СМИРНСКАЯ ЦЕРКОВЬ

РО РНБ. Фонд 1000СОП 1968. 30/8, листы 15-29

Церковь эта, как таковая, ведёт своё происхождение не от Ефесской Церкви, а из самостоятельного религиозного опыта, т.е. от Христа, который к ней прямо и обращается. Равно и Лицо Смирнской Церкви, как оно обрисовано Самим Господом в Апокалипсисе, имеет другие черты.

Смирнская Церковь существовала одновременно с Ефесской, но здесь мы дышим воздухом другой эпохи. Жажда учительствовать и задачи учения отошли на задний план, и нет тех опасностей, которые так угнетали Христианство в Ефесе. Догмат Церкви, канон книг уже сложился, трёхчленная иерархия тоже, Смирнская Церковь уже не имеет над собой апостолов ни истинных, ни ложных. Она осталась лицом к лицу со Христом.

Истинное апостольство пресеклось, а ложное встретило непреодолимые препятствия, которые теперь никому не позволяли смотреть на Церковь, как на выгодную и приятную добычу. Пропасть, отделяющая эту Церковь от предыдущей, образовалась быстрее, чем верующие успели заметить.

Если Ефесской Церкви Христос открывает Себя в меру широты своих воздействий на языческие народы, то, как Бог всех Церквей сущих и будущих на земле, Смирне Он открывает Себя в глубину: ТАК ГОВОРИТ ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ.

Что значит это? Это имя Божие, теперь оно стало именем Богочеловека. Он – предопределённый от создания мира Источник (Начаток) нового творения, т.е. возрождений, и последняя завершительная цель его. Он покажет на Смирнской общине, что все блага века сего – богатство, ученость, здоровье атлетов, военные почести Римской власти, Смирнское знатное родство, александрийская греческая философия, утехи плоти, свобода, даже самая жизнь, т.е. всё, что было так ценимо язычниками, к чему была жадность у язычников, – без Христа рушится в грязь, кончается разочарованием, позором и кровью.

И только в Нём, как в Новом и Святом Источнике всё это может быть вновь обретено, оправдано и омыто, и среди развалин прошлого возрождено, устроено и освящено. Ибо – Он Первый, Он движущее начало, от которого отныне потечёт новая жизнь на теле (? – неразб.) города Смирны и вся новая история человечества.

Но Он и последний. Ним заканчивается домостроительство Отца Небесного. К Нему были тайно устремлены все события истории, и западные смены эпох, которые кажутся языческому уму то произведением слепого случая, то влиянием Сатурна, то роком Мойры, то произведением рационального ума.

И когда обветшалые небеса падут, и земля будет объята пламенем, и люди в бесконечном ужасе, раздирая себе грудь, предстанут на последний Суд, – тогда Он же окажется сияющей паче Солнца вершиной нового избранного человечества, восстанавливаемого к блаженству. Вот что значит «Первый и Последний». Вот в какие рамки Христос включает то, что будет говорить дальше Смирнской Церкви.

ЗНАЮ ДЕЛА ТВОИ И СКОРБЬ И НИЩЕТУ…

Смирна в те времена была богатейшим портовым городом, коммерческой столицей Азии. Одна часть города, расположенная на горе, обведена стеной, защищающей её с суши, а другая, большая, раскинута в низине и завершалась гаванью и упирается в спусковой клиф. Гавань всегда была переполнена кораблями и могла быть запираемой цепями при малейшей угрозе пиратских нападений с моря. На кораблях привозили товары и толпы рабов с севера, запада и юга. Сухим же путём в Смирну приходили из-за Ефрата караваны верблюдов с товарами восточных стран и также с толпами рабов.

Торговые обороты Смирны достигали огромных размеров, в благодарность за что были воздвигнуты в городе пышные капища Зевсу, великой матери богов Кибеле, богам моря, богам благоприятных ветров и богам барыша. А по всему полукружию зелёных гор разбросаны алтари. Город неоднократно терпел от землетрясений, но каждый раз отстраивался с ещё большим великолепием, от улицы, покрытой мостовыми, особенно славился храм Гомера с его статуей и библиотекой при храме.

Богатства копились из поколения в поколения и сосредоточены были в руках сплоченной торговой олигархии, ловкой, жадной, сильной, от глаз которой ничто не могло укрыться в городе. Этой же группе богачей принадлежала и власть. Но это, конечно, не мешало тому, чтобы жизни в Смирне на каждом шагу представлялась открытые пути к скромному достатку и благополучию.

Однако из слов Спасителя видно, что Церковь здесь оказалась в полной противоположности с этими особенностями местной жизни. Она бедствовала. Если принять во внимание честность, трудолюбие, трезвость первых христиан, дух бережливости, их братскую взаимопомощь и скромный образ жизни, которые были признаваемы даже врагами, то эта нищета в Церкви в Смирне вызывает недоумение. Откуда она могла происходить?

Тут действовало две причины.

Первая то, что в Смирне был невольничий рынок, над которым всегда чувствовалось дыхание жалобы и скорби. Но рабы, как обездоленный класс, раньше, скорее и глубже всех склонны были отзываться чувством в этом городе на благую весть о спасении. Вторая – влияние синагоги и богатых иудеев, которых было много среди местной плутократии. Они, состоя членами правления синагоги, решили в корне задушить Церковь в Смирне.

В тысячу труб трубили они о нарождающейся христианской опасности, как «бунте рабов», восстании, чего Рим более всего боялся. Под влиянием этого злословия Христианство здесь с первых дней было окружено общественным недоверием, что в таком городе, как Смирна, имело тяжкие последствия, и прежде всего экономические: христиане были упорно оттесняемы от общественной и торговой жизни, от всяких выгодных занятий и заработков (Иак.II, 5-6). «Не богатые ли притесняют вас? Не они ли бесславят доброе имя, которым вы называетесь?» – писал некогда Иаков, брат Господень двенадцати коленам, находящимся в рассеянии.  Вот откуда происходила нищета и скорбь этой Церкви.

Из уст в уста по лачугам передавалась волнующая притча: «Когда все богатые и знатные отказались придти, тогда Господь и велел слуге: пойди скорее по улицам, переулкам города и по дорогам и приведи нищих, увечных, хромых и слепых». И наполнился чертог Царствия Божия (Лука, XIV, 16-24)

ЗНАЮ ДЕЛА ТВОИ, СКОРБЬ И НИЩЕТУ… ВПРОЧЕМ, ТЫ БОГАТ, И ЗЛОСЛОВИЕ ОТ ТЕХ, КОТОРЫЕ ГОВОРЯТ О СЕБЕ, ЧТО ОНИ ИУДЕИ, А ОНИ НЕ ТАКОВЫ, А СБОРИЩЕ САТАНИНСКОЕ…

Конец иудео-апостольского века завершился трагическим событием, которое, хотя и было локально, но смутило умы всего мира. Это разрушение столицы Иудейской – Иерусалима и знаменитого храма. После этого религиозными средоточиями для иудеев сделались на многие века синагоги. Разбросанные по всему миру иудейские колонии подстрекаемы были кагалами, которые из-за оккультной солидарности своей назывались иногда единым злобным союзом, направляемым точно одной какой-то тёмной рукой, против христианства.

