Гл.4 ЛИЧНОСТЬ ИОАННА И АПОКАЛИПСИС

РО РНБ. Фонд 1000СОП.1968.30/3, л. 33-46

После вопросов об условиях происхождения, о подлинности, о времени написания Апокалипсиса, важно выяснить отношение автора к видениям, описанным им в этой книге. Чем был Апокалипсис для самого Иоанна?

Апокалипсис не был для Иоанна выражением всегда властно почивавшего на нём Духа Святого, раскрывающего тайну времени и земного пространства и показывающего Христа на небесах в окружении служащих Ему Ангелов, т.е. Апостольского вдохновения, которое ежедневно изливалось в трудах устной проповеди, в молитвах, в моменты священнодействий, в верховном управлении Церквами, в благовестнических путешествиях, в окружном послании, в полемике с гностиками и, наконец, даже в написании четвёртого Евангелия «о Премирном Слове, Которое было у Бога, стало Плотью и обитало с нами».

В Апокалипсисе есть нечто сверх всего этого. В тот κυριακῇ ἡµέρᾳ (воскресный день – пер. ред. (I, 10)) явление Христа на Патмосе и дарование пророчества обо всём христианстве, было для самого Иоанна настоящей катастрофой познания в подобие тому, что лишь частично было испытано апостолом Павлом на пути в Дамаск. Дело произошло неожиданно, несмотря на то, что, как я уже показал, почва к тому была подготовлена.

Что же произошло на пустынной скале Патмоса?

Иоанн говорит, что в один из воскресных дней ἐγενόµην ἐν πνεύµατι, т.е. что он был «в наитии Духа Святого». Это, вероятно, бывало каждый воскресный день: усиленная молитва, Евхаристия, воспоминание об Иисусе, Его учении, чудесах, о борьбе с книжниками и фарисеями, безропотном отдании Себя на смерть, о явлениях по воскресении, – всё это, особенно глубоко переживаемое в воскресные дни, чрезвычайно подымало духовное настроение у первых христиан, а тем более у наперсника Христова. Но в этот κυριακῇ ἡµέρᾳ, Иоанн внезапно был вырван из материального порядка вещей и поставлен по ту сторону всех человеческих законов познания, лицом к лицу перед зрелищем иной действительности, которая составляет сокровенную сущность и объяснение первой.

Сюда, на пустынный остров, место ссылки и величайшей скорби о положении покидаемого им христианства, вдруг нисшел к Иоанну Равви-Иисус, Мессия, отвергнутый после тысячелетних ожиданий иудеями, как «самозванец и бесноватый» (Ин.X, 20; VII, 20; VIII, 48-52; Мк.III, 22), но «славно бо прославленный» в странах далёких среди исконных врагов и соблазнителей Израиля, нечистых «слепорождённых племён» Греции, где при жизни Он никогда не бывал и где совершенно не был ожидаем. И вот теперь Сам Он стоял здесь, Сияющий выше всякой меры, посреди семи каких-то светильников и держал в Своей руке над ними семь странных звёзд. Всё это было так загадочно, грозно и ошеломляюще, что апостол Иоанн, который умом проникал в тайну предвечного Λογοσ-а, явившегося во Плоти, теперь потрясённый страхом, «упал, как мёртвый». Но был поднят Равви-Иисусом. И тут же Господь дам ему объяснение, что семь светильников знаменуют эллинские Церкви в семи нечестивых городах Асии, а семь звёзд – ангелы сих семи Церквей.

Иоанн, живший в столице Асии, Ефесе много лет до того, конечно, знаком был и со всеми Церквами этой Асии. Из сохранившихся трёх посланий его видно, что он κατ ὄνοµα, т.е. поимённо (3Ин, 15), знал там не только взрослых членов каждой общины, но и всех νεανίσκοι, т.е. отроков, уже родившихся в христианстве, знал кудрявых, босоногих παισια, т.е. малюток, в чёрных глазах которых уже светился огонь веры и язык которых лепетал имя Иисуса и Θεοτοκος – Приснодевы Марии Богоматери (1Ин.II, 12-14); (2Ин. 13); (3Ин. 4, 15). Знал поимённо также всех лжеучителей Γνωσις-а, этих одержимых духом тьмы клеветников и ропотников на Бога, якобы «создавшего мир, полный зла и нечистоты», и всюду противодействовавших проповеди апостолов. Казалось бы, что при таких условиях Иоанн мог бы Иисусу Христу, вознесшемуся на небо, сам поведать гораздо больше об этих Церквах, чем услышать от Него. Но, значит, это не так.

Что же такое чрезвычайное было открыто Иоанну?

В момент, когда христианство казалось подавленным и в конец изнемогающим под тяжестью разбитых надежд на скорое пришествие Господа, Им Самим обещанное, и когда это Христианство стояло перед вопросом быть ли ему, или не быть дальше, Христос открывает Иоанну и велит передать Церквам, что вознесшись на небо, Он не оставил Своих земных владений в наместничество ему, Иоанну, последнему Апостолу и епископам. Если Христос Сам держит в Своей руке Асийское семизвездие сих малых общин, то кольми паче Церкви Вселенской… И ему, Иоанну, апостолу первому по близости ко Христу, нечего бояться за дальнейшую судьбу Христианства на земле оттого, что он остаётся последним из самовидцев и «столпов» и должен, не дождавшись пришествия «Царства Божия в силе», уйти со сцены, и что самое Апостольство с ним пресекается. Христос поэтому открывает о Себе: «А з  е с м ь  П е р в ы й  и  П о с л е д н и й». Христос – Сам навеки деятельный Вождь Церквей, Верховный Судия и глава их.

Открывая это о Себе, Он и этим нечаянным общинам Асии усвояет безмерно более таинственное значение, чем мнил о них Иоанн. Господь совлекает распростёртый над ними синий покров эллинского неба с его «всевидящим» Гелиосом и показывает образы сих Церквей Иоанну, – не те внешние панорамные картины городов, которые можно было бы видеть с Патмоса в иллюзии солнечного света, которая есть сверкающая западня тьмы (Деян.II, 20), а союзы душ человеческих, возрождённых Благодатью Его, сложившиеся в каждом из сих погибающих городов в столь несходные очаги святого мистического пламени, и над этими пламенами ещё сияли, подобно звёздам, недосягаемо возвышенные утопии их, как они виделись трепещущему Иоанну в потустороннем свете прославленного Лица Иисуса-Мессии. Всё это было ошеломляюще-ново и неожиданно для Иоанна.

Так с первых же строк Апокалипсиса, любимый ученик и наперсник Христов является как бы умалённым. С последнего и старейшего Апостола и властелина, избранного среди прочих избранных Апостолов, совлекается понятие верховного наместничества над Церквами, в которых он столь много лет учил. Но взамен даётся большее.

