Гл. 9. ПЛАН И СОСТАВ АПОКАЛИПСИСА

РО РНБ. Фонд 1000СОП.1968.30/3 Л.131-148

После всего сказанного невольно явится желание спросить: неужели кроме символов, образов, знамений и притч в Апокалипсисе ничего не дано? Нет, при кажущемся беспорядке, неожиданности и раздробленности самодовлеющих частей это произведение от первой главы до последней сохраняет свою духовную целостность. В Апокалипсисе есть свой ταξις, т.е. строй и состав. Число СЕМЬ определяет количественную меру видений в пределах каждого данного цикла – церквей, печатей, труб, чаш. А внутреннее содержание каждого видения в каждой такой седмирице таинственно определяется днями творения. Последовательное же расположение самых циклов и фаз проникнуто нравственной диалектикой суда над народами и возмездия им.

Книга состоит из двух закруглённых и несходных частей – эпистолярной и символико-пророческой. По форме, объёму и содержанию это как бы два плана: они настолько различны между собой, что неопытному читателю может казаться, что первая часть лишь со-вне приставлена ко второй, как совершенно случайный и ненужный привесок. Но, конечно, это не так.

Первая часть состоит из трёх глав и заключает в себе пролог и семь посланий к ταῖς ἑπτὰ ἐκκλησίαις ταῖς ἐν τῇ Ἀσίᾳ, т.е. «церквам, находящимся в Асии»: «в Ефес, и в Смирну, и в Пергам, и в Фиатиру, и в Сарды, и в Филадельфию, и в Лаодикию». Спустя 65 лет по вознесению на небо, Господь явился Иоанну, сосланному на Патмос, и диктует ему эти послания, пребывая в потрясающей παρουσι-и (присутствие - пер. ред.), а не с небес отверстых. Внутренним взором Иоанн видит Христа, стоящим посреди семи светильников, внутренним слухом воспринимает Его глаголы.

В прологе к этой части Христос открывает Своё водительство этими языческими Церквами, личное на веки, и тем погашает в Иоанне всякую тревогу о пресечении апостольства и навсегда устраняет идею заместительства Его на земле, кем бы то ни было.

Послания составлены в тесных малоазийских пропорциях и симметрично: все одинаково начинаются и одинаково оканчиваются. Сложенные вместе, они образуют как бы один многогранный кристалл таинственный, в каждой грани которого Христос отражается разными лучами Своего прославленного существа. Послания содержат нравственную оценку сокровенного лица каждой εκκλησι-и этих избранных языческих городов и увещания, соответственные этой оценке. Один и тот же дух святого жития, подобно аромату душистого мёда, разлит в строках этих посланий. Но вызывает недоумение, что Ликами Ангелов здесь будто заслонена человеческая вменяемость верующих. Христос обращается не к верующим, которые во Имя Его сплотились в εκκλησι-и в этих тёмных и грешных городах и после этого стали сугубо ответственны за свои ошибки и падения. Нет, Он обращается к Ангелам этих εκκλησι-й.

Ещё больше поражает изолированность этих зачаточных церквей. Церкви эти создались почти одновременно, расположены в близком соседстве и во всём дополняют друг друга. Но это семь замкнутых мирков. Каждая связана токами душевного обмена только внутри себя. Никаких соседских отношений между ними будто не существует: ни союзов любви, ни расколов, ни соперничества, ни братоубийственных войн, ни даже тайной охоты перешагнуть через стену друг к другу. Между тем нам доподлинно известно, что к началу II столетия язычники, уверовавшие в Иисуса, уже чувствовали потребность в общехристианском объединении и проявляли дивную способность к нему. Это показало дело Игнатия Богоносца, когда его из Антиохии через длинный ряд городов вели на мученичество в Римский Колизей. Эти же семь церквей Апокалипсиса никакого долга общих религиозных предприятий на себе будто не несут. Животворное чувство общехристианского братства и солидарности будто неведомо им или не имеет повода к проявлению. Идеи Вселенской Церкви у них нет; нет даже идеи общей Мало-Асийской Церкви, как церкви весьма важной в то время провинции – Проконсульской Азии, взволнованной проповедью Евангелия раньше, сильнее и глубже других стран. И вместе с тем – эти Семь Церквей суть не семь схизм, а семь подлинных Церквей, воспринимающих Богоявление Христа Спасителя своего духовными очами через Ангелов, приставленных к ним. Это точно стада, пасущиеся недалеко друг от друга, но на склонах гор, пересеченных непроходимыми пропастями и туманом облаков, и потому не могущие слиться в одно стадо. Как звёзды, разделённые бездной, они досягаемы для зрения, но не досягаемы для общения.

Они точно помещены в (неразб.) условия изолированности.

Каков же смысл этой недосягаемости? – Смиряющий. Это с первых же шагов научало Церкви помнить, что не собственные силы их, а только чудо нового Богоявления, имеющее охватить всё Христианство, способно соединить их в Единое Стадо. Потому ожидание этого чуда должно составлять главный пророческий вопль их: «Господи, явися нам». И действительно, в дали будущего на горизонте некоторых из этих Церквей вспыхивают зарницы каких-то общехристианских откровений и гроз. Так Фиатирской Церкви сказано: «и уразумеют  в с е  Церкви, что Я есмь испытующий сердца» (II, 23); Филадельфийской: «Я сохраню тебя в годину искушений, которая придёт на  в с ю  вселенную, чтобы испытать живущих на земле» (III, 10).

Эта первая часть Апокалипсиса представляет свои трудности для понимания. Но при вере в неё и при умении пользоваться скудными историческими справками <она> может быть истолкована довольно удовлетворительно и в духе прочих нравоучительных писаний Нового Завета.

Труднее понять отношение первой части Апокалипсиса ко второй. Некоторого уяснения этого можно достигнуть лишь при условии, если признать, что тут имеются два апокалипсиса, два домостроительства, созерцаемых концентрично или вернее в двух параллельных планах: один над другим. Один – апокалипсис о седмитипной системе ангельского христианства городов без антропологии и без раскрытия тайны о космосе.