Потеряв возможность действовать прямо, устрашатели-фанатики иудаизма с бешенством старались действовать через других. Они старались, где только могли, поднимать против христианских общин все силы языческого мира: то римскую власть, то философов, то плутократию языческих культов, то влиятельных лиц в городах, то жрецов, то ваятелей идолов, то поставщиков скота для жертв, то городскую чернь. Везде, где только мы видим Церковь, гонимую в те дни, – везде должно искать скрытую иудейскую руку, подталкивающую нож.

Что происходило в Смирне, то в огромных размерах, но с поразительным подобием повторялось потом везде: в Антиохии, Лионе, Александрии, Риме. Но это иудеям не обошлось безнаказанно. Взяв на себя чудовищное бремя богоборства, они стали воистину СБОРИЩЕ САТАНИНСКОЕ.

После того, как умерла всякая надежда на учреждение обетованного царства Божия, в формах израильской теократии во внутренней жизни синагоги не осталось ничего библейского и ничего святого, чистого. Гибель Храма и всех его святынь не образумили раввинов.

Их иссохшие умы в высокомерной меланхолии ещё упорнее привязывались к букве закона, нисколько не обогащавшей их души, и образовали новые центры талмудической учености в Лидде, Иоппии, в Тивериаде. Хищную и мстительную мечту своего воображения, которую они считали мессианской идеей, они стали теперь переносить к явлению будущего «противника Иисуса», который когда придёт, то окончательно сокрушит Церковь Христову, поработит евреям все языческие народы.

Вечно живые образы пророков, царей, Моисея навсегда погасли в их сорной синагоге. Уста бормотали древние слова псалмов, а лучи молитвенного обращения гасли в тёмной и холодной пустоте, или упирались в иной лик – бесовский, демонический. Вместо путей к небу и святых откровений в душе разверзались какие-то окна во тьму и склонность к мистическому садизму, который стал тяготеть, как общая порча над всем этим проклятым народом и служить низменным источником воинствующего аморализма, отчаяния, надрывных экстазов, скорбной жажды чуда. Так синагога стала воистину сборищем сатанинским, оспаривавшим у Святой Церкви Иисуса наследие великих обетований Божиих.

Оно же привело народ иудейский к новому безумному восстанию против Рима при императоре Адриане, что завершилось окончательным разгромом и падением иудейства.

Примитивную церковь языческую в Смирне, эту веру невольничьего рынка, богатые и ученые иудеи, конечно, глубоко презирали и злословили, как ничтожную и неудавшуюся «секту галилеян» (Деян.XXIV, 5). Её успехи выставляли как бунт рабов, ибо в общинах христиан действительно часто рабы были пресвитерами, а их господа – всего лишь оглашаемыми.

Их «агапы» - братские трапезы как блудилища; символические надписи α – ω, Ίχθύς, хризма как условные знаки воровского языка; младенцы причащения «тела и крови» – как тёмные радения, на которых пьётся кровь зарезанных детей, а эсхатология ожиданий и гибели мира в огне – как злобные умыслы производить поджоги  и пожары в городах. Церковь в Смирне с первых же шагов оказалась опутанной сетями убийственной иудейской интриги и клеветы.

Но в этом была и благоприятная сторона. По причине этих клевет, а также по причине нищеты, Церковь в Смирне почти сразу перестала быть предметом учительных происков со стороны ложных апостолов, т.е. гностиков. Видная для всех бедность, её скорбь и полная невзрачность среди пышных языческих культов, манящих мистерий и шумных философских школ отогнали от Церкви всех хищников религиозного учительства, которые из Ефеса уже было, подобно гарпиям, готовы были распростирать свои крылья над ней, как над неминуемой добычей и с которыми она вряд ли могла бы справиться.

ВПРОЧЕМ, ТЫ БОГАТ… О каком тут богатстве говорит Господь Спаситель?

Они ничего не знали счастливее убогой Смирнской Церкви, просиявшей среди грубого и жадного торга человеческими телами и душами, Сам Христос даёт вкусить сердцам некоторой своей тайны о богатстве – после чего для них стали невозможными никакие терзания нищеты и неволи.

Мелкие клиенты, могильщики, банщики, ремесленники, грузчики, конопатчики, проститутки, гребцы с галер, – все эти рабочие и рабы с рубцами на спине от вчерашних бичей, обречённые на тупой страх подневольной жизни, с захлопнутой крышкой гроба из синего бархата, – теперь уверовали в Евангелие, вдруг почувствовали себя в Смирне, в этом мире, как в доме Отца Небесного.

Вчера постылый мир, враждебной стеной окружавший их, сделался теперь для них родным чертогом, полным святых чудес.

Это пошатнуло всю социальную пирамиду Смирнского Египта и создало для уверовавших иудеев и для язычников совершенно новое отношение к Богу, как к своему Отцу, что впервые делало их тайными участниками Его власти над творением.

Убедительный шепот об этом, подымавшийся откуда-то из немой глубины души, потрясал их умы среди белого дня чувством неистощимого обогащения и радостью. Среди сутолоки портовой эти люди, вся жизнь которых протекала в грузке и разгрузке, рассказывали друг другу завлекательную повесть своего обращения, и небо, синевшее сквозь снасти и мачты кораблей, не было теперь безмолвно для них чужих богатству.

Еще более удивительные вещи происходили в деревне. Масличные сады смирнских богачей с воркующими горлицами в тени теперь стали молчаливо раскрывать этим нищим «галилеянам» тайну своих урожаев, и каждая ветка по-братски протягивала свои дары им на благословение.

Для апостолов, непосредственных служителей, мученичество не было существенной чертой. Оно не было для них источником познания Христа. Они были самовидцы Его и свидетели Его, μάρτυρία. И участники Пятидесятницы. В этой же церкви мученичество явилось источником познания Его, как живого и живущего.

Так вот Кто единственный обогатитель бедных и освободитель закованных в цепи, Бог невольничьего рынка. Но всех ли? Почему далеко не все рабы, не все угнетённые отзывались на благовестие? Где та разграничительная линия, которая могла отделить одних от других? Угнетённый, который мечтал сам стать угнетателем, и раб, в тайнах души мечтавший стать рабовладельцем, те были отвергнуты. Те же, кто жаждал правды – были приняты.