Видение светильников и звёзд относилось к Церквам Асии. Но этими Церквами не исчерпывалось дело Христа среди языческих народов. Это были слагаемые, но без суммы. Поэтому Иоанн говорит: «Я взглянул, и вот дверь отверста на небо». И прежний голос сказал (т.е. голос Равви-Иисуса): «Взойди сюда, и Я покажу тебе, чему надлежит быть  п о с л е  с е г о», т.е. на следующей ступени Его славы, где будет показано нечто большее и высшее, нежели простая сумма.

Тут сверхъестественное просветление ума у Иоанна – ἐν πνεύµατι γενέσθαι ещё более повышается. Точно огненные языки всех отошедших Апостолов остались ему в наследие и опочили на нём. Тело остаётся на Патмосе, а сознание, отделившись и более не связанное, вступает в иной мир, непостижимый для смертных.

Ум Иоанна от начала был тайнокрылый и орлиный: он легко преодолевает тяжесть своего тела, любит широкие горизонты, не боится высоты и беспредельных пространств. Живой Престол Всемогущего Бога, Святого Творца неба и земли, он описывает не в смутных междометиях, не жестами, вследствие онемения языка, а в чеканных изречениях, твёрдых, как алмаз, – совершенно так же, как древние пророки.

Объективность видений ещё резче подчеркивается тем, что Иоанн неоднократно выделяет себя из окружающего, оставаясь при этом в полной власти над своими умственными способностями и пятью чувствами. Его не покидает даже человеческая боль, созревшая к концу долгих лет апостольства и тревога о положении христианства. Он «много плакал» там, у Престола (Ап.V, 4). И тогда тут же на его глазах, на которых ещё дрожали тяжелые слёзы, совершается небесное прославление Христа Агнца после того, как Он взял из рук Всемогущего Судии свиток о человеческой судьбе.

По характеру своему Иоанн не был склонен к обильным словесным выступлениям. Книга Деяний нигде не показывает нам его говорящим речи. После Сошествия Святого Духа, когда он всюду сопутствовал Петру, он, по-видимому, был более склонен к внутреннему сосредоточенному созерцанию великих событий и последних тайн, служивших основанием их.

Но с начала и до конца дней апостол Иоанн не был безгневный созерцатель жизни, недаром Христос назвал его Βοανεργες, т.е. «сын грома». Увидев однажды человека, изгоняющего именем Христа бесов, Иоанн решительно пресёк это, так как тот не принадлежал к числу ближайших учеников Христа. Но Христос не одобрил этого. В другой раз Иоанн попросил позволение у Христа низвести огонь с неба, попаляющий Самарийское селение за то, что оно отказало дать приют Христу и Апостолам. И этого Христос не допустил (Лк.IX, 49-54). С сошествием Св. Духа, конечно, это изменилось, но порывы к решительным оценкам остались те же. При виде безнаказанности антихристианства, зрачки глаз его вдруг расширялись, как у орла, и взор вспыхивал молниями святого негодования. После же казни Божией над Иерусалимом и иудейством, жажда ниспосылания карающих громов неба, и видеть зло, повергнутым во прах и здесь на этой колоссальнейшей арене, – это требование возмездия зажглось в нём пламенем и стало движущей силой всей его нравственной природы. Но теперь под конец жизни, тайнокрылый ум Иоанна был обогащен познанием человеческих характеров и народных судеб вне иудейства, научился понимать зло более проникновенно. Простосердечие рыбака, давно покинувшего свои сети и лодку у берегов маленького Тивериадского озера, теперь сочеталось в нём с мыслительностью мужа, который опытно познал необъятный, как океан, языческий мир и улавливал на дне его души не только тёмный груз грехов, тех же, что и в иудействе, но и скорби безотчетного страха и тоски по Истинному Богоявлению. Но мысль Иоанна не летела по прямой линии, подобно мыслям Павла, как стрела, а подобно орлу, поднявшемуся вверх, парила над земной юдолью всё более и более расширяющимися кругами, почти не двигая могучими крыльями. Так ему и показывает Христос будущие катастрофы, уготованные делу Диавола на земле – в циклах видений.

По мере того, как Агнец-Христос снимает печать за печатью, – три измерения пространства подчиняются какому-то чудесному разъятию, и взор Иоанна из над-мирного средоточия Славы Божией, где он так много плакал о положении покидаемого им Христианства, обращается вниз, на нашу бедную землю, где непоколебимо раскинулись два мировладычества, противостоящие Евангелию: мировладычество Рима – мечом, и мировладычество Эллинства – умом и мироощущением. Вся сила души Иоанна ушла в созерцание бездонной инфрасферы, т.е. тёмной половины человеческой жизни, которая всегда существует обок с освещенной солнцем, – жуткая, непреклонная, где движутся какие-то реальности, определяющие судьбы народов и Царств. Видение четырёх вздыбленных и мчащихся куда-то коней, символизировали бедствия, имеющие быть насланными на богоборную империю. Бессмертные Ангелы-кони те проносились в инфрасфере над подводной частью всемирной Империи и, совершив своё дело, гасли где-то вдали, вея странной властью неотвратимых судов Божиих. И с каждой печатью рушились одна за другой казавшиеся незыблемыми опоры римского политического титанизма. Таков цикл печатей (Ап.VI).

Затем пророческому взгляду Иоанна дано было увидеть, как к престолу Божию откуда-то выплывает шествие душ тьма численного множества святых Христовых, тела которых давно покоятся в могилах, – святых не только сих семи Церквей Асии, знаемых Иоанном, а верующих, которые выделены или будут выделены из всех племён, народов, языков и поколений. Все эти избранники, ещё до всеобщего воскресения, были в белых одеждах с сияющими нимбами вокруг ликов. Плечом к плечу, исполненные радости, которую нельзя передать, но которая видна была в их широко раскрытых глазах, устремлённых на Агнца, они с пальмовыми ветвями в руках шли по долинам, где цвели непорочные цветы не наших садов. Это Сам Агнец пасёт их, как стадо овец, сбившихся в кучу вокруг Него, и водит на живые источники вод.

Но странно и прямо невероятно, что Иоанн среди них не различает ни одной знакомой походки, ни одного дружеского лица, ни одной руки, подающей ему знак привета, не узнаёт также и самого себя, принимающего участие в этом шествии, и спрашивает в недоумении: «кто сии и откуда пришли?» Тогда ему объяснил один из старцев, сидевших перед Богом Саваофом, на 24 сопрестолиях внутри чертога славы (Ап.VII).

Но следующий цикл загадочных событий происходит опять на земле. По знаку семи труб не на камнях Патмоса, а в инфрасфере всеохватного эллинского интеллективного мировладычества, как на арене самого высокого человеческого сознания, миропознания и человеческой славы, всё пошатнулось в бытии (Ап.VIII-IX).