Отличительной чертой этого христианства является раздробленность. Правда, в этой многотипности выражается его богатство и полнота, но вместе и незавершенность. Другой апокалипсис есть завершение первого. Он содержит откровение о Единой Вселенской Церкви, как Жене, и о всечеловеческом Граде Божием, который соединением христиан всех народов во имя Единого Воскресшего побеждает городскую разрозненность в её онтологических предпосылках. Но так как это откровение о Граде даётся тем же Ангелам Седми Церквей Асии, а не кому-либо другому, то отношение между этими двумя апокалипсисами таково: вместить пророчество о Граде и блаженных днях его сможет только тот, кто принял и сохранил в сердце свет откровения о сих седми Церквах, т.е. принадлежит к одной из них. А это возможно лишь при условии, если эти избранные Церкви Малой Асии, столь хорошо известные апостолу Иоанну, которые в его дни ярко горели, но потом скоро угасли, – если они сверх того знаменуют и нечто гораздо большее. Если они суть вечные  т и п ы  поместного служения Христу, обнимающие собой в исторической последовательности более широкие эпохи Христианства, доныне продолжающиеся, над которыми горят те же семь звёзд.

Подобно тому, как седмисвещник был одна из принадлежностей Храма, но не весь Храм, так и семь Церквей есть принадлежность теократии, ступень к ней, условие для неё, но ещё не сама теократия. Тогда эти семь Церквей, действительно, будут относиться к последующему явлению общечеловеческого Града Божия, как светильник к Храму. Это неугасимо сияющие источники веры во Христа и богопознания, при свете которых возводится одна общая постройка одушевлённых стен и горнего свода теократии, имеющей обнять всех и вся. Такой же смысл отношения между этими двумя апокалипсисами подтверждается и словами Спасителя к Иоанну в завершении первого апокалипсиса: «Ἀνάβα ὧδε, καὶ δείξω σοι ἃ δεῖ γενέσθαι µετὰ ταῦτα», т.е. «взойди, или лучше подымись сюда, и покажу тебе, чему надлежит быть  п о с л е  с е г о» (IV, 1). Это µετὰ ταῦτα лучше было бы здесь переводить <как> «сверх сего». Такое ограничительное и вместе с тем расширительное понимание семи Церквей подтверждается ещё и тем, о семи звёздах этих – «о семи духах», опочивших на этих малых церквях, дальше сказано, что они – эти Духи «ἀπεσταλµένοι εἰς πᾶσαν τὴν γῆν», т.е. посланы во всю землю (V, 6).

- - - - - - - -

Вторая часть Апокалипсиса разделена на 19 глав. Она состоит не из посланий к Ангелам εκκλησι-й, а из грандиознейших символов и аллегорий. Поля зрения здесь – Престол Божий и окрест его сонма бесплотных духов на небе и внизу – народы земли и человечество в целом. Читая эту часть, мы чувствуем себя поставленными на какой-то вершине, откуда будет виден весь поток всемирной истории от сущего к должному, т.е. от тёмной тирании зверя к лучезарному Граду Божию, видны и берега тех онтологических предпосылок, среди которых найдёт исполнение это обетование. Откровение даётся трепещущему Иоанну при небесах отверстых и показывает Агнца, стоящим пред Престолом Всевышнего, в осиянии всей небесной славой, как победителя Смерти и мирового зла в его первоисточнике – диаволе, показан тут же и диавол, который воинствует против Церкви-Жены. О семи общинах Малой Асии и вообще о первом Апокалипсисе здесь нет упоминания, точно его вовсе не было. Даже странно.

В этом втором Апокалипсисе нет нравственных увещаний, а есть несколько циклов видений и символов. Здесь Бог учит землетрясениями, воздействует голодом, попущенными междуусобиями, смертоносной чумой, падениями царств и другими «превратностями жизни». Агнец снимает 7 печатей с книги человеческих судеб. В числе этих печатей последняя седьмая заключает в себе таинственную полноту событий, выраженную седмикратными звуками ангельских труб, из коих последняя заключает седмикратное излияние чаш гнева небесного на мироздание. После чего сквозь потрясённый в своём самодовлении эллино-языческий космос на людей будет глядеть своей грозной творческой тайной библейский шестоднев с его чёрными безднами небытия, зияющим из-за спины всех вещей – это те «ничто», из которых всё было призвано к бытию.

Но при этом апостол Иоанн не живописует эпох истории. Он передаёт читателю не панорамные изображения будущих состояний Христианства или господства Зверя, а нечто иное. Нигде на страницах книги мы не встречаем ни изображение нравов, ни обрисовки характера деятелей, имеющих прийти. Мы ищем великих событий, нам известных, и их нет.

Нет также ни имён, ни лиц, ни народов, сыгравших значительную роль в истории Христианства, ни названия земных местностей, где всё будет происходить, и ещё меньше хронологически внешних указаний времён. Это как бы драма с действиями, но без действующих лиц. Даже там, где, казалось бы, всего скорее можно ожидать конкретного и захватывающего описания, идиллия 1000-летнего Царства изображена в крайне скупой и сдержанной схеме (XX, 2-7). На сцене какой-то химерической географии видение проносится за видением, аллегория за аллегорией, не оглядываясь на предыдущую и будто не цепляясь ни за какую конкретную действительность.

Тогда что же это пред нами?

Здесь пред нами две взаимно открытые друг другу действительности –царство сил бесплотных ангельских и внутренняя действительность душ человеческих, но души человеческие взяты в моменты их  с о ц и а л ь н о г о  расширения в комплексы, ибо только тогда эти души обретают  к о с м и ч е с к у ю  з н а ч и м о с т ь. Оттого Апокалипсис всего менее похож на дидактическое произведение, пользующееся символами с целью осмеяния или осуждения, и подавляет всякую попытку иметь в нём пособие для повседневной морали и руководителя поступков. Его задача иная.

Нет в Апокалипсисе и красоты, ибо какая это красота – Четырёхугольная земля; кони с львиными головами и змеиными хвостами; саранча с длинными женскими волосами и венцами на голове; проглатывание книги; речные и морские воды, обращенные в кровь; седмиглавое и десятирогое чудовище, выходящее из морской бездны; язвы, гноящиеся на людях, и т.п. И, наконец, верх антиэстетики – кубическая форма рая с улицей из чистого золота в вечном Царстве славы (XXI, 16). Тут не чувствуется ни малейшего стремления к художественной убедительности, как её принято понимать в искусстве, а напротив, скорее видна склонность к деформации, извращениям ликов, к уродливостям и нелепостям.