Стада овец и коз, возвращаясь по вечерам с пастбищ, вверяли им свою кроткую душу, воздыхающую о том Боге, которого они теперь носили в сердце, и сама пастушья свирель, казалось, приводила эти стада к его ногам. Вставая до зари на работу, христианин-раб видел, не страшась наказания, что окрестные холмы с этими «чужими» пашнями и виноградниками в нём приветствуют своего подлинного господина и хозяина, через которого они, немые, смогут, наконец, возносить свои хвалы Творцу, и он найдёт слова, чтобы передать об этом Ему. Это обладание было не собственностью, но больше собственности! «Мы нищи, но многих обогащаем. Мы ничего не имеем, но всем обладаем». (2Кор.VI, 10).

Отец Небесный сотворил для сынов своих все эти чудеса, которые их окружают, – небо, землю, море, журчащие ручьи, день, ночь. И этот новый образ мира, в котором им являлась природа, уже не мог быть отравлен никакими гностиками, и прочно держался в памяти этой Церкви божественного мироздания.

«Нет, вы не рабы больше», – шептало какое-то сознание. И они в упоении внутренней свободы как узники, которые только что перепилили оковы, видели, что это тень. «Смотрите, какую любовь дал нам Отец, чтобы нам называться детьми Божиими» - писал им ап. Иоанн (1Ин.III, 1), и Павел (Гал.IV, 6). Вот что означали эти слова Христа бедствующей Смирнской церкви – «Впрочем, ты богат». И это был не мираж, дразнящий путника в пустыне и готовый рассеяться при первом приближении к действительности, а пронзающее откровение истины, которая не боялась никаких испытаний.

НЕ БОЙСЯ НИЧЕГО, ЧТО ТЕБЕ НАДО БУДЕТ ИСПЫТАТЬ…

И предречены этой Церкви гонения. Государственные гонения ещё дальше отбросили с пути этой Церкви все учительные опасности первого Ефесского периода: и лжеапостольство, и Николаитство.

Если мы вспомним разницу между апостольским верхом и стадами верующих, то должно будет признать, что гонения были, в сущности, единственным выходом для Церкви в тех тяжёлых условиях словесной борьбы и логических состязаний, в которых она оказалась в Ефесе. Дело в том, что образ Иисуса, как он был начертан апостолами в Ефесских авдиториях, рассыпался в умах верующих на сотни восприятий и тысячи частичных отражений.

И если бы все эти умственные познания Его и восторженное удивление пред Ним, как идейной новизной, осложнённые личной восприимчивостью и индивидуальным характером каждого верующего, получали дальнейшее развитие, – то первое познание Христа неизбежно повело бы к поли-христианству. Тут же в Смирнской общине, стиснутой этим кольцом смерти, открылся в сердцах верующих иной путь познания Христа, новый источник откровения о Нём. Что же это за источник?

БЫЛ МЁРТВ И СЕ ЖИВ…

Хмельная вера в воскресение из мёртвых. К бедствиям нищеты и оклеветанности, прибавилось испытание гонений: смерть стала осаждать смирнское христианство со всех сторон. Но сказано ей: «Не бойся ничего, что тебе надо будет претерпеть, вот Диавол будет ввергать из среды вас в темницу, чтобы искусить вас».

Первое испытание, в котором наметилось своеобразие наступающей эпохи и которое открывает лицо Смирнской Церкви, произошло в Смирне, хотя героем в ней явился не смирнский, а антиохийский епископ Игнатий. По приказу императора Траяна его вели в Рим на казнь, но Духу Святому угодно было сделать именно Смирну трибуной, с которой возвещено было новое слово о Христе и Церкви в изумительной противоположности со всеми радостями века. «Огонь и крест, звери, вывертывание членов, раздробление костей, растерзание тела, все мучения демонов пусть падут на меня, только бы я мог наслаждаться Иисусом Христом» – говорил св. Игнатий в Смирне представителям асийских Церквей, которые собрались сюда для прощания с ним. Из Смирны же он обратился ко всем асийским Церквам с посланием, убеждающим: «Кто будет почитать себя больше епископа, тот погиб окончательно», «которые суть Божии и Иисуса Христа, те с епископом» и «делающий что-либо без ведома епископа служит дьяволу…».

Тут же с неожиданной силой обнаруживается вполне созревшее чувство всеобщего братства в Церквях. В каждом городе на долгом пути из Смирны в Рим, где останавливался конвой, к Игнатию являлись местные христиане с приветствием и оказывали ему всевозможные услуги. И Игнатий всех убеждал, чтобы и впредь были поддерживаемы завязанные его путешествием общения между Церквами. Провидя, что римские христиане будут хлопотать об облегчении его участи, он писал им с пути: «Не останавливайте меня идти наслаждаться Богом моим. С тех пор, как я в оковах, я научился не желать ничего мирского». И голос его звучал над всем христианством, как сладостная музыка Эрота, создавая энтузиазм кровавого свидетельства о Христе воскресшем.

(Игнатий Богоносец † 107 г.)

После этих испытаний опорой отдельной верующей душе и всей Смирнской общине уже могло служить не строгое отличение Апостолов истинных от апостолов неистинных, как в Ефесской Церкви, не через апостолов, - а внутреннее и непосредственное познание Самого Христа, лицом к лицу, как того, который был МЁРТВ И СЕ ЖИВ.

Среди ужасов смерти, отовсюду надвигающихся на Церковь, Он стал раскрываться сердцам, как Победитель смерти, как осиянный белым светом в Плоти Своей. Таким образом, в Смирнском восприятии Христианства нашел свою поправку и дополнение тот профетический и умственный способ познания Христа, который имел преобладание в Ефесской эпохе. Теперь явилось новое отношение к Христу не как к исторической были, а как к Иисусу Се Живому Сладчайшему.

Несмотря на то, что Он для них никогда не был знаем, – Он стал доведом сердцам больше, чем когда был видим и осязаем. Иисус «Се Живой» открывал им свою жизнь, свою свободу, свою радость, свою премудрость. Исключительно благоприятный к обездоленным беднякам, Он, призывающий их к братству, нежно обнимающий какие-то не то загробные, не то даже в близком будущем счастливые дни, когда сатана будет связан.

Всё это передавали друг другу без (неразб.), но чувствовалось с тем большей остротой и силой среди убожества, нищеты и особенно среди ложных обвинений, создавших вокруг Церкви постоянную угрозу смерти.

Боясь преследований, конечно, христиане пытались скрываться, но их выдавало многое. На улицах с омерзением проходя мимо капищ, они отворачивались, не посылали поцелуя обожания статуям кесарей, что в Асии было общепринято, уклонялись присутствовать на общественных празднествах по случаю победы империи, на рынке вдавались в расспросы: «Откуда это мясо?» – и т. п., – «не идоложертвенное ли?»

И вот эти люди, из глаз которых ещё вчера смотрела их забитая жалкая душа, теперь в тайниках самосознания обретали самого Христа, как источник бесстрашия и металл душевной твёрдости, которые ничто не могло отнять и сломить. При угрозе страданий взор их вдруг загорался восторженной решимостью. Это делало их непобедимыми.