После сего в языческий мир, погибающий от религиозной слепоты, от грабительских наклонностей и вражды племён друг к другу, нисходит с целью решить международную проблему, некий сильный Эллоах-Ангел. Это воинствующий умиротворитель, с тою же титанической идеей Империи второго Рима. Он исповедует, что окончательного политического объединения всех мятущихся племён и народов земли в одно универсальное государство можно достигнуть только на базе исповедания догматов Вселенской Церкви, Св. Троицы и Богочеловечества Христа, отвергая хилиастические обетования. Этот Ангел провозглашает, что «времени больше не будет», т.е. не будет эпох для каких-либо иных положительных великих задач, подлежащих решению универсальной государственной власти, не будет также никакого Страшного Суда, нового религиозного откровения. Всё закончено, всё сказано, всё сделано. «Времени уже не будет», а будет только вечность пакибытия. И скрестив руки на груди, Ангел этот смотрит спокойными глазами на отчаянные картины нужды и бедствий низших классов Империи, давящие своею беспросветностью.

Он принимает их, как удел самим Богом назначенный человеку, против которого нечего спорить и бороться.

Если догматы Троицы и Богочеловечества Христа – вся истина, то чем же он надеется внедрить эти истины в умы народов с целью укрепить и расширить базу этого «второго Рима»? – школой, взятой в руки государства. И вот за Ангелом тем без всякого произволения со своей стороны спускается на землю и Иоанн. По повелению голоса, который Иоанн теперь уже слышит не с неба, он берёт это главное орудие «завершенного» Богопознания – некую «книжку» раскрытую, учебник догматики и катехизис из рук этого Сильного Ангела и поглощает её. Она оказалась сладка, как мёд в устах Иоанна, но так как между учебником и учеником стоит учитель, чрево его наполнила горечью, – в знак того, что этому святому предельному идеалу политическому, сладостному, пока он был идеалом Великого Ангела, но мучительному, как только он переходит к осуществлению человеческому, не суждено было здесь воплотиться, ибо дело это не Ангельское, а Человеческое, и решается оно не в категории догмата, как Закона Веры, а на путях возрождения, Христом творимого, т.е. на путях Благодать и Евхаристийного приобщения к ней «многого» множества учителей, т.е. целого учительного движения. И затем Иоанн созерцает дальнейшие судьбы Христианства у других народов, у которых было больше будущего, нежели прошедшего, – созерцает по эпохам каждую в её сокровенной сущности.

И вдруг та святыня, о поругании и разрушении которой Иоанн, как иудей и Апостол Христов, в глубине души неутешно скорбел, храм, который иудеи кощунственно мечтают восстановить своими руками, в противность Храму, воздвигаемому Христом из душ, уверовавших в Него, – вдруг этот Храм теперь осязательно стоял перед Иоанном, выраженный языком линий, пропорций и красок. Великий Дом Божий, в насквозь оккультной красоте своей, оказался как-то и когда-то и где-то возведённым. И всё в нём отвечало таинственному плану древних обетований, данных через пророка Иезекиила. Каждый живой камень, вытесанный и омытый в водах Крещения, симметрично уложен к камню, и каждый могучий и возвышенный столп с равно могучими и возвышенными столпами. Это – Двенадцать Апостолов поставлены рядом, так что на них опираются Отцы Церкви, как духовные стропила прочно. И каждому своеобразному постижению Христа уготовано радостное место в этом Храме и свободный голос хвалы (Евр.III, 6).

Что Иерусалимский Храм будет разрушен и духовной сущностью своей некогда совлечется из каменной скорлупы и рукотворных оболочек и растворится невидимыми частицами в людях – эту тайну Апостолы знали и об этом проповедывали язычникам неоднократно (1Петр.II, 5). И верующие, казалось, понимали эту тайну скорее в переносном смысле, а не в такой оккультной глубине. Но чтобы это огромное здание самым реальным, образом где-то за пределами трёхмерной действительности уже сложилось из душ уверовавших язычников, живших на большом расстоянии друг от друга и в разные времена, не знавших друг друга и говоривших на языке, понятном лишь для себя, – этого, конечно, никакое воображение человеческое представить себе не могло. И вдруг теперь из разбросанной, порывистой, волнующейся и распадающейся языко-христианской стадности – Храм! Живой, трепетно вмещающий Бога.

И Иоанну было повелено самому убедиться, что это не призрак, и измерить сей таинственный Храм и поклоняющихся в нём. Здесь в действиях Иоанна принимают участие все его внешние чувства: неошибающимся ухом он слышит повеление, очами осматривает Храм снаружи, рукой осязает полученный жезл.

Как Первосвященник со страхом и изумлением входит внутрь, в Святилище, поднимается в Святая Святых, обоняет ароматы молитв как каждение, и подвиги самоотречения, как дым жертв, и, затаив дыхание, откладывает меру за мерой считая. Видит непоколебимость этих одушевл`нных стен, крепость и величие Двенадцати Апостолов-столпов и себя самого как столп, святость и незапятнанную чистоту всех поклоняющихся в нерукотворном Храме том, и посреди неугасимый светильник семи Церквей, показанных ему перед тем. Этот Храм, на слабом языке истории, есть Святая Соборная вселенская Апостольская Церковь, осуществившаяся в жизни языческих народов. И Иоанн теперь понял крепким пониманием, что Храм этот уже никакой человеческой рукой разрушен не будет никогда. Но Храму этому не доставало связи с тем, что его окружало, т.е. со всеми человеческими отношениями, из которых строится государство, т.е. Внешний Двор Храма, ибо здесь господствует неприкрытое язычество с его чудовищной аморальностью. Поэтому внешний двор Храма Иоанну повелено было не измерять, и объяснено почему. Потому что вокруг Храма произойдёт обвал того универсального государства, и Храм на долгие века окажется без внешнего двора. Вселенская Церковь долго будет возвышаться прямо над обступающими её безднами гибнущего человечества из-за звериного образа его государственных концепций.

Но навсегда ли это?

И Иоанн видит падшую звезду ложной теократии Ислама, вынудившего всё христианство взяться за меч. Видит нашествие монгольских кочевников, сросшихся со своими конями, и оставляющих позади себя всюду пустыню, что ещё больше подтвердило эту необходимость меча в Христианстве. Но как может быть оправдан меч и кровопролитие? Разве не сказано: «взявший меч, от меча погибнет»?

И вот, как бы в ответ на этот роковой вопрос, Иоанну дано было увидеть пророческим сверх-зрением иную эпоху христианства: будущую судьбу новых строителей жизни, «других племён, языков и царей многих», которым проповедывали не Апостолы и которые приняли основные Догматы Христианства, но с некоторыми человеческими примесями, и от менее совершенных проповедников. Но среди этих-то народов варварских и произойдёт религиозная развязка драмы языко-христианства.