Но вовсе не страшно, что Апокалипсис эстетической ценности не имеет, так как он имеет некоторую другую ценность, безмерно большую ценность – святыни и истины. Потому Апокалипсис не обращается к нашему воображению. Напротив, он всею своею суровой нравственной ревностью предостерегает от пользования этой опаснейшей силой души. Вот почему Апокалипсис не занимает нашей фантазии, как восточная сказка, и не волнует чувств, как трагедия, представляемая в театре. Он ведёт верующих читателей от видения к видению, всё время, держа их в полумраке.

Но в христианстве тайна есть понятие условное. Что для обыкновенных людей тайна, то для святых постижимо. Что тайна в настоящее время, то перестанет быть тайной в будущем и при других условиях. И вот в будущем Апокалипсис обещает возвести целые поколения христиан, не принимающих печати зверя, на высоту серафического γνωσις-а. Стоя над кровавой бездной погибающей экономической тирании, созданной Зверем (XIII, 15-17), они будут пророчествовать о грядущей теократии, восклицая: «Прав Ты, Господи, ибо открылись суды твои» (XVII, 2-4).

До этого же момента полумрак, царящий в этом угрюмом прорицалище, лишь изредка будет прорезываться короткими зарницами, открывающими то тайну Дракона, то тайну Чада мужского пола, то тайну Зверя и Блудницы, сидящей на водах многих. Между этими символами и знамениями нет ни обыкновенного воздуха, ни солнечного света, и позади нельзя разглядеть никаких сценических подробностей. Властное веяние тайны не покидает нас на всём протяжении 19 глав. И всякий успех в понимании какого-нибудь образа тотчас же сменяется чувством новых, ещё больших тайн, обступающих толкователя за перейдённым порогом. Невольно хочется пасть на колени и шептать: «Господи Сил, с нами буди!». Общий тон второй части Апокалипсиса – судный, но под конец каждой полосы испытаний несказанно радостный.

Каков же план её?

Плана в  л и т е р а т у р н о м  смысле в Апокалипсисе нет, ибо прочитав одну главу, вы никак не можете сказать, чем кончится данный цикл и что будет за ним. Но Апокалипсис не бессвязен.  Б ы т и й н а я  ц е л ь н о с т ь  его изумительна: отнимите одну печать, одну трубу, одну чашу, и всё здание перекосится. Монументальность этого здания будет открываться более и более по мере истолкования отдельных видений. Тогда же станут ясны и линии нарастающих развязок и блаженств: явление кафолицизма (VII, 2-17), Вечное евангелие и Жатва (XIV, 14-20), Брак Агнца (XIX, 8-9), Тысячелетнее Царство Христово (XX, 1-6) и Пакибытие (XXI-XXII). Поэтому, выясняя строй и состав Апокалипсиса, я должен буду давать и некоторые экзегетические указания на связь видений с житейским планом самой истории.

- - - - - - - - - -

Вторая часть Апокалипсиса имеет свой пролог, который составляет, как я уже говорил, гносеологический ключ ко всему Апокалипсису. Этот пролог, потрясающий по глубине и силе, представляет собой самую главную часть всего Апокалипсиса. Бог Саваоф, Творец мира и Судия, восседает на Престоле в ослепительном сиянии горних сфер неба. Вседержительство Его беспредельно. Его Престол окружают 24 старца, 4 Херувима с огненными крыльями и несчётные сонмы ангелов. В середине этого круга пред Престолом стоит Агнец закланный, в котором соединены воля Бога к спасению вселенной от власти Диавола и воля вселенной найти путь к Богу (Рим.VIII, 22-23).

Самый решительный момент наступает, когда Агнец берёт из рук Бога-Отца книгу человеческих судеб. После этого происходит нарастание небесной славы Агнца. Из единичного события в тесных пределах Палестины и седмикратного явления в эллинских церквах Малой Асии Он по мере снятия печатей с этой книги возвышается до того, что круг Его бытия на небе как бы совпадает с Божественной природой Отца, и Он из творения становится творческим принципом всей истории, органом управления народами земли и воссоздания нового одухотворённого человеческого рода, как целого, и, наконец, явления нового неба и новой земли (1Кор.VIII, 6), где уже не будет ничего проклятого (Ап.XXII, 3). В завершении домостроительства престол у Бога Отца и Агнца будет общий (Ап.XX, 1). Таков смысл пролога.

Этому богоявлению отвечает домостроительство.

Против исполнения Вселенской Церкви, т.е. осуществления Царства Христова в условиях земной жизни, сначала выступает исконный человекоубийца – Дракон Небесный, потом он скрывается, а действуют за него вдохновляемые и озлобленные им хищнобестиальные психо-организмы, связующие отпадших от Бога людей в огромнейшие комплексы из всех народов. Но это временное попущение злу лишь расширит устье душ избранных и будет содействовать более полному торжеству Христианства. Страшная борьба эта направляема Богом через Ангелов кратчайшими и легчайшими путями к воссозданию богоподобия человека и должна окончиться победой над диаволом, его позором, унижением и муками навеки.

В этой борьбе три фазы, из которых каждая состоит из нескольких актов или концентров. Первая фаза содержит постановку задачи Града Божия в истории и радость частичного исполнения этой задачи – созданием Храма (без внешнего двора) из уверовавших иудеев и язычников. Вторая фаза изображает борьбу Зверя против завершительного осуществления этой задачи – построения внешнего двора Храма и радость 1000-летнего Царства Христова на земле. Третья фаза содержит сатанинскую эпоху последнего отступления, второе пришествие Христа на Суд, всеобщее воскресение мёртвых и вечную радость праведных в пакибытии.

ПЕРВАЯ ФАЗА.