Скоро Евангелие приобрело доверие и во многих других городах Асии, особенно среди неимущего злополучного класса бедняков и рабов. Богатые же и сильные мира возмущены были. И вот повсюду христиане стали наполнять судилища и тюрьмы железным лязгом своих цепей везде по тем же подстрекательством иудеев.

С горечью другой мученик Юстин Философ упрекал их: «Вы отборных людей нарочито разослали во все концы мира говорить, что появилось безбожие, ересь христианская, и разглашать о нас небылицы. Таким образом, вы становитесь виновниками не только собственной несправедливости, но и несправедливости к нам всех людей».

Но так было не только в Смирне. Судьи, да и сами христиане, не сразу поняли, что мученики возвышаются над толпой христиан вовсе не героической преданностью идеи и ещё менее своим равнодушием к смерти. Людей героических и презирающих смерть было много в легионах и гладиаторских школах. Здесь же было Его чудо – чудо воскресшего! С этим смирнским познанием христианство везде стало твёрдо исповедовать Христа перед судьями, с Ним выходили к бушующей толпе, встречаемые мерзким хохотом и угрозами.

С этим же познанием они принимали и палачей в решительный час испытаний в Галлии, Лионе, в Карфагене, в Кессарии Палестинской. Это познание близости Христа было совершенно не исторично, но так сильно, так всегда одно и то же, что оно-то и создало сияющее единодушие гонимого Христианства во всей Империи.

Это постижение Его было настолько богонасыщающе, что малейшая попытка дополнить Его в живописи или в словах или в учении прежним, внешним, историческим познанием казалась ненужной.

Конечно, не все христиане были свидетелями-μάρτυρας.

Христос воскресший и связавший Себя с верующими одним и тем же узлом таинств, на одних и тех же условиях бедности, иудейской клеветы и гонений со стороны мира, – этот Христос воистину стал теперь, как Первый и Последний в умах верующих. Только этим и можно объяснить, что в эпоху гонений не Его крестные муки и смерть были предметом молитвенного воображения, а Его воскресение и жизнь.

{Сбоку приписка: Изменился характер самого праздника Пасхи. Раньше смотрели на Пасху, как на пост в память смерти Спасителя, умершего именно в дни Еврейской Пасхи. Теперь с ней соединили радостные воспоминания о воскресении Христовом, более приличные первому дню Христиан.}

Этот дивный опыт доведомости Христа был публичен, открыт для толпы, ибо он передавался христианами и в предсмертном оцепенении на казни, смотреть которую бежали толпы язычников с поднятыми кулаками и криками ненависти, и при даче показаний на суде, и в темнице, и в каждом выступлении в защиту веры среди враждебного гула улицы.

Это познание потрясало мученика среди дыма и запаха собственного горящего тела над раскалённым железом и иногда вдруг охватывало и самого судью и палача. Первому оно давало блаженство и свободу среди истязаний, последним – тесноту и мрак дальнейшей жизни, как навеки осуждённому, ибо судья из судившего уходил в одинокое бездомное, всем чужое изгнание.

Христианский мартиролог и враждебные языческие писатели в один голос утверждают, что христиане, избитые и окровавленные, в сопровождении плачущих детей и женщин, обнимавших их на прощание, смело шли в темницы на допрос. Под свистящим бичом они в изнеможении мотали головой, закрыв глаза, среди зверства людей и каменного равнодушия вещей, а внутренними очами видели Воскресшего, почти касались Его, … и блаженство, разгоравшееся в их сердцах, заставляло исповедовать Его Имя дивное до последнего издыхания.

После пожара Рима по приказу Нерона христиан, одетых в смоляные саваны, привязывали к столбам во время нероновых празднеств в столице и зажигали. Но из пламени и дыма слышны были хриплые и прерывающиеся кашлем голоса, певшие хвалу «Галилеянину» и «Κύριε ελέησόν» (Господи, помилуй – пер. ред.).

И даже в амфитеатре, когда по знаку, данному из императорской ложи, выпускали зверей, и лев ударом лапы валил на арену ближайшего из осуждённых и, вонзая клыки в дрожащее тело, вырывал окровавленные внутренности, – остальные христиане, переводя свои взоры в какую-то даль, где видели сбывающимся нечто несказанно радостное, пели «Χρίστός άνεστή νεκρών» (Христос воскрес из мёртвых – пер. ред.).

И заглушить их голосов не могли ни рев зверей, ни трубные звуки кериксов, ни рукоплескания безумствующих зрителей. У братий, остававшихся на свободе, велико было уважение к мученикам. Неугасные и даже искромётные мученики из темниц изрекали ответы по вопросам правоверия, примиряли разномыслящих, выдавали записки об отпущении греха отпавшим. На казни же, когда над их головами загоралось молниеносное сияние, последние слова и действия их запечатлевались, как на каменных скрижалях, в душе верующих, всегда старавшихся присутствовать в толпе. За останки мучеников платили сторожам Колизея большие деньги.

Более богатые общины посылали христианам в каторжные рудники денежную помощь, не делая различий между собратиями своих общин и общин других городов.

Таково было действие этого постижения Христа в те страшные дни. Но только оно спасло Христианство для последующих веков. В дальнейших поколениях исторический образ Царя Назарейского тускнел бы по мере того, как впечатление от громоносной проповеди апостолов утихало, – образ Его распался бы, дробился, рисуясь уже в неверных колеблющихся очертаниях, легко подменяемых, особенно среди словесных битв. Если бы не пришел на помощь этот внутренний источник познания Его, то Имя Его скоро уже почти ничего не говорило бы тем, кто апостолов не знал лично и не слушал их своими ушами. Образ Его ушел бы из памяти общин, основанных во Имя Его, ибо никогда бы первые христиане, эти простецы, только что расставшиеся с идолами, при их критической беззаботности, прямолинейности и одностороннем устремлении (неразб.) не в силах были отбиться от соблазнов лже-учителей, которые как туча воронья уже налетели на Церковь. И христианство распалось бы на сотню самостоятельных мирков, как рассыпанная ртуть.

Конечно, живая устойчивость Его образа в душах верующих была обеспечена Евхаристией. Но разве опыт не показывает, что Евхаристия при неправом учении «попаляет душу яко огнь», и ещё дальше отводит от Христа? Вот почему тысячекрат благословен Бог, пославший Церкви гонения. Ни книги Евангелистов, ни вошедшие в славу катехизические школы, ни трактаты апологетов, а непосредственное познание Христа, как Се Живого, вот что стало теперь воистину солнцем Церкви. На этом теперь держалось Христианство в течение этого долгого и тяжкого периода гонений.

Казалось бы, что у христиан, постоянно живущих в атмосфере вражды и преследований, должно было развиться озлобление и мрачная недоверчивость к внешним, а было наоборот. Языческий сатирик Лукан (Марк Анней Лукан – прим. ред.) потешался над их добродушием и неисправимой готовностью принимать к себе всякого негодяя, который их приветствовал словами «брат», «братья», а потом оказывался предателем Церкви, клятвопреступником.

