны и впечатление беспрерывно нарастающего всемирного гнева … и orbis terrarum превратился в необъятный некрополь.