1. . Агнец снимает печать за печатью со свитка судеб человеческих. И по действию коней опоры, на которых держался государственный титанизм Рима, и от которых, казалось, веяло духом вечности, вдруг эти опоры подламываются. И титанизм этот в отчаянии собственной гибели пытается стереть с лица земли Христианство, неиссякаемая жизненность и величие которого начали везде чувствоваться языческими народами и особенно высококультурным эллинством, которое тяжелее всех других переносило своё порабощение Риму. Вместе с тем, солнечная видимость политического подчинения и порядка в богоборной Империи сменяется тьмой. И вся пирамида её властей в монотеистическом ужасе от гнева Единого Невидимого Бога и Агнца вопиет о спасении. Это подготовляет и как бы подводит Империю к тому, чтобы сделать Единобожие и Христианство своей государственной религией. Но имелись ли для этого основания в верованиях Церквей? Ведь это были всё-таки церкви лишь отдельных городов, ограниченных на небольшом пространстве каменными стенами, задающиеся местными целями.
2. . И вот новое чудо сошествия Св. Духа расторгает узы этой городской тесноты. Ангел от Востока, поклонившийся Агнцу, совершает запечатление истинных христиан во всех церквах, народах и языках одною и тою же печатью догматической верности. Это создаёт Церковь Церквей и возводит Христианство единичных городов до высоты общечеловеческой религии, ограждённой уже не каменными стенами, а невесомой нематериальной, но ещё более твёрдой оградой сияющих догматов – Пресвятой Единосущной Троицы и Богочеловечества Христа Иисуса. Но эти догматы, столь чуждые и непонятные для язычников, могли стать религией Империи лишь при наличности в умах народов таких философских предпосылок, каких тогда ни у кого не было.
3. . И вот по звукам семи труб происходит в эллинском философском сознании ущербление третьей части самодовлеющего космоса во всех моментах шестоднева. Это делает эллинский интеллектуальный универсализм в некоторой доле ампутированным, но зато способным сочетаться с учением Церкви о предвечном ЛОГОС-е, ставшем плотью, и послужить метафизической опорой теократизированной Империи, которая после этого делается всё более и более греческой.
4. . Однако в понимании этой теократизации было опасное преувеличение и недоразумение. Христианство и Империя непримиримы по существу, они не могли уступить место друг другу и не могли слиться. Эти два Града уравновесились лишь на краткий миг, «как бы на полчаса» (Ап.VIII, 1), по требованиям исторической необходимости, пока не явится возможность поставить в жизни народов идею мессианского века как очередную задачу.

Вся эта часть, обнимаемая главами 6, 7, 8, 9 и 10-ой, изображает постановку  з а д а ч и  мессианского века в истории языческих народов. Арена – душа первородных в языко-христианстве племён – это греки и римляне. Каково же отношение их к этой задаче? Хилиастическая утопия о единочеловечестве исполняется в истории народов тем же путём, как и возрождение отдельной личности, согласно Апостолу Павлу: «сначала закон, потом, по мере падения надежд на свои собственные человеческие силы,  б л а г о д а т ь».

Своим облачением иконописным он символически намечал своё подобие Христу. Но в социальных и этических требованиях и жизни частной. Но креста-то тут и не было. Только мученический подвиг создаёт действительно верующих и убеждённых, поэтому и тут должно было явиться полнейшее самоотвержение, а не только намёки, символы и обещания.

Он должен был явить на себе, на своем правлении применимость учения Христа, а не отделываться символическими актами.

Он показывал долг и возможность проведения в жизни учения Христа, но не проводил его.

А для варваров этого было недостаточно.

Их прямолинейным детским умам одних символов недостаточно…

Их могла убедить только полнейшая жертва.}

Так и здесь. Сладостная утопия о замирении человечества, несомая единовластием Кесарей, тяготеет над народами земли, погибающих от взаимной вражды, как  з а к о н,  открывающий грех разъединения и междуплеменного хищничества. Всякий закон вообще утопичен для ветхого человечества, потому о законе сказано, что он даётся  а н г е л ь с к и м  устроением (Деян.VII, 53; Гал.III, 19; Евр.II, 2), т.е. без откровения о падшей плоти человека и об условиях жизни в этом мире, лежащим во зле. Закон теократизирует Империю, ангельски пронзает её (X глава), т.е. делает её такой, какой она явилась после реформы Константина Великого и Феодосия.

Она государственно, т.е. как вера ведущего класса, преодолела всеобщим образом еретическую идеологию Ариан, ересь Несториан, ересь монофизитов, неистовства иконоборцев. И в этой Империи под покровом тайны воздвигнут был Храм кафолического спасения, который повелено было Иоанну измерить. Но без внешнего двора, ибо этот внешний двор, т.е. универсальное государство, станет возможным лишь впоследствии, а теперь он будет долгие века попираем язычниками.

Апокалипсис вскрывает подоснову этой теократии среди арийских народов, только что освободившихся от капищных наваждений. Эта подоснова – неведомый им прежде монотеистический страх, опочивший на всём шестодневе по действию семи труб Ангелов. Военное и политическое бессилие этой ангельски теократизированной Империи против Ислама и против разрушительных набегов азиатских кочевников обусловлено было тем, что она была полу-учением: религией неба без правды о земле, Храм без внешнего двора, т.е. без всего того, что ведёт к воплощению Христианства в социальных отношениях на земле. Потому в явлении этой святости Христос не мог ещё праздновать своего брака с Церковью. При неоспоримом величии святой идеи, при огромном напряжении воли к победе, Ангельская теократия эта не заключала в себе религиозного решения антропологической проблемы. Как на Востоке, так и на Западе Христианство принято было правящими кругами, знатными фамилиями, но лучшие государственные люди считали религию Христа лишь способом управления. Проповедь Христианства варварским народам была подобна охотничьему промыслу, ибо направлена была, главным образом, на то, чтобы сделать эти народы своими подданными. Весь же общественный пафос расходовался не на решение вопроса об участи слабых и угнетённых внутри Империи и не на борьбу за социальные реформы, а на вероломнейшие дворцовые перевороты и на  к о н с к и е  ристалища. И потому этой Империи суждено было погибнуть от мусульман, более верных своей власти, и от ещё более яростного  к о н с к о г о  пафоса монголов. В X главе показана трагедия и крушение Ангела–вдохновителя этой теократизированной Империи.

И первая фаза заканчивается пророчеством о новых варварских народах, как самостоятельных носителях идеи царства Божия, и новых свершениях среди них. ∆εῖ σε πάλιν προφητεῦσαι ἐπὶ λαοῖς καὶ ἔθνεσιν καὶ γλώσσαις καὶ βασιλεῦσιν πολλοῖς (Ап.X, 11).

ВТОРАЯ ФАЗА

Вторая фаза борьбы изображена в главах от XI по XX, 6. Здесь время изменяет своё течение, и пределы исторического мира передвигаются, чтобы дать дорогу хилиастической надежде (Ап.X, 11).