Особенно замечательно, что от деятелей Церкви того времени до нас не сохранилось никаких следов о попытках собирать еще не утраченные предания, расширять новыми изречениями и незаписанными притчами άγραφο (неписанный – пер. ред.) круг имевшихся уже синоптических воспоминаний о Христе. Это потому, что для деятелей того времени было ясно, что умножение этих письмен нисколько не облегчит душу в настоящих испытаниях.

Представление о Его долготерпящей страждущей человечности уже потому одному, что это страдание было по сю сторону смерти в свой день и час, и прошло, - не могло напитать душу в столь трудных обстоятельствах. Познание о Нём, как о Прошлом уже потому, что это прошло, не удержало бы завета с Ним. А между тем, один иудейский христианин Егезиний, посетивший весьма многие Церкви на своём пути из Палестины в Рим и везде беседовавший с епископами, утверждает, что у всех он нашёл одно и то же: «в каждой Церкви сохранено каноническое преемство епископов от апостолов и всё шло так, как учит Закон, пророки и Господь». Что же создавало это единообразие на столь огромном пространстве? (Евсевий, Церковная история. I, 209).

Десятки и сотни кровавых повестей, в центре которых сияло это новое свидетельство μάρτυρία о Христе, распространявшееся из Смирны по Церквам Асии самых глухих городов гонительской империи. Повести эти стали служить лучшим учением о Нём: Он «Первый и Последний», «был Мёртв и се Жив» и даёт им быть участниками Его бессмертия.

Не громы апостольского слова теперь перекатывались от края и до края, а эти повести Его победы над Смертью благовестническим шепотом передавались из уст в уста в полумраке ночных собраний среди лихорадки бессонницы. Они сладостно волновали сон единственного убежища сердца и будили в них тайную готовность принять такой же венец. Молитвенное воображение христиан было населяемо теперь видениями свидетельства до мученичества, как брачного пира. Эти повести, нарастая, скоро обняли празднованиями памятей своих весь круг годичный, а к прежнему синоптическому познанию Христа не было прибавлено ни одной новой черты.

Под угрозой притеснений, повторявшихся с каждым новым Кесарем, ревностным к интересам государства, с каждым новым прокуратором провинции на развалинах всякого житейского благополучия, когда христиане могли собираться только в катакомбах по ночам, когда у них не было ни храмов, ни алтарей, ни внешней обрядности в богослужении (“nullas aras habent, templa nulla, nulla nota simulacra” Minucius Felix (из диалога «Октавий», авт.Минуций Фелиск, ум.ок.210г., раннехристинский апологет – прим. ред.)) – в это время общественная видимость и объективность этого особенного познания  Христа, как Се Живого, представляла собой неизъяснимое чудо эпохи. Ибо безусловное познание это было более убедительно, светоносно и насыщающе, чем самые красноречивые и глубокомысленные послания и диспуты, услышанные ухом.

И для правителей, проконсулов провинций, легатов и для черни, и для многих философов с каждым гонением становилось яснее, что тут творят дело уже не люди, а происходит воочию некое Богодейство, эти безумцы действительно становятся участниками какого-то бессмертия. Общественный воздух был насыщен острым ощущением близости потустороннего мира. Нередко бывали случаи, что веру во Христа принимали сами палачи, приводившие в исполнение страшную казнь за свидетельство об Иисусе. Был случай в Риме, что актер, когда в присутствии самого гонителя императора Диоклетиана, ради осмеяния, предъизобразил на сцене вступительное таинство «галилеян» – крещение, вдруг пережил действительный переворот, – объявил себя христианином и вместо аплодисментов прямо с подмостков поведен был в тюрьму. Имя этого актёра – св. Геннадий. Случаев же, когда лицом из толпы делались заявления об его уверовании внезапном при виде мучений христиан, везде было немало. Эти обращения совершались без проповеди, без слов назидания, без катехизации, и даже без крещения.

 Совершенно невероятным явлением были эти εκκλήσι-и в мире языческом. Кровавая участь восьми епископов и лучших людей всегда была перед глазами, и, тем не менее, это был социальный организм с тихими и успокоенными делами пред собой. Все христиане чувствовали себя стоящими на конце дней и у конца мира. И в то же время все были милленаристы с наивным ожиданием близкого Царства Божия на земле. После каждого гонения, как после битвы, они славили Христа за увенчавшихся и плакали об отпадших. Ещё поразительнее, что в это именно время самых лютых преследований, когда судя по-человечески у этих «галилеян» должны были остаться только одни глаза, чтобы плакать и сетовать на своего Началовождя Иисуса за то, что Он завёл последователей своих на это красное поле смерти, – в это как раз время, среди могильной тишины катакомб преобладало исключительное представление об Иисусе, как о Пастыре Добром.

По вырубленным ступеням мы теперь спускаемся в катакомбы и что видим? В тесных залах на надгробных плитах, за которыми лежали остатки свидетелей христовых той эпохи с переломанными костями, отрубленными головами, обгоревшими членами, с изувеченными и истерзанными телами, засеченные бичом, замученными на десятки дьявольских ладов…, какие надписи читаем? «Не тревожьте сладчайшего сна моего», «Софрония, ты в вечной радости у Бога», «Жду вас», «В мире», «Во Господе», «В покое», «Сабина, ты жива», «О, Юст, ты в числе избранников на небесном пиршестве», «До свидания в Раю».

Примирительные рисунки в виде оливковой ветви, голубя, рыбы, радуги. Орфей, укрощающий диких зверей игрою на лире; молодой Пастух, несущий на плечах овцу; олень, пьющий из ручья. Всё это изображено наивно и неуклюже, но сильнее всяких книжных писаний внушало основную мысль этого типа эпохи – веселие и свежесть душевную, истекающую из познания Христа, как Победителя смерти.

Все здесь были не погребены, а «depositi», т.е. положены на хранение до времени и лежа как бы услаждались вечности. Среди запаха склепа и ладана этот временный сон обнимал одинаково пресвитеров и лаиков, т.е. мирян, и рабов и господ, и мучеников и рядовых христиан, и мужчин и женщин, окончивших дни свои невредимо. Одинаковые плиты над всеми без украшений. Только над некоторыми мучениками – аркосолеи для совершения Евхаристии, одинаковая простота и одна у всех сладко-волнующая вера – «БЫЛ МЁРТВ И СЕ ЖИВ». Его новая жизнь бьётся от края до края Церкви сильнее всех этих сердец.

В надписях также нашло себе выражение отношения живых к умершим. Мужчины называются «набожными», «достойными», женщины – «кроткими», «прекрасными», «сладчайшими душами», «много потрудившиеся». Это обрисовывало, как люди те жили друг с другом в домашнем быту. Взрослые младенцами «infantes» (новорожденный ребёнок – пер. ред.) , «pueri» (дитя – пер. ред.). Узы любви не расторгались даже смертью. «Элион из Пафлогонии покоится в мире, да помянет его Бог во веки», «Димитрий и Леонтия своей доброй дочери Сирике. Господи Иисусе, помяни наше дитя», «Молю Тебя, о свет мертвых, успокой мою мать» (далее неразб.).