И теперь с земли Иоанн слышит, как по седьмой трубе, при этом переходе Христианства к новым варварским народам, грянули на небе радостные восклицания: «Царство мира соделалось Царством Господа Иисуса Христа». И Иоанн видит, как для этих новых языческих народов, – славян, германцев, кельтов, – как бы в дополнение к несовершенству учения проповедников, отверзается с неба этот измеренный им Храм, так как у этих младенческих народов ум ещё не созрел для самостоятельного философствования о Боге, то для них является Ковчег Завета, т.е. святой родник спасения. И не от Догматов, ложно преподаваемых, как отвлечённые доктрины, не от «благочестивых» и неблагочестивых обманов, не от подложных документов, фальшивых чудес и свирепой теории искуплений, а от Крещения и от Плоти и Крови Его, т.е. от Евхаристийного познания Его, теперь будет совершаться приобщение этих новых варварских народов к Премирной Тайне Агнца.

Все последующие циклы событий – зловещих и радостных, относящиеся к осуществлению предельного политического идеала, дающего теократическое оправдание меча и социальных обетований 1000-летнего Царства Христова, Иоанн продолжает созерцать с земли через горы «времени, времён и пол-времени», но так, что «дверь» в потусторонний мир для него остаётся «отверстой». И оттуда, из этих голубых сияющих провалов Ангельского неба он слышит голоса, громы и видит сверкание молний.

И вот, в опровержение ползучей клеветы Дракона, что Евангельская мораль и мистика – субъективны, не дают оправдания меча и потому совершенно не пригодны для построения такого объективного дела, как всемирное государство, ибо для этого необходима верховная власть, употребляющая насилие, кары и скорпионы, к которым Евангелие запрещает прибегать христианам, а проповедует не противиться злу насилием и прощать до семижды семидесяти раз, в противность этому Иоанн видит на небе великое знамение – видит Церковь в странном символе, не как «Невесту», а как «Жену с раздавшимися бёдрами», «облечённую в солнце». Под конец долгой исторической ночи, которую она наполняла криками боли и веры, рождает она «Младенца Мужского Пола», которому суждено явить в Христианстве истинное величество. Сей Младенец, когда возрастёт, то теократически объединит во имя Христа всех верующих в Него и возрождённых Благодатию из всех семи Церквей и осуществит на земле социальные обетования пророков, а народы, противящиеся Христу, «будет пасти жезлом железным и сокрушать их, как сосуды глиняные».

Отсюда же с земли Иоанн увидел происшедшую после сего в мистических пространствах горнего неба битву Ангельских умов бесплотных: войну между Михаилом и Драконом, – и следит низвержение небесного Дракона на землю. Здесь же на помраченной «земле проклятия» Иоанн видит и последнюю борьбу рассвирепевшего Дракона против Жены, родившей «Чадо».

Потом Иоанн опять без всякого произволения со своей стороны был переброшен в другую действительность. Он поставлен «на песке морском». И вот, на далёком водном горизонте он видит древние и новые народы, вздымающиеся один за другим последовательными волнами. И из этой волнующейся инфрасферы выходит глухо-немое чудовище – это гидра политического самообоготворения о семи главах с раскрытыми хищными пастями. Как плавающая льдина ⁹/₁₀ частями своего тела невидима, так как находится под водой, так и здесь ⁹/₁₀ туловища этого Зверя сокрыто в инфрасфере великих народов, сменявших друг друга в миродержавии. На протяжении 2¹/₂ тысяч лет семь Империй попеременно возглавляют этого Зверя на поверхности истории: Вавилон, Персия, Македония, Рим, Византия, папство и Германия. Это Зверь динамизирует их своим атеистическим мирочувствием, внушая через них всему человечеству одну и ту же интуицию о себе, как высшей исключительной реальности, и повергая в небытие всех богов, как чистые призраки, в том числе и Синайское «Аз есмь».

И за этим Зверем подымается из земли на служение ему другой Зверь – Лжепророк. Это Зверь материального господства над природой. Он воинствует лжепророческой идеей прогресса и чудесами техники, с пустым небом над собой.

Оба они обольщают народы посулами всеобщей сытости и призраками будущего мирного счастья. И противопоставляют обетованному Граду Божию, как ложной иллюзии, созданную ими всемирную экономическую тиранию над человечеством, противящимся Агнцу. Искореняя везде страх Божий из сердец и из души человеческой возвышенное чувство её вечности и все отголоски религии, они отвергают праздник победы Христа над смертью.

Смерть, этот главный ужас жизни, для которой нет слов на человеческом языке, а только слёзы, они считают делом естественным, эту победу Христа над смертью оба Зверя всюду стараются обращать в безысходные будни земли без седьмого дня, т.е. успокоения в Боге – 666 – в шестидневных неделях, в десятках годов, в столетиях и тысячелетиях прошлого и будущего, везде без праздника успокоения в Боге. Можно ли вообразить, что должен был испытывать Иоанн – сын громов – глядя на это. Но он об этих своих чувствах не говорит ни слова.

И вдруг, среди этой культуры самодавлеющей человечности, отвергающей Бога и в труде и в познании, среди ужасов нравственного растления и коррупции, под личиной высоких гуманных освободительных идей и революций, когда все люди, изверившись друг в друге, будут смертельно тосковать по нравственной чистоте, в этот момент «Сам Агнец» появляется «на горе Сион», Его Богочеловеческая природа станет раскрываема для всех, Его Крестный подвиг станет понятным в его антропокосмическом смысле. Вершина этой горы терялась в глубине небес отверстых, в вечном Царстве, где вера есть познание и где справедливость заменена на милосердие и прощение. На уступах этой горы вместе с Агнцем были 144 000 девственников, святость которых казалась так часто бесплодной и ненужной для земли. Это не мусульманский рай неистощимого сладострастия с гуриями – блудилище, перенесённое безумной фантазией Лжепророка на небо. Это видение действительности высшего порядка, которое сразу сдёргивает фальшивое покрывало человеколюбия героизма и просвещения с Царства Зверя.

Тут Иоанн, как орёл на солнце, жадно устремляет свой неморгающий взор на Агнца и слышит с неба победные «осанна» Ангелов Агнцу. И в ответ им вся гора сверху донизу гремела и сотрясалась от голосов этих 144 000 девственников, искупленных от земли, шествие которых было ему ранее показано.

И вот Иоанну дано было увидеть начало развязки на земле. Для сокрушения Царства Зверя, якобы навсегда объявшего землю, «три великих Ангела» летят посреди неба, т.е. над небосклоном сознания всех народов земли. Призывая людей к страху Божию, они несут Вечное Евангелие людям, живущим на земле и изнемогающим под игом Зверя и Лжепророка, но не принимающим начертания имени Зверя. Новое Благовестие это раскрывает последнюю тайну о мире, как  т в о р е н и и  Божием: тайну неба, земли и моря, как величайшую тайну, в Человеке заключённую, и тайну зла, т.е. тайну падшего Ангела-Сатаны, и тайну Зверей и тайну о Церкви-Блуднице. С этих пор понимание добра и зла в религии, и в политике, и в истории будет озарено таким светом, что для каждого христианина явится возможность сознательно определять себя в ту или в другую сторону.