И показан был Иоанну апостольский и пророческий подвиг неких двух свидетелей Христовых, которые победили в себе культурное высокомерие, государственное и национальное своекорыстие византийское и римское. Это дало им возможность увидеть в дальнейшей судьбе Христианства не продолжение догматических споров и иерархических соперничеств, а живое  д е л о  н а р о д о в  з е м л и.

Таковы были святые Кирилл и Мефодий. Псевдо-аскетизм высоких иерархов и еретический аскетизм манихейства имели много общего. И вот среди возобладавшего принятия земли, как поприща зла и добычи дьявола, эти апостолы ἐνώπιον τοῦ κυρίου τῆς γῆς ἑστῶτες, – стоят пред Богом земли, т.е.  з е м л и  Б о ж и е й,  земли, материнская благодать которой – от Бога. Они полагают среди земледельческих народностей славянских основание светлой веры в святыню земли и начало новой религиозной действительности, от которой, как от закваски, начинают бродить на  х и л и а с т и ч е с к и х  дрожжах славянские народы и все другие молодые варварские народы, дотоле стоявшие в стороне от гордой славы и преступлений античной цивилизации.

Здесь преполовение Апокалипсиса, и ему отвечает разрыв в судьбах Европы. Это IX век. Эпоха классической культуры кончилась катастрофой переселения народов. Её великие иллюзии и разочарования уплыли вместе с потоками крови и слёз в Средиземное море.

И снова времена…

Отселе всё происходящее в новой варварской Европе будет пронизываемо не догматами теологии, а сияющей утопией 1000-летнего Царства Христова, которое восторженно приветствуется на небе гимнами святых в честь Агнца в момент первой закладки этого Царства при звуках седьмой трубы (XI, 15). И затем в каждой дальнейшей стадии осуществления: после низвержения дракона (XII, 10), после жатвы (XV, 4) и, наконец, перед самым открытием (XIX, 6).

Здесь действующими лицами являются свежие народы, новые мученики предельного идеала – славяне, германцы, романизированные кельты. Их воинственность, их мистические склонности, их социальный утопизм, их страсть к земле, – вот то поле, которое теперь подлежит засеванию и обработке. Этим народам и будет дано вместить задачу о внешнем дворе Храма, т.е. об универсальном религиозном государстве как Града Божия, и осуществить хилиастические обетования, горящие над Христианством от начала.

В противоположность бесполому аскетизму он не только не оскорбил их чувства мужского и женского, но дарит им уверенность в их бытии.

• аскет сходился с (неразборчиво) не презирает пол как последнее унижение, как животную похоть в жгучих слияниях тела с телом, а нечто угодное Богу.}

Эта вторая фаза открывается изумительным видением Церкви. Церковь здесь выступает не в ликах Ангельских, не как Малоасийский седмисвечник и не как кафолическая религия Неба, т.е. монашеский аскетизм Св. Отцов, а во всём величии её антропологической тайны, как Плоть родящая –  Ж е н а  в  р о д и л ь н ы х  м у к а х.  И Иоанну показано было это положительное религиозное действо Церкви, как целостного существа, которое не нуждается для своих решений ни в шумных съездах епископов и громких анафематизмах, ни в уголовных санкциях Кесарей. Жена сама творчески рождает в истории вершину и начаток нового теократического государства, т.е. новую универсальную Личность, несущую иное измерение пространству и дающую освящение  м е ч а  против врагов. Это родильное действо Церкви состоит в способности немногих душ сосредоточить, выстрадать и пережить в своём сердце одну скорбную мысль и общую  м у к у  всего Христианства после того, как оно, скомпрометированное иерархическим расколом Востока и Запада, неудачею крестовых походов, позором авиньонского плена пап, ужасами инквизиции и, в довершении всего этого, было окружено победоносным Исламом и растоптано конными полчищами монгольских орд.

Что же это за мука и что за действо?

Родильный акт Вселенской Церкви есть роза Апокалипсиса. Солнцеликая Жена рождает Υἱόν, ἄρσεν, ὃς µέλλει ποιµαίνειν πάντα τὰ ἔθνη ἐν ῥάβδῳ σιδηρᾷ (чадо мужского пола, которому надлежит пасти все народы жезлом железным – пер. ред. (XII, 5)), т.е. Церковь рождает государственную верховную власть, религиозную во внутреннем существе своём и несущую раскрытие творческой тайны космоса. Этому «Чаду»  м у ж с к а  пола в детстве открывается то, что станет для других явно лишь в его зрелости. Он будет пасти все противящиеся Христу народы «жезлом железным». Это не византийский базилевс, выразитель з а к о н а о Единочеловечестве, снедаемый бессильной мечтой о restitution Orbis (реституция мира – пер. ред.), взорами своими обращенный назад и вечно упивающийся прошлой языческой славой своей. Нет, этот Младенец – плод Благодати созидающей. Он носитель как бы революционной религии и всею жизненностью своею обращен вперёд к грядущему торжеству Христианства в социальных отношениях и преображению мира. Вместе с этим Чадом пришел в мир начаток новой религиозно-философской системы: о Боге, о Христе, о добре и зле, о науке и разуме, о поле, о народе и государстве. Эта система полностью раскроется лишь в будущем.

Теперь же во имя этого светлого будущего происходит молчаливый перелом во всём славянском благочестии, которому чтобы быть не только поместной Церковью, а стать религиозным и государственным спасением человечества, как р о д а, т.е. ковчегом среди общего кровавого потока, имеющего очистить землю, и удержать за собой з е м л ю, надлежало стать хилиастичным.

Вековечные надежды человечества}

Только тогда к бесполой и безземной монашеской морали Христианства прежнего периода дано будет сделать некоторую прибавку – освятить п о л, т.е. любовь, размножающую семью в народ и народ в род человеческий, и оправдать м е ч, защищающий землю.

Всеми ли в Христианстве было понято и оценено это мирборящее действо Церкви-Жены, вселенское по внутреннему существу, но имевшее по внешнему виду лишь местно-варварский и случайный характер? На православном Востоке, изнывающем под игом мусульман, конечно, весьма многие испытали некоторый мистический толчок в душу, пробуждающий их к великой надежде, после чего их можно было порабощать физически, но не духовно. Не то на Западе. Там многие святые души давно смутно гадали, что где-то и как-то должно произойти подобное свершение. Но что оно уже происходит здесь среди варваров из варваров – не подозревали. Другие же по гордости и суете враждебно отнеслись к происшедшему, ибо почувствовали в нём нарождающуюся опасность для своего государства. И это там имело и ещё будет иметь для многих роковые последствия.