На быте не чувствуется никакого ужаса и подавленности, что среди верующих было много рабов, но ни одной надписи со словом «раб» (среди надписей много имён, обыкновенно даваемых рабам, но нет слова «раб»).

Напротив, даже от смерти, этого неумолимого страшилища всех живых и счастливых, веет безграничной свежестью, свободой и предощущением рая. И слова Христа к этой Церкви о том, что «ПОБЕЖДАЮЩИЙ НЕ ПОТЕРПИТ ВРЕДА ОТ ВТОРОЙ СМЕРТИ» здесь уже исполняются воочию.

Апологеты тех дней любили повторять, что Церковь Христова подобна виноградной лозе, чем чаще её обрезывают, тем больше даёт новых побегов и плодов. А её обрезывали действительно часто и сильно.

Понятно, что в этом Смирнском цикле соблазн Николаитства совершенно отпал от Церкви. Это соединение сладострастия, мистицизма с притворными речами о Христе теперь не стояло рядом с Церковью, и та невероятная эсхатология плоти, которая в Ефесской Церкви только намечалась в борьбе с тёмным языческим блудом, – здесь переживается как ощутительно блаженная тайна загробной жизни. Равным образом и все хищники учительства далеко отлетели от Церкви, ибо кому из этих корыстолюбцев могла явиться охота подвергать себя риску. Теперь все споры о том, «кто Павлов, кто Кифин, кто Аполлосов» и «кто Варнавин» – сами собой заглохли.

После каждой такой обрезки не только в городе Смирне, а во многих городах Востока и Запада открывалось это внутреннее познание Христа как Живого. Вместе с костями мучеников христиане разносили это познание во все концы мира. Оно входило в семью вслед за проповедниками. Без слов, но крайне властно, познание это и там, в далёких странах, где мученичества почти не было, перестраивало весь духовный состав каждого верующего и объединяло их нарастающие ряды в один очаг яркого света, в один цикл религиозного опыта, в одну хвалящую Бога и вопиющую к Нему о защите от гонителей, в одну нищую, но лучезарную кафолическую Церковь, Церковь победителя смерти, δευτέρος-у Смирны.

Как ни чудовищно это, но только данная эпоха имела свои соблазнительные уродливые подделки. В Латинской Африке и других странах с финикийским населением в деревнях жило смутное предание прежних человеческих жертв Молоху. И вот под влиянием невыносимых тягот жизни анархические толпы таких людей начали бродить из города в город и в ненависти к миру, в ненависти к власти выкрикивать слова христианских символов, поносили Императорские власти, умышленно ища смерти, которая молвою христиан была разукрашена столь влекущими чертами. Жажда кровавого свидетельства иногда эпидемически охватывала взрослых и детей. Но здесь Евангельское отношение ко Христу подменяемо было революционным пылом. Они врывались в тюрьмы, нарочно оскорбляли стражу, чтобы только быть арестованными и чувствовали себя на месте казни, как на театральных подмостках.

И, конечно, это были лишь самоубийства чужой рукой, а не свидетельство о победе Христа над смертью. Сама Церковь не в состоянии была отмежеваться от такого лжемученичества. Только ребром поставленный вопрос об отношении к государственной власти мог оградить подлинную Смирнскую Церковь от этого соблазна извращения революцией.

Со всей определённостью Св. Поликарп Смирнский (любимый ученик Иоанна Богослова, ок.70-156гг., епископ Смирны с 110г. – прим. ред.), учил: «Молитесь также за Царей и властей, даже за преследующих и ненавидящих нас, и за врагов Христа, чтобы плод вашей веры был явен для всех, и сами мы были совершенны» (Послание к филиппийцам, Глава XII).

Тертуллиан говорит: «Мы всегда молимся за всех императоров, чтобы их жизнь была продолжительна, чтобы власть безмятежна…, чтобы войска храбры, чтобы Сенат верен, чтобы народ честен, чтобы государство было спокойно» (Апология, I, 161-162)

Чтобы понять Нероново гонение – оно не было по действию какого-либо писанного закона. Это было делом самовластия. Хотя, конечно, не было недостатка в юридических основаниях для преследований христиан законным порядком: обвинения в противозаконных сборищах, в распространении чуждого культа.

Эсхатология – предавала их в руках властей.

Церкви этой эпохи были везде одни и те же в своей нищей красе и в своём богатстве познания Его. Вкрапленные во все города на огромном пространстве гонительской Империи, долго потом пыталась в каждом спокойном промежутке жить этим новым познанием Иисуса, как «Первого и Последнего, се Живого», Воскресшего. Это познание после Смирны загоралось то у Лионских мучеников, то у Севастийских, то в Палестине, то в Египте, то во Фригии, то в Риме. Но везде одно и то же при одинаковых условиях.

И искусный оратор, и косноязычный простец, и строгая матрона, и её черная рабыня, скалившая рот до ушей, – все давали одно и то же показание, с одним и тем же жестом вдохновенного свидетельства, что «Он Первый и Последний, был Мёртв и се Жив», ибо Он привносил на их души отблеск своей вечности. Это же познание, как крик свободы и радости, они бросали в наследие будущим векам. И оно поныне подхватывается на всех невольничьих рынках жизни страдальцами за истину Христову. Так стены города Смирны зашатались, и Смирнская Церковь таинственно расширяется до краев земли.

И БУДЕТЕ ИМЕТЬ СКОРБЬ ДНЕЙ ДЕСЯТЬ…

Большинство древних и новых читателей и экзегетов сходятся в том, что это означает десятерицу страшных гонений, которые пришлось Церкви пережить от Империи Римской до того радостного часа, когда, наконец, Христианство при Константине было объявлено религией дозволенной. Любят ссылаться на то, что и казней египетских тоже ведь было 10.

С этим объяснением можно согласиться, хотя десятеричное число императорских гонений усмотреть не так легко.

1. Кровавая тяжба между Римской Империей и βασιλεία των ουρανών (царствие небесное – пер. ред.) началось при Нероне (54-68гг). Наглый грубый атеист, дошедший до крайней черты в пороках, семейных злодейств и политических преступлениях. Он постоянным злоупотреблением своей власти старался самому себе доказывать рабам её силу и самодовольно говорил, что он первый постиг, как далеко может заходить произвол Кесаря, и дошел до чудовищных преступлений политических. Но болезненная актёрская жажда быть всегда на подмостках и отпечатлеваться в душах рукоплещущей ему толпы вытекала у него не только из страсти к эстраде, а из давящего ужаса одиночества и вследствие более глубоких трагических тяготений ко злу. Он наслаждался положением семейки, на которую смотрят.