И как дальнейшее развитие победы над Царством Зверя – на облаке является «Чадо», рождённое Женой. Но Иоанн теперь видит, что это уже не бессильный Младенец, а властелин, созревший до подобия Сыну Человеческому, т.е. до полнейшего посвящения Своей жизни раскрытию антропологической идеи Христианства. Он теперь является с серпом в руке. Созрели к этому сроку и все произрастания на земле, произрастания добра и произрастания зла. Иоанну дано было увидеть столь долго ожидаемую развязку – религиозную жатву среди всех разветвлений христианства, среди обоих монотеистических религий, исповедующих ту же, что и Христианство библейскую космологию, т.е. в разноплемённом мусульманстве и в иудаизме, которые причиняли столько бедствий христианству. И Иоанн с удовлетворением смотрел, как в этой жатве Ангелы пятами мнут виноград человеческой плоти, и при криках и воплях растаптываемых гроздей в христианстве, в иудействе и в мусульманстве кровь течёт «до узд конских».

Насытив очи циклом этих возмездий, видеть которые так всегда жаждал Иоанн, – опять не по своей воле, – вступает в надмирное средоточие славы Божией. Но теперь здесь на небе многое изменилось в зависимости от происшедших потрясений в человечестве на земле, и слышатся иные гимны.

Как орёл, паря на могучих крыльях ума ещё более широкими кругами, Иоанн смотрел на землю, когда на неё изливаются карающими Ангелами семь чаш последнего гнева Божия. И затем видит величайшее чудо Агнца в истории. Это  о с у щ е с т в л е н и е  б о г о с ы н о в с т в а  на земле, о котором со дня грехопадения долгие тысячелетия вздыхала вся тварь (Рим.VIII, 19-23). Иоанн, увидев усвояемую избранными человеками нравственную победу Христа, как Нового Адама – победу над временем, над пространством и над физической тяжестью плоти, это делает из таких избранников сонм могучих святых вождей, способных направлять народы на светлые пути ко Граду Божию (XVI, 17).

Один только эпизод этой борьбы, будто нарушая экономию рассказа, уводит внимание наше в сторону от общего плана. Иоанн, очи которого уже так привыкли к небесным блистаниям святости, был поведён Ангелом-Мистагогом снова на землю – в пустыню, т.е. в область святого, а не лицемерного отречения от мира (1Ин.II, 15). И оттуда дано было ему ещё яснее увидеть некую религиозную мерзость в самом христианстве, окруженную Вавилонской роскошью «Церковь-Блудницу», которая долго вводила в заблуждение все народы. С великим удовлетворением смотрел Иоанн на справедливый суд и внезапно разразившуюся казнь над ней: видел бесконечный ужас в её помертвевших глазах, её всемирный позор, запустение и печальные развалины среди всех обольщенных ею народов.

Этим завершаются последние раскаты тех очистительных гроз, революций, социальных катастроф и религиозных потрясений, которые должны предварять нисшествие Града Божия. И Иоанн видит «такое землетрясение, какого не было с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Такое великое!» (XVI, 18)

Теперь Иоанн, как орёл, склонный все вещи окидывать взором с большой высоты, опять подымается на сильных крыльях ума в круг горнего мира и там пророческим ухом слышит, как все Силы Небесные восторженно восклицают Господу: «аллилуя!». И видит ликование многочисленного сонма святых и пророков, составившегося из пострадавших на протяжении веков от великой Любодейницы. Небо и земля слились тут в одном радостном ликовании по поводу этой победы над злом, так ловко прикрывавшимся на протяжении столетий личиной религии бедняков и личиной исключительного Апостольского преемства.

И вот, Иоанн видит «брак Агнца», – видит, как исторической Церкви, сбросившей грязное рубище и залечившей все свои позорные раны и воспринявшей антропологическую тайну о космосе, дано будет облечься во всё героическое – мудрое, возвышенное, бескорыстное, талантливое, смелое, прекрасное и сильное, на что только способен человек. Иоанн в благодарном порыве бросается на колени перед Ангелом, показавшем ему это торжество веры и познания на земле. Но Ангел, Мистагог Небесный, могучий, грозно сверкая очами, быстро приблизился к нему, но тихим и нежным ударом крыла удержал его, напомнив о безумии поклонения кому-либо иному, кроме Бога Вышнего и Агнца.

Затем Иоанн, опять помимо воли, оказывается на земле, уже очищенной величайшими страданиями от всякого религиозного блуда, но ещё не удовлетворенной. И он видит «Чадо» вещее, – т.е. того же подобного Сыну Человеческому, который совершал жатву, но теперь он уже не на облаке и не с серпом, и не с пальмовой ветвью, а как Воитель, исполненный Даров Святого Духа, с мечом в руке на белом коне и в окровавленной тунике. Ему, являющемуся выразителем царственного гения Христианства, дано будет осуществить социальные обетования древних пророков на земле. Он объединит, наконец, верующих из всех племён языков и народов в один могучий союз, воинствующее святое братство о Христе. В этой борьбе между христианством и антихристианством непримиримость добра со злом на веки станет совершенно ясной для обеих сторон, и потому не будет места для каких-либо промежуточных нейтральных групп. Такие группы неизбежно будут скатываться в лагерь той или другой стороны. И после ряда мессианских войн, этот рождённый Церковью, как Женой, – Воитель, которому надлежит пасти все народы жезлом железным, осуществляет новозаветную теократию на земле, т.е. внешний Двор Храма, который так долго был попираем язычниками. Здесь борьба между Христианством, т.е. Чадом, рождённым Церковью, и обоими Зверями и рассвирепевшим Драконом доходит до высшей степени напряжения и завершается позорным падением власти Диавола на земле, мучительным пленом обоих Зверей, так что дым от мучений их будет восходить во веки веков (XIV, 11) и скованием самого Диавола пока не на веки, а на тысячу лет.

И, наконец, Иоанну дано было увидеть красоту и радость и чудеса Мессианского Царства, пришедшего в силе, о котором он и другие апостолы столько раз приступали к Христу с вопросами при жизни и даже при Его явлениях по Воскресению (Деян.I, 6). И вот на глазах Иоанна происходит таинственное, до сих пор возбуждающее недоумение богословов «первое воскресение», подобно тому, которое пережил сам Иоанн, когда ему на Патмосе предстал Христос Прославленный. Это не пакибытие, а преддверие, Внешний Двор Храма, который был так долго попираем язычниками. Это Град Божий, где будет отчасти и на время преодолена трагедия мировой истории и где соединены живые и отошедшие Ангелы в могучий, опытно чувствующий своё единство παρεµβολὴν τῶν ἁγίων, т.е. стан воскресших святых, управляющий всеми народами земли при небесах отверстых. Этим «тысячелетним Царством», однако, не заканчивается судьба человека на земле.