Вместе с Чадом в мир приходит новый народ, религиозный трагик и государственный утопист. Этот народ, как никто другой, способен к терпению и отклику на каждый стон человечества, чуткий ко всему великому у других народов, он страдальчески жаждет правды на земле. Он не образован и до времени составляет низший слой своей нации, долго был порабощаем своими же соотечественниками, хищными и чуждыми благодати Христовой. Но народ этот растёт вместе с Чадом и в дальнейшей истории раскроет Божественный идеал человеческого общежития, в нём заложенный. Этот народ является в языко-Христианстве единственным носителем идеи мессианского века. Для него одного до сих пор политика звучит как религия, а религия переживается как Апокалипсис.

Это явление нового мессианского народа вызвало окончательное разделение на небе. Иоанну показано было, что на защиту этого новозаветного народа Божия выступает Михаил, вождь небесных воинств, который и в Ветхозаветные времена был защитником народа Божия.

Против – Дракон, исконный завистник и враг богоподобия человека. И Дракон был низвержен на землю. С этого момента весь спор добра со злом переносится с неба на землю, и страшная мистическая и нравственная двойственность начинает раздирать историю этих варварских народов, принявших Христианство.

Так называемой постепенности в развитии этой борьбы света и тьмы и всех этих антитез усмотреть из видений Апокалипсиса нельзя. Здесь явлена иная последовательность, не менее логическая: перемежающиеся катастрофы клеветы на человека, ритм крушения царства лжи в лице Дракона на небе и зверя из бездны и лжепророка, пытающихся на земле загородить народам дорогу к Мессианскому Царству. Но в противность им подымается власть правды Христовой на земле всё ярче, могущественнее, шире и благолепнее, что выражается прямою линией роста Чада мужска пола, т.е. роста новой верховной власти в Христианстве.

Дракон – это падший Ангел бытия, Херувим, поставленный в первый же день творения стражем над всем тварным бытием, бытием бесплотных ангелов и бытием перво-материи, из которой потом всё было создано в 7 творческих дней.

Сатана рассеял свои мысли между людьми, и никто из них не знает, его ли собственные те, которые он высказывает.

Не гармония всех религий и всех духовенств ждёт нас, а раскрытие тайн о человеке.}

И так как в каждом из сих «дней» он был поставлен главой тварного бытия, то поэтому у него 7 глав. Этим выражено его всеобъемлющее значение. Таким он и является здесь во весь рост своего ангельского психо-организма. Это семиглавый пресмыкающийся с исполинскими крыльями. Когда, впав в гордыню, он был ещё на небе, то утверждал свою власть на склонности людей к суевериям и образовывал ложные языческие религии с их исступленными экстазами греха и падениями. Теперь же изгнанный с небес, он потянул за собой «третью часть звёзд» (Ап.XIII, 3) и пытается основать своё земное господство на неверии и материализме. Отец лжи и тьмы, он теперь фосфорирует, как устроитель антихристианского «просвещения» из этих падших звёзд, среди которых хочет явить себя равнобогом.  И  д а н а  б ы л а  е м у  в л а с т ь  н а д  в с я к и м  к о л е н о м  и  н а р о д о м  и  я з ы к о м  и  п л е м е н е м.  Стенания подлинной истерии слышатся, когда мы читаем эти строки и переносимся в эпоху, ни с чем несравнимую по мучительности и трагизму, эпоху демономании, охватившей Запад, т.е. ту часть христианского человечества, которая, руководимая папством, не поняла мирборящего значения родильных мук Церкви-Жены. Это невероятное и, тем не менее, осуществившееся Божие попущение злу и составляет самую глубокую и трагическую основу культуры западных народов (Ап.XIII, 7).

Как же пользуется Дракон этой попущенной ему властью? Он исторгает из лона религии ветхий космос, как якобы окруженный абсолютной пустотой небесных пространств, и противопоставляет его Церкви, как внеположную данность, вовсе не побеждённую «Галилеянином». Но это вопреки воле Дракона лишь помогает делу Христову, ибо теперь только избранные души научились понимать, что Богочеловек Христос больше, чем наличное иерархическое Христианство, что в наличном иерархическом Христианстве ещё не всё дано, что содержится во Христе Богочеловеке, что Его лучистая онтология опрокидывает, бодает ветхий мир наличного бытия, и что должно ждать и молить нового общехристианского откровения о космосе. Богоотверженным же людям их всех народов и языков Дракон внушает безумную по дерзости мысль, что нет ни Бога, ни Христа, что нет также и его, Диавола, и сам как бы вовсе устраняется со сцены истории. Заботливо скрывая границы своего влияния, он продолжает действовать через подставленные им хищно-бестиальные психо-организмы. Эти же последние сплачивают людей, приявших материалистическое начертание мира и труда, в кровожадные антихристианские комплексы. Медленно стягивая кольца своего духовного тела, Дракон, пресмыкающийся во прахе ветхого бытия, пытается стереть на земле все следы несказанной жертвы Агнца.

Кто не содрогнётся при виде этой ледяной пустыни небес.}

Со змеиным коварством он учиняет в умах людей подлог великого обетования человечеству: вместо Града, сходящего с небес, с пакибытия – кощунственно-самочинный «рай», строящийся с земли против Бога, и выдвигает свои образцы человеческого совершенства для подражания. И этой лжепророческой иллюзией прогресса  д а н о  б ы л о  е м у  в е с т и  в о й н у  с о  с в я т ы м и  и  п о б е д и т ь  и х (Ап.XIII, 7), т.е. тех, которые, продолжая считать себя истинными христианами, т.е. святыми, не принимали хилиастического начатка праведной земли, положенного родильным актом Церкви-Жены.