Снедаемый сумасбродной мечтой перестроить столицу по своему более величественному плану, он поджёг Рим. Огонь бушевал более недели. Из 14 кварталов уцелело лишь 4. Народ волновался, и можно было ждать восстания. Чтобы отклонить от себя обвинение, Нерону нужно было выставить таких обвиняемых, в виновность которых легко могла бы поверить римская толпа. Приближенные иудеи указали на Церковь, на христиан, которые вечно носились с мыслью о грядущей гибели мира в огне.

Пострадали ап. Пётр и ап. Павел и многие другие. Ужас, наведённый этими гонениями, был так велик, что спустя 250 лет они всё ещё допускали, что Антихрист будет не кто иной, как вновь возродившийся Нерон.

2. Домициан (81-96гг.) – мрачный, задыхающийся от власти, на всех языческих богов смотрел сверху вниз, как на бессильные призраки, себя объявил богом. Только Бог «галилеян» ещё как-то теснил его кругозор, и он терзался подозрением и страхом. Без суда казнил и сослал многих патрициев и философов.

Узнав, что эти «галилеяне» всё-таки ожидают триумфального пришествия какого-то Христа, и, боясь, чтобы это не послужило поводом новых восстаний, вызвал в Рим из Палестины оставшихся в живых родственников Иисуса, велел отыскать. Но у них были обветренные лица, грубые руки, которыми они обрабатывали свои крошечные поля, нищенская одежда, и удостоверившись, что они ждут Царства с Неба, с презрительной усмешкой отпустил их.

Для пополнения же истощенной казны установил казначейский особый налог на иудеев в пользу капища Юпитера, взамен разрушенного Храма Иерусалимского. Эту подать должны были платить также и прозелиты иудаизма, к которым причисляемы были и христиане. Если христианам удавалось доказать свой разрыв с иудаизмом, но всё-таки не хотели исповедывать Домициана богом, и этого было достаточно. Потерпели многие, и в том числе ап. Иоанн был сослан на остров Патмос. Климент, епископ Римской Церкви, сослан в далёкий край.

3. Император Траян (98-117гг.). Видя, что в Мало-асийских провинциях начинают волноваться массы рабов, по докладу Именея, под влиянием каких-то подстрекателей, которые им вбивают в головы разные восточные бредни, издал декрет о запрещении по всей империи тайных обществ. Благодаря этому, правители в каждом городе легко делались орудием черни, направляемой иудеями против христиан. Особенно прославились мученики Св. Игнатий Антиохийский (Игнатий Богоносец, ум. 20 декабря 107г., третий епископ Антиохийский, ученик Иоанна Богослова – прим. ред.), Поликарп Смирнский, пострадали в Палестине Симеон, епископ Иерусалимский (апостол от семидесяти, сын или племянник Иосифа Обручника, ум.107г., второй епископ Иерусалимский – прим. ред.), и многие в Сирии.

4. Четвёртое гонение произошло, когда на троне сидел гуманный философ – Марк Аврелий (161-180гг. – прим. ред.). Вращаясь в обществе стоиков, в рядах которых было больше всего холодных лицемеров, читавших поучения Зенона Китийского (ок.334-262гг. до н.э., основоположник стоицизма – прим. ред.) современникам, сам Марк Аврелий трусливо и приветно был предан язычеству. Не умея победить в себе надменного скептицизма тогдашних ученых, он признавал христианство за грубое восточное изуверство, всё более и более охватывающее низшие слои населения и потому опасное.

Остальное сделала государственная машина, раньше заведённая и пущенная Траяном против христиан. Так как народная фантазия везде была уже отравлена иудейской клеветой, то всегда находились злобные озорники, которые на бедствиях голода и чумы, обрушивавшихся на Империю, винили христиан. И такова ирония судьбы, что именно при «гуманном» Марке Аврелии впервые стали применяться против христиан пытки, чтобы вынудить у них отречение от Христа.

Число мучеников везде было велико, особенно же в Малой Асии и в Галлии. Пострадали Иустин Философ (ок. 100—165 гг., священномученик и апологет христианства – прим. ред.), епископ Потиний (ок.85-177гг., первый епископ лионский, священномученик – прим. ред.), и др.

Иустин философ пострадал от философа Марка Аврелия.

Далее годы отдыха.

5. Пятое гонение воздвигнуто было Септимием Севером (193-211гг.). Правительству казалось, что благодаря успехам христианства, всё величие Рима находится под угрозой, т.е. дотоле языческая религия давала побуждение для гражданских доблестей. И вот запретил переход из язычества в Христианство. Императорские солдаты привыкли думать, что приказами можно всё сделать.

Но т.к. к новой вере повсюду было огромное движение, то кровавые последствия этого указа являлись как бы по вине самих христиан. Полились потоки крови. Особенно прославились мученики греческой Церкви в городе Лионе и мученики (неразб.) Карфагенской Церкви в Африке. Положение Христианства было исполнено такого драматизма, что некоторые верующие думали, что наступают последние дни пред концом мира. Но затем последовали 25 лет сравнительного покоя.

6. Шестое гонение было поднято грубым диким фракийцем и злодеем, вознесённым на престол военным переворотом Максимианом (235-238гг.). Так как численность христианских общин всё-таки росла, то власть поставила себе задачей уничтожить церковь, как организацию, несущую неминуемую гибель Империи. Так как думали, что корень христианства в епископах, в пресвитерах и в книгах, по которым они, как могли, творят эти чудесные улавливания души, то преследования обрушивалось главным образом на предстоятелей и книги, чтобы обезглавить церковь. Отбираемы были свитки Евангелий, апостольских посланий и даже сочинения апологетов. И что особенно было ужасно, многие христианские диакониссы и жены насильно отдаваемы были содержателям публичных домов для поругания.

Здесь 10 лет отдыха.

7. Седьмое гонение поднял Декий (Деций – прим.ред.) (249-251гг.). Это был решительный и жестокий тип, каких всегда было много в легионах. В убеждении, что целость и величие пошатнувшегося государства зависит от сохранения языческого культа древних римлян, он решил, во что бы то ни стало искоренить эти столь непомерно умножающиеся очаги заразы, тем более, что в них вспыхнуло монтанистская проповедь о близком наступлении какого-то 1000-летнего Царства Христова.

Христианство сделалось важнейшей проблемой внутренней политики Империи. Всем христианам поголовно велено было в каждой провинции к определённому сроку явиться к языческим алтарям и в присутствии особых Libelli (нотариус – пер. ред.) правительственных комиссий приносить жертвы или курения, в чем выдавалась расписка, а противящихся карать. Епископов же разыскивали, лишали имущества и предавали казням, ссылали в рудники.

8. Восьмое гонение воздвиг Валериан (253-260гг.). Под влиянием юристов, теоретиков государства, пособников жрецов издыхающего язычества, под влиянием оккультизма, Валериан понял, что успехи христианства не от человеков, что всё оно обвеяно какой-то сверхъестественной силой. Это чувствовали все не только в твёрдости исповедников, но и на стихийных несчастиях, постигающих Империю: голод, чума, смуты, – виноваты христиане.