- - - - - - -

Разительна тут противоположность между личностью Иоанна и всей этой частью Апокалипсиса. Невольно возникает вопрос: как Иоанн, «Апостол Любви», мог видеть все эти казни и неописуемые бедствия от снятия печатей, кровавые потрясения по звукам труб, из столетия в столетие протянувшуюся победу Зверя над святыми (XIII, 7), излияние на землю последних «чаш ярости Божией». Ужасающие кровопролития мессианских войн с их священными резнями, пламя и дым пожаров, покинутые обгорелые жилища в покидаемых городах, без числа гибнущие жизни от голода, от болезней, от скорбей, от удушливых газов, разгром Церкви-Блудницы во всех странах, и опять битвы, и потоки крови «до узд конских», и, конечно, стоны и слёзы, бесчисленные руки, поднятые к пустому небу с мольбой о помощи, и проклятия этому пустому небу.

Как Иоанн мог, созерцая и слыша всё это, не пасть к ногам Христа, простившего некогда блудницу, с мольбою о помиловании человека? Ведь падал же он перед Ангелом-Мистагогом на колени в благодарном порыве. Куда девались слёзы из его глаз и нежность из сердца? Помня Авраама, который молил Бога о пощаде Содома, естественно хочется задать этот вопрос.

Мы грубо ошиблись бы, если бы представляли себе Апостола Иоанна только созерцателем и учителем любви. Да, он был таким, но не в нашем прекраснодушно-ходульном смысле. Церкви Асийские были тогда в большой опасности: они были переполнены полу-обращенными и колеблющимися, и в этом состоянии представляли заманчивую добычу для гностиков. С этими последними Иоанн вёл непримиримую борьбу долгие годы. Судя по посланию, он в этой борьбе не допускал постепенных переходов от зла к добру, как ножом отрезывал свет от тьмы. Но какой любовью дышат его обращения к верующим, которых он иначе не называет как: «дети мои». Надо было видеть его на площадях и авдиториях Ефесских, когда он вступал в спор с этими противниками его евангелия о Λογος-е. Это был не человек, а сущий гром небесный. Нападая, разя, изобличая, клеймя именем «антихристов», он ежедневно устремлялся на них, как на боевом поле, не развязывал узы, а разрубал. Иногда даже могло казаться, что он не следует образу Спасителя, который «и льна курящегося не угасит и трости надломленной не сокрушит». Этот колосс ужасов: трудно даже было поверить, что он был человеком. Ответ на это сомнение сам собою будет явствовать при истолковании каждого видения. Если для нас потусторонний мир является туманной отвлеченностью, то для Иоанна быть созерцателем значило видеть сразу два плана: высшую реальность вечной жизни и здешний преходящий мир. Страдания здешней жизни ничто по сравнению с радостями, уготованными в вечности. И казни, постигающие отдельного человека, и целые народы, стоящие на путях зла, имеют целью пресечь для них возможность совершения дел ещё худших, которые ещё больше отяготят их загробную участь. Конечно, такое оправдание зла в истории может понять и принять только тот, в ком открылось внутреннее око веры. Тогда для него будет приемлем Апокалипсис без ропота и возмущений.

Дальнейшие события Иоанн созерцает уже как сверх-будущее plusquamfuturum. Это – крайняя эсхатология, т.е. то, что будет по ту сторону «тысячелетнего Царства Христова», которое тогда останется позади. Этим с новой силой подтверждается неразрешимость исторической трагедии в пределах истории, т.е. на этой земле. Проклятие далёких катастроф тех Иоанн видит в смутных очертаниях и говорит о них в кратких словах (XX, 7-10, всего 6 строк), потому что тогда будут воздвигнуты Богом свои могучие пророки и вдохновенные ясновидцы, которые с блаженных высот Града Божия увидят новые, ещё более мрачные, чем минувшее Царство Зверя – горизонты магической культуры, сатанинской эпохи и за ней необъятные светлые дали пакибытия и предначертают всё ярко, подробно и с великою властью.

Никому другому из Апостолов, а именно Иоанну дано было увидеть это окончательное завершение драмы человеческой: освобождение Сатаны после «тысячелетнего Царства» на малое время и последнее отступление народов по его древним внушениям: «будете яко бози». Это – мистическая гегемония «Гога и Магога», т.е. запредельных народов, т.е. дотоле бывших за пределами главных путей истории, именно: желтолицых монгольских племён, издавна носивших в своем унылом и диком сердце образ Дракона. На глазах у Иоанна в разгар этой мистической культуры, когда мир обратится в пандемониум (Пандемоний — место сборища злых духов в греческой мифологии - прим. ред.) совершится последний Суд: воскресение мёртвых, низвержение Сатаны в вечные муки геенны огненной, и происходит гибель старого мира в громах и молниях Страшного Суда при всеобщем пожаре. И наконец, всё завершается явлением нового неба и новой земли, «ибо прежняя земля и прежнее небо миновали, и моря уже нет»…

Орёл – краса и царь небесных пространств и тут – сильнокрылый дух Иоанна сверх-зрением разума своего, больше чем где-либо, напоминает орла; также и его орлиная жажда беспредельных горизонтов находит себе последнее и полное удовлетворение. У него хватило силы видеть те дали, куда не могло достигнуть никакое человеческое око: вечная жизнь на новой земле под новыми небесами, – Град незнакомый и непонятный. Черты святости и нравственного долженствования в этом Граде выражены в загадочно-точных архитектонических подробностях и таинственная симметрия их сообразна закономерности пакибытия.

В этом Граде 12 жемчужных врат (XXI, 21). Жемчужины те были – слёзы бедняков и страдальцев земли, остановившиеся в вечности, ибо в этих слезах всегда было нечто вечное. Спасённые народы широкими шествиями вливались в эти ворота из остановившихся слёз, оплакивавших грех и судьбу человеческую на прежней земле. А там, внутри, всё исполнено молитвенных благоуханий рая, вызолочено не нашим золотом (Ап.III, 48) и опрозрачнено светом не нашего солнца, а сиянием Живого Лица Бога Творца Саваофа и Агнца, которые там будут вечным светилом.

Увидя всё это, Иоанн в благодарном порыве, опять ринулся к ногам светоносного Мистагога небесного, показывавшего и истолковывавшего ему великие видения сии. Но Ангел тот, исполненный нечеловеческой силы и красы, гневно сдвинув дуги бровей и затрепетав крыльями, опять вразумил его, сказав: «смотри, не делай сего, ибо я сослужитель тебе и братьям твоим… пророкам» (XXII, 8-9).

И отступили видения от Иоанна.

Без языка от пережитого, Иоанн нашел себя одиноким на пустынном утёсе. О берег бились волны бушующего моря. Под ногами хрустел песок Патмоса.