Громовыми словами Апокалипсис предрекает гибель Зверя и Царства его, держащегося экономическим террором и ложными знамениями (Ап.XIV, 8-11). Это человекоубийство, возобладавшее на земле, прервано будет лучезарным видением Самого Агнца, стоящего на горе Сион с 144 000 девственниками. Пред ними все «идеальные люди», выдвигаемые в стан противников Божиих, померкнут и откроется позор их. Эти же первенцы Христовы и девственники суть вечные образы человеческого совершенства, – они составляют как бы Храм богоявления Агнца. Это видение связывает всё святое прошлое Христианства с его великим и славным будущим. Под знаком этого будущего многие люди, живущие на земле, хотя плотские, но не поклоняющиеся Зверю, не принимают окончательной реальности внеположного мира. Эти люди из среды всех народов в предчувствии новых откровений и новой связи неба и земли, бессильные сами победить Зверя, с мольбой протягивают руки.

И в ответ на это, посреди неба несётся Ангел, чтобы благовествовать «Вечное Евангелие» всем этим страдальцам земли. Это Евангелие страха Божия опрокинет господствующее материалистическое мировоззрение века и развеет все иллюзии о человеческом благополучии и могуществе, подаваемые зверем под знаком прогресса. Это пламенное осияние умов Духом Истины будет подлинно новой Пятидесятницей, отличаясь от перво-апостольского благовестия тем, что благая весть здесь будет состоять в раскрытии творческой тайны мира, в человеке заключённой. Это евангелие будет не «юродство Христа ради», а мудрость глубочайшая, которая, взяв в свои руки ключи гносеологии, тем увенчает здание всех наук человеческих, ничего не оставляя для внешнего и атеистического знания, кроме полоумного и омерзительного колдовства.

Вечное Евангелие сорвёт обманчивое покрывало человеколюбия и света с царства Зверя и разоблачит также Церковь-Блудницу вавилонскую, столь долго выдававшую себя за «полноту Церкви» (Ап.XIV, 8-9). Но обличить – ещё не значит победить.

При чтении этих глав Апокалипсиса надо мыслить сцену истории раздвинувшейся до последних пределов. Все материки земли и далёкие океаны теперь уже спаяны в одно целое, как бы для того, чтобы сделаться, когда наступит час, подмостками какого-то общего театра. На этих безмерно расширившихся подмостках и будет происходить религиозная развязка в Христианстве.

И вот в момент, когда Евангельский идеал и безбожная действительность после Вечного Евангелия ещё больше будут отделены друг от друга непереходимой пропастью, на вершинах религиозной идеологии появляется Υιον αρσενικος, но теперь это уже будет не Младенец, а вероучитель, возросший до «подобия Сыну Человеческому». Восседая на грозовом облаке, он сотворит то, что не смогли сделать Ангелы, ибо они всё-таки Ангелы.

Раскрытием творческих тайн мира антропология явится логическим завершением веры в Бога и Христа.

И только посреди этой антропологии эта вера во Христа возводится на степень широко объемлющей системы, которую можно положить в основу целого социального порядка и морали.}

На Себе Самом Он явит осуществление и раскрытие антропологической тайны Христа, которая может быть показана только на человеке, ибо она есть правда о Нём, и тем положить конец бесовскому отделению космоса от религии. После этого каждая из трёх религий, опирающиеся на библейскую космологию – Христианство, Ислам и Иудаизм, – будут похожи на полосу, скошенную одним взмахом серпа. Народы же, у которых уже давно был утрачен религиозный смысл мира, как творения, придут в неописуемый трепет пред лицом этой раскрывшейся Христовой Тайны о человеке и космосе.

Одновременно с сим выступит Ангел для совершения в Христианстве и за пределами Христианства  р а з в я з к и  п о л и т и ч е с к о й.
Эта развязка обратит мир в виноградную давильню, где виноград – плоть народов. В многоязычном Христианстве, в иудействе, в разноплемённом мусульманском мире, в религии Зороастра – в Персии; среди конфуциан в Китае, на вершинах Буддизма – в Тибете; среди браминов на берегах Ганга и даже среди чернокожих фетишистов Африки и островов тропического пояса, – везде дела правителей, сильных мира и богатых подвергнутся критике подавленных и слабых бедных. Атмосфера негодования и мести сгустится до последних пределов. Произойдут восстания, мятежи, революции, везде одно и то же: крушение господствующих классов, истребление царств царствами. Чего будет стоит всё это – видно из того, что об этих катастрофах сказано, что тогда кровь будет литься «до узд конских». «Такое землетрясение. Такое великое!» (Ап.XVI, 18). Это всемирный потоп из крови. Среди этого потопа, как Ноев ковчег, будет единственно плавающая сила – корабль Церкви, оснащенной новым откровением о человеке. Из 2000 миллионов населения земли, быть может, останется только десятая часть. Евреи, которые так много содействовали обострению этих смут, больше всех других будут страдать от них и потому громче других взывать: «Благословен, грядый во Имя Господне» (Лк.XIII, 35).

Но только по излиянии последних Чаш гнева Божия на все семь моментов тварного космоса, внеположенная данность ветхого мира, как самобытийного, потеряет способность служить аргументом и метафизической опорой для богоборства зверя и империализуемых им народов.

Прежняя Церковь была Церковью веры, а эта торжествующая Церковь будет Церковью непосредственного созерцания Бога, временем полных разумений

Вековечные надежды человечества найдут оправдание.}

Теперь от всех стен мира будут слышаться предостерегающие запреты «не ходи дальше», «не опирайся на самобытие вещей: они «ничто»», и во внутреннем опыте верующих наметятся ясные линии, ведущие в вечность.

«И всякий остров убежал, и гор не стало…» Понятие земли как шара уступит место иному измерению пространства, ибо в пространстве открывается иная глубинность: обратная перспектива, которая давно предчувствовалась святыми иконописцами. Вместе с тем это будет конец и нашей душевной изолированности, ибо души обнажатся друг пред другом. Праведники будут общаться на расстоянии, и это нравственно побеждаемое во Христе пространство ляжет в основу единения общечеловеческого Эроса, а небеса отверстые будут религией этого стана святых. После этого окажется невозможным никакой религиозный обман и блуд. Тут-то и произойдёт посрамление и разгром Церкви Блудницы всемирной, которая на протяжении веков ложно выдавала себя за самое совершенное и чистое воплощение Христианства. Не принимая на себя родильных мук по отношению к единой всехристианской государственной Власти, жила блудом. Она религиозный обман ввела в систему и делала из Таинства Агнца способы прельщения и волшебства, и целые века разъяряла к революциям политическое воображение пасомых ею народов, внушая им презрение к государственной власти. И как бы в оправдание этой казни является Истинная Πληρωμα της Εκκλησιας (Полнота Церкви – пер. ред.) – Брак Агнца с Церковью. Тут сияющий нимб Его Лица расширяется и покрывает всю Церковь.