Запрещено было христианам собираться на богослужения и даже посещать свои кладбища в Риме. Пострадали папы Стефан (Стефан I, епископ Рима с 12 мая 254г. по 2 августа 257 г. – прим. ред.), Сикст (Сикст II, епископ Рима с 30 августа 257г. по 6 августа 258г. – прим. ред.), диакон Лаврентий (св. Лаврентий Римский, ок.220 – 10 августа 258г., архидиакон риской общины – прим. ред.). В Карфагене епископ Киприан (ум.14 сентября 258г., богослов, создатель канонического учения о единстве церкви и её иерархической структуре – прим. ред.) и другие, великое множество сослано было на каторжные работы в рудники Испании, Сардинии, Нумидию.

9. Девятое гонение поднял Аврелиан (270-275гг. – прим. ред.), воин и мечтатель, поставивший себе безнадёжную задачу, во что бы то ни стало восстановить государственную целостность и величие падающей Империи в прежних границах orbis terrarum – restitutio orbis (восстановление мира – пер. ред.) (274 г). Крики christianos ad leones (христиан львам – пер. ред.) раздавались при всяком общественном бедствии.

10. Десятое гонение разразилось про Диоклетиане (284-305гг.). Твёрдою рукой он долго умел сдерживать распадающийся состав государства. Для того ли, чтобы лучше достигнуть этой цели, сам разделил обширную Империю на две половины: восточную и западную. Помощник Диоклетиана Галерий, загрубевший в кровавых расправах на войне, человек железного характера, до исступления преданный язычеству, предыдущим гонениям, стал душой жесточайших мероприятий против христиан. Несмотря на это время во всех городах Империи христиан было уже великое множество, гонение Диоклетиана и Галерия было самое продолжительное и ужасное. И совершенно справедливо было принимаемо христианами как прообраз того, которое предстоит вынести верующим пред кончиной мира.

В безумии богоборства Галерий потребовал, чтобы перед статуями Диоклетиана повергались ниц, как пред «богом». Против христиан же издан был ряд эдиктов общегосударственных, в которых назначен был срок для существования Церкви Воскресшего на земле.

Евхаристические собрания и агапы воспрещались. Молитвенные дома и храмы, которые христиане успели построить за 40 лет отдыха после предыдущего гонения, должны быть разрушены или отняты, списки священного писания, богослужебные книги, которые христиане переписали с таким усердием, их катехизические школы, учености отобраны и сожжены. Епископы и пресвитеры лишены всяческих гражданских прав и заключены в темницы. Объявлялось, что те, кто не согласится принести жертвы или совершить курение богам, они должны быть подвергнуты пыткам и казни.

С этим указом для провинциальных властей методическая и беспощадная жестокость к христианам сделалась условием повышения по службе, и так как по римскому праву судьям предоставлена полнота произвола в выборе наказания, этим всё христианство обречено было на неописуемые страдания, на смерть телесную или на отступничество, т.е. смерть духовную. Было много отступников, но много и увенчали. Один город во Фригии был сожжен со всеми жителями (около 10 000 душ). В Египте число мучеников простиралось до 145 000. Железо мечей притуплялось, и палачи из-за утомления, отдыхая, били по очереди, а христиане толпами танцевали в радостном волнении около мест казней, ища себе мученического венца.

Такова в сжатых чертах внешняя сторона этих гонений.

Но у них была и своя внутренняя сторона, изумительная и сладостная и нежная. Среди этих мрачных бедствий вера, почти без учения, которой проникнуты были эти люди, вдруг прорывалась внутренним зрением: Христос, как живое солнце в лучах Своего вечного света являлся умам избранным. И каждое такое откровение переживаемо было как подлинный κυρίακή ήμέρα (день Господень, воскресный – пер. ред.) воскресный на земле и в небесах, возбуждённо-праздничный  д е н ь  Божий, весь залитый воздухом Его победы над смертью. Не целый год непрерывно Он светил так, а в особенные дни, память о которых жила потом долго, и которые представлялись, как светлые вершины среди промежутков, длившихся иногда 10, 20-30-40 лет.

И таких вершин по числу гонений Господь говорит, что было  д е с я т ь.

Смеем ли сомневаться – не годами государственного календаря, ни личностями епископов, ни переменами в каноническом строе Церкви, ни поколениями верующих христиане тогда измеряли своё время.  Разъединённые, испуганные, легко впутывавшиеся в грязные сети быта и часто впадавшие в ереси, они жили от гонения до гонения, от одного такого «дня» Христова до нового такого дня, и каждый такой день посещения Христового открывал им глаза на все ошибки спокойного промежутка. Этими «днями» исчисляли жизнь не только отдельные верующие, но и самую историю Церкви своей. Среди мелькания слепых и нищих будней, которые «пролетали как мякина» (Софония, II, 2). Эти дни Христовы освещали им путь, который они проходили в трудах и тревогах здесь на земле в те промежутки отдыха, иногда довольно продолжительного, который давала им императорская власть обречённой Империи.

Поэтому у христиан той эпохи не было хронологических «летописей». Агиографии и мартирологи строились не на общей хронологической основе, а на этих таинственных «десяти днях» и лучше воспринимались по зачалам «во время оно». Так что позднее самое летосчисление христиане начинали вести не от Р.Х., а от последнего такого «дня», т.е. от диоклетианового гонения.

В душных темницах, зловонных подземельях в цепях на принудительных работах по рудникам в Нубийской Сахаре христиане понимали, что такая яростная злоба против Христа, бешеная зависть к жизненной устойчивости Церкви была бы непосильна просто-человеческому сердцу. Тут человеческую волю иудеев и целого ряда Кесарей, пропреторов, философов и особенно судей распалял, а иногда прямо насиловал некий будущий тёмный лик.

Это он 10 раз подымал против Христианства все силы мировой империи, всю звериную философию мирового государства. Его злобные зеницы, как два кратера ада, мелькали в мстительных кознях иудеев, в лже-мученичествах африканских, в ожогах недорогого огня чувственности на агапах, в гордости епископов и пресвитеров. Это его руки были и в подталкивании к отступлению от Христа уже принявших крещение христиан. Всё тот же дух демонический бушевал и сам теперь томимый теснотой бытия бился крыльями о стены какой-то темницы.

Но где эти стены? Кто изъяснит?

ПОБЕЖДАЮЩИЙ НЕ ПОТЕРПИТ ВРЕДА ОТ СМЕРТИ ВТОРОЙ…

Этим обетованием и завершается откровение о Смирнской Церкви. Церковь эта, несмотря на свой милленаризм, также имеет одноактную эсхатологию. Для земли и на этой земле она не имеет никакого обетования. Всецело она устремлена к кончине мира и вечному Царству Славы в пакибытии.