- - - - - - - -

Из всего этого можно понять, что Иоанн на Патмосе вовсе не был поставлен перед панорамой фактов будущей исторической действительности так, чтобы потом эти факты силой своего художественного воображения он претворял в символы. Нет, он видит в каждом цикле только нездешнюю сторону вещей, только символы фактов со стороны их подводной части. За ними осязаемой исторической действительности не видит и, может быть, лишь иногда смутно догадывается. Это потому, что символы эти суть откровения не столько о будущем, сколько о подлинно сущем во вневременных глубинах инфрасферы, так что Иоанн не творец, не лепщик образов, а зритель и при том сам по большей части недоумевающий.

Символы, явившиеся Иоанну на Патмосе, состояли преимущественно из впечатлений зрительного характера, но с ними нередко соединялись восприятия и других чувств, в особенности слуха. Иногда эти ακουσματα (слышанное, акузмы – пер. ред.) происходили независимо от видений – голоса, громы, шумы. Иногда тут ещё были ощущения осязательные, вкусовые, как болезненной горечи во чреве, обоняние фимиама. Отсюда видно, что Иоанн был перенесён по ту сторону вещей со всеми своими органами чувств и индивидуальными способностями.

Воспринимаемые наяву образы эти производили на Иоанна впечатление объективной действительности – α εστιν. Как вылитые из бронзы, реальности инфрасферы даны были в объёме, а не в плоскости, хотя и не имели внешнего материального субстрата. Они не были вызываемы или удерживаемы, или отгоняемы Иоанном по произволу, как бывает с образами мечты у людей с живым воображением. По Высшей воле они появлялись, не вызывая ни малейших усилий со стороны Апостола Иоанна, кроме усилий внимания, и стояли, повернувшись в одну и ту же сторону будущего: они смотрели не на него, а на что-то впереди себя, невидимое для Иоанна, ἃ µέλλει γενέσθαι (что должно стать, Судьба – пер. ред.). Все они были связаны между собой единством седмиричных циклов и целостного плана в одну общую действительность до дна раскрывшейся инфрасферы. И вместе с тем эта действительность не ощущалась Иоанном, как тождественная с обыденной, а как противостоящая ей и властвующая над ней. Патмосские видения и акузмы возникали независимо от воли Иоанна, а потому и воспринимались им как третья реальность, приносившая с собой и своё покоряющее внушение подлинности, – особую среду, одинаково отличную, как от области нашей умственно-произвольной жизни, так и от вещей внешних.

Круги зрения менялись и делались всё шире и шире также не по воле Иоанна. На невидимых крыльях ума Иоанн, то воспаряет в отверстые небеса, то вдруг оказывается поставленным среди человеческой юдоли и даже в преисподних земли, где видит озеро огненное и ад. Иногда ему говорил один из 24-х старцев, один из многоочитых Херувимов, или иной Ангел-Мистагог, повелевая, что и как он должен записать, о чём умолчать или, напротив, не запечатывать свитка, иногда слова слышались из невидимых уст. Все такие диалоги ещё более подчеркивают нетворческую роль Иоанна.

Но Иоанн даже не наблюдатель, ибо всякий наблюдатель сам выбирает объекты, интересные для себя, и ведёт наблюдение по своему плану. Здесь же Иоанн только зритель, отдающийся во власть своих глаз. Поэтому от первой главы до последней Апостол Иоанн, собственно, не является «автором» этой изумительной книги в общепринятом смысле. Тут перед нами не красноречие оратора, и даже не пафос проповедника. Ещё меньше это маг и внушитель, имеющий намерение заворожить внимание «адептов», чтобы повести их к своим скрываемым целям. Апостол Иоанн тут выступает, как правдивый и взволнованный свидетель – нотарий, передающий то, что он видел и как видел, а Апокалипсис представляет собой скорее нотариальный акт о виденном и слышанном.

Ни одного литературного украшения, к которым обыкновенно прибегает «сочинитель», никаких подчеркиваний, чтобы завлечь читателей, никакого умышленного мастерства в распределении действий и лиц.

Весь рассказ ведётся от первого лица «Ιωαννης», т.е. Я, Иоанн, εἶδον – видел», ἤκουσα – слышал»… «Я взглянул»… А между тем везде центрами рассказа являются Агнец-Христос, Ангелы, Дракон, Зверь, Лжепророк, Блудница, а не он – Иоанн. И это до такой степени, что читателю никак не удаётся подметить личность самого тайно-зрителя. Иоанн видел победу Дракона над святыми, т.е. разрушение святости на земле, видел Царство Зверя, объявшее землю, видел Церковь-Блудницу, но ни слова не говорит, что он при этом чувствовал.

Там же, где он высказывает своё отношение к видениям, он делает это с неподражаемой искренностью, не скрывая ни своих слёз, которых он так много проливал, забыв о месте, ни своего удивления, ни своего непонимания, ни своей опрометчивости и никакой гордости видениями. Немногие места, где личный элемент вторгается в описание – там слова Иоанна проникнуты верою в святость Источника, дарующего откровения, и он воодушевлён Апостольским чувством возложенного на него посланничества поведать миру о виденном. И везде это вполне здоровый, уравновешенный ум с чуткой и четкой восприимчивостью (XVIII, 12-14), чуждый всего надрывного и истерического. Без всяких усилий над собой, он охвачен сильнейшим экстазом, безмерно более глубоким, чем обычная Апостольская одухотворённость, но ни на минуту не теряет способности контролировать себя и везде сознаёт границы своей личности и остаётся полным хозяином всех своих пяти чувств. Шестьдесят раз на протяжении книги повторяя εἶδον, ἤκουσα без εγω, он ни разу не смешивает этого εγω ни с духовными сущностями, захватывавшими его внимание, ни с Подателем откровений. Этим и объясняется, что Апокалипсис носит на себе гораздо меньше следов индивидуальности писавшего, чем другие вероучительные произведения того же автора.

Чтобы написать Апокалипсис, Иоанну достаточно было знать одни греческие буквы без орфографии и синтаксиса, ибо показываемые ему видения сами были исполнены непогрешимой меры, грозной знаменательности сжатых действий и беспредельного величия радостных обетований. Воспроизводя их, Иоанн как бы вновь находил законы вкуса, простоты, равновесия и пропорций, – эти качества столь нужные для писателя. Апокалипсис не велик, пробежать его глазами можно в два-три часа, а воспринять в душу? Поэтому, сколько времени продолжались видения – сказать нельзя. Может быть, до захода солнца, а может быть и до следующего κυριακῇ ἡµέρᾳ, т.е. воскресного дня, а может быть даже до самого конца ссылки. Ибо чтобы воспринять всё это, пережить и записать, – необходимо время гораздо больше, чем один день. Думаю, что лучше не задавать себе этого вопроса. Вне времени был Апостол Иоанн, когда созерцал всё это.