Но вне Церкви будут ещё многие народы, противящиеся даже этой величайшей теофании, потому в завершении этой фазы опять выступает Чадо, как Воитель «во имя Господне» (Ап.XIX, 11-21), вдохновенный для того, чтобы ποιµαίνειν πάντα τὰ ἔθνη ἐν ῥάβδῳ σιδηρᾷ (Ап.II, 27), т.е. пасти жезлом железным эти народы, оставшиеся за оградой Церкви. Он тот, о котором сказано, что Он во свете Лица Христова «сотворит дела и больше сих», т.е. дел, совершенных Спасителем при жизни (Ин.XIV, 12).

По повелению одного Ангела, ἑστῶτα ἐν τῷ ἡλίῳ, т.е. стоящего на Солнце (Ап.XIX, 17), все положительные науки, постигающие предметы в условиях солнечной видимости, к тому времени совлекутся атеистического материализма и отдадут свои силы – в помощь этому святому Воителю. Он смиряет хаос, бушующий за оградой Церкви, побеждает обоих зверей и кладёт начало осуществлению святой всемирной государственности, которая будет держать в страхе всех противящихся Агнцу и сокрушать их, как сосуды глиняные. Первое воскресение отошедших праведников увенчивает эту государственность и обратит её в подножие Града Божия, нисходящего с неба.

ФАЗА ТРЕТЬЯ

Третья фаза борьбы начинается на закате Царства святых на земле. Это показывает, что дело отрицания и утверждения ещё не кончено и что историческая трагедия неразрешима в пределах истории. Тут Иоанн пророческими начертаниями своими уводит нас в самые мрачные дали будущего и затем в необъятное Царство света и блаженства. Он видит, что Сатана со своим древним соблазном «и будете яко бози» вновь выступит πλανήσῃ ἔτι τὰ ἔθνη, т.е. сбивать с пути народы, размножившиеся при кротком управлении Святых (XX, 3). Тогда под приматством низших азиатских желтолицых рас – Гога и Магога – произойдёт последнее отпадение всех народов, неисчислимых ὡς ἡ ἄµµος τῆς θαλάσσης, т.е. как песок морской (Ап.XX, 8). Они подвергнут осаде стан Святых и город возлюбленный, эти к тому времени поредевшие ряды царственных харизматиков. Разбросанные остатки верных будут изнемогать в непосильной борьбе с яростным прибоем освобожденных демонов в души людей. И вот настанет момент, когда Сатана скажет своё последнее слово не через безличных зверей, которые тогда будут уже мучиться в озере огненном, низвергнутые туда святым Воителем, другом Жениха (Ап. XX, 10). Апостол Павел говорит, что на исходе истории, т.е. на краю между этим и будущим веком Дьявол в жажде избавления от предстоящих ему адских мук будет в отчаянии искать среди ненавистного ему человечества и, наконец, найдёт себе избранника в одной личности, тайна беззакония которой уже давно подготовлена всей предыдущей историей богоборства. И ворвётся в микрокосм этого рокового человека всею седмиглавой сущностью своей. То будет как бы вочеловечение сатаны. Этот influxus mysticus (приток мистический – пер. ред.) будет решителен и для Дракона, и для падшего человечества. Тогда Сатана и отомкнёт семижды заклятые Чашами Божьего гнева пределы тварного бытия, и во всех моментах ветхого космоса откроются зовущие глубины, и человек решится присвоить себе творение Божие. Те тайны природы, которые на протяжении веков, чародействуя, постигали колдуны и ведьмы, откроются теперь этому роковому избраннику. И он придёт уже не с достижениями техники, а «со всякой силою и знамениями и чудесами ложными» (2Фес.II, 9). И захочет навеки закрепить за собой материальный план мира, как метафизическую опору своего могущества и противления истине Христовой, ибо материя станет для него не внеположной, а магически проницаемой. Тогда произойдёт анти-преображение: все вещи на момент предстанут в окраске и освещении какой-то адской зари и потом всё соблазнённое человечество и мир на момент обратятся в пандемониум, повторится в грандиознейших размерах средневековая демономания. Но тоска будет страшная и ни с чем несравнимая среди людей. Её можно будет заглушить только содомским блудом, который дойдёт до крайнего неистовства. В эти дни произойдёт разделение на окончательное добро и окончательное зло, и каждое из них возведёт себя к своему источнику. И не будет уже середины между ними. Все люди разделятся на две части: немногие с Богочеловеком-Христом и остальное несчётное множество с Сатаной и антихристом, уже готовыми праздновать свою победу. Но этот день будет последним днём человеческой истории.

Вдруг загремит труба Архангела, от звука которой дрогнут сущие во гробах, и внимание всех живых сразу устремится ко второму Пришествию Христа. Обветшалое физическое небо, трупы звёзд, труп Солнца и труп Луны с шумом великим падут к ногам людей, как тысячелетняя иллюзия, и явится Христос – незаходимое Солнце Правды – в сияющей славе новых небес, в зените которых все узрят Бога Отца, сидящего на Престоле, и в этих новых небесах видны будут мириады новых живых звёзд – это святые и праведники. Неописуемое ликование и воля к жизни охватит христиан и скрывающихся гонимых, и бесконечен будет ужас Диавола, Антихриста и приспешников его, которые в отчаянии, озираясь вокруг, будут охвачены волей к смерти и небытию, ища провалиться под землю. Но по неумолкающей трубе Ангела недра земли и недра моря, в которых были погребены несчётные человеческие поколения, раскроются. И при общем пожаре мира от огня, ниспадающего с неба, произойдёт воскресение всех мёртвых на суд, – тот Страшный Суд, который  н а в е к и  утвердит пропасть непереходимую (Лк.XVI, 26; Ап.XXII, 5). По одну сторону её будут нескончаемые муки для Диавола, Антихриста и всех сынов погибели, а по другую несказанное блаженство, лицезрение Бога и Христа, драгоценный рай и жизнь бесконечная для праведников…

Здесь у раскрытых дверей вечности останавливается Апокалипсис.