Свои записи, сделанные spiritu sancto dictante (как диктовал Святой Дух – пер. ред.), Иоанн отдал семи Церквам Асии. Но всё виденное и пережитое так и осталось для самого зрителя неразгаданной тайной. Этим в сущности только и можно объяснить тот поразительный факт, что ближайшие ученики и послушники великого Апостола после того, как он возвратился из ссылки в тот же Ефес, не получили от него никаких указаний для чтения этой «безумной» книги.

Если бы сам Апостол Иоанн имел ясное и определённое ощущение тех конкретных действительностей будущего, мистические слепки которых ему дано было увидеть на Патмосе, не при свете солнца, а при Свете Солнца Правды – Христа, то он бы дал со страниц этой книги хоть какое-нибудь указание, намёк, которые были бы, как спасательный брошенный круг экзегетам последующих столетий, утопающим среди недоумений, разногласий и темноты. Судя по человечески, он должен был в особом ко всем Церквам сопроводительном послании высказать эти мысли или, по крайней мере, поделиться ими хоть устно с ближайшими из своих учеников – Поликарпом, епископом Смирнским, например. А от него пошло бы это предание к Иринею Лионскому и дальше, и могло бы послужить зерном, вокруг которого потом создалась бы среди Асийских Церквей особая школа тайноведения. Но видно, Бог судил иначе.

- - - - - - - - - - - -

Возвратившись из ссылки в ту же столицу Асии, в Ефес, Иоанн продолжал своё апостольское дело. Слепящие лучи всех 12 языков огненных вокруг головы, как у Моисея – этот неизгладимый знак воспринятых величайших откровений – как первосвященнический πεταλον (металлическая пластина, бляшка – пер. ред.), резко отличало его, так что он вне дома должен был надевать повязку. Об этом спустя 100 лет, Ефесский епископ Поликарп писал римскому папе Виктору (†205г.), желая этим увеличить авторитет Иоанна в споре о времени празднования пасхи вместе с иудеями. Вероятно, толпы расступались перед Иоанном на улицах, когда он медленно, походкой птицы с большими крылами, непривыкшей опираться всей тяжестью тела о землю, проходил с одной окраины города на другую, где назначены были агапы, т.е. братские трапезы, на которых он, благовествуя, по-прежнему подобно орлу, парил кругами четырёх Пасх над событиями жизни Иисуса. А на евхаристийных собраниях верных в каждом из этих семи городов Асии он не раз читал вслух, бледнея, с перехватывающимся дыханием и длинными паузами Апокалипсис, т.е. пророчество Иисуса Христа о том «ἃ εἰσὶν καὶ ἃ µέλλει γενέσθαι µετὰ ταῦτα», т.е. «что есть и чему надлежит быть после сего». Сердце его дрожало, как огненная звезда, а голос среди общего изумления звучал точно издалека, несмотря на то, что он сидел обок. Исполинские призраки будущего вставали перед слушателями. То вздохи сладкой надежды, то крики боли и ужаса прерывали старца. Но победную музыку этой книги они чувствовали, и вместе с этой музыкой полнота веры в истинность этих видений и непоколебимое мужество изливалось от него на посвященных пресвитеров, тесно сидевших у его ног и внимавших ему с широко раскрытыми глазами. Вся же εκκλησια (собрание, церковь – пер. ред.) трепетала в новом наитии Святого Духа и как бы рождалась в более полную зрелость.

По преданию апостол Иоанн умер в 103 году. Значит, после великой теофании на Патмосе он прожил ещё около семи лет. Это как раз столько, сколько необходимо было, чтобы своим апостольским авторитетом внедрить Апокалипсис путём терпеливых разъяснительных усилий в детски-элементарное религиозное сознание избранных Церквей, чем только и можно объяснить такое бесспорное принятие столь странной книги первохристианскими общинами Асии.

Каково же было отношение их к Апокалипсису? В духовном отношении христиане были дети, даже меньше, чем дети – младенцы. Им казалось, что не столько в видениях Апокалипсиса, сколько в нависших бровях, в восторженном взоре любящих очей и в серебристых зарослях бороды Иоанна, вмещается всё оправдание скорбей, выпадающих на долю Христианства, и упрёки в медленности путей Божиих замирали на их устах.

Но явившись провозвестником столь «безжалостного», т.е. полного кровавых катастроф, плана домостроительства, из которого будто исключена оценка человеческого страдания, Иоанн до последних дней оставался тем же великим учителем любви, завещанной Христом. В последние годы уже слабый, приносимый в собрания на носилках своими послушниками, он распространял вокруг себя не могильный холод смерти, а радость вечной жизни, уготованной ему и всем верующим, и как только подымались распри между братиями, угрожавшие единству Церкви, он с улыбкой на запавших губах, простирал руки, и водворялось молчание «ἀγαπῶµεν ἀλλήλους», т.е. «Будем любить друг друга». От этих двух тихих слов его дыхание неба нисходило на спорящих и мир восстанавливался.

До конца дней Иоанн питал нежность к детям, отрокам и юношам, как к едва распустившимся цветам, которые в этих Церквах уже рождались и росли и воспитывались в вере. О них он говорит в своих посланиях, в них он, иудей по крови, любил великое будущее Христианства среди язычников (1Ин.II, 12-13; 2Ин.I, 4, 13) «Для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в истине» – писал он. Апостол-властелин и Богослов-гигант, единственный из людей, который видел Бога лицом к лицу в самой Его Сущности и Славе и остался жив, он проявлял тот интерес к индивидуальному и частностям, который всегда характерен для истинной любви. Он готов был писать собственноручные послания к каждому едва заметному Гаию, к матери каждой малой домашней Церкви. Без гнева пишет он о зазнавшемся предстоятеле соседней общины Диатрефе, который не хочет принимать его, как Апостола, и даже поносит его злыми словами, хотя Иоанн мог испепелить его своим отлучением. И эти послания сохранены для нас в Новозаветном каноне, как памятники любви Апостольской. Оставляя целое стадо, готов был идти на поиски за одним юношей, увлеченным на дурной путь, Παρθενος и Πρεβυτερος, т.е. непорочный девственник и «старец», отягощенный годами, он охотно принимал священное участие в тех праздниках плоти юношей, которые обеспечивали дальнейшее существование рода христианского на земле. Таким он и запечатлелся в живой памяти последующих поколений: «καμπουρη κασπρουγενη», т.е. «Седобородый, сутулый, приди, благослови!» доныне поют о нём на свадебных пирах жители Патмоса.

Но всеобъемлющее пророчество своё он так неразъяснённым и передал последующим поколениям христиан для какой-то далёкой цели, тогда никому непонятной. И вот, после восемнадцати веков недоумения, мы теперь начинаем понимать эту цель. Это с тем, что когда пробьёт час, пророчество это будет до дна разгадано, и Христос прославится новой великой славой.