Часть Ι

Гл.8. ПЕРГАМСКАЯ ЦЕРКОВЬ

РО РНБ. Фонд 1000СОП.1068.30/8.Л.29-41

Город Пергам лежал вдали от моря. Это была резиденция римского управления Азией до тех пор, пока не была перенесена в Ефес. Среди прочих политий Пергам имел удивительную судьбу. В то время, как другие страны – Карфаген, Сирия, Македония, Египет, Коринф, Иудея, Галлия, Испания, Германия долго сопротивлялись римскому завоеванию, и Рим вынужден был пролить целые реки крови, прибегать к интриге, вероломству и подкупу прежде чем смог утвердить в них своё господство, – в это время нашлась одна страна, которая сама добровольно пошла на встречу нарождающейся гигантской Империи. Это был Пергам в Малой Асии.

Пергам был один из наследников мировой Империи Александра Македонского. И задолго до появления Христианства он был самостоятельным государством диадохов и занимал всю переднюю часть Малой Асии. Во главе Пергама стояли не случайные тираны, заискивающие перед чернью, а наследственные цари с широким и метким умом и ореолом человекобожия под собою, ибо вели свою власть от Александра Великого, божественность которого казалась непререкаемой.

В борьбе с Вифинией и полудикими кельтами, населявшими Галатию, эти цари создали довольно обширное царство, ввели в нем греческую образованность и подняли благосостояние жителей. Во всех войнах, которые вел в Азии Рим, пергамские цари были его неизменными союзниками и опорой. Последний же царь Пергамский Аттал III кончил тем, что как бы впав в безумие «подобное кесарскому» в 133 г до н.э., сам, не спрашивая народ, добровольно завещал своё царство далёкому Риму, точно прозирая мировое будущее этого города. Сделал, однако, он так не по безумию или азиатскому подобострастию, а смутно сознавая свою конгениальность с Римом. Недаром существовало сказание в Риме, что он был основан выходцами из Пергама.

Это внутреннее сродство находило потом себе еще больше подтверждений. Когда в Риме стал складываться принципат, и императоры, задыхаясь от власти, впадали в подобное самообоготворение, – то этот новый демонический культ цезарей, встречаемый в самом Риме и во многих провинциях злобными насмешками или холодным равнодушием, находил в умах греков-граждан Пергама самую подготовленную почву. Здесь за 30 лет до Р.Х. построен был первый и долго остававшийся единственным в Азии Augusteum – храм божеству-Августу. Позднее тут же воздвигнуты были пышные капища божественному Траяну, божественному Коммоду и др. Каменные изваяния их утопали в волнах кадильного дыма, пред ними воспевались хваления, приносились жертвы и совершаемы были кощунственные мольбы об урожае, об избавлении от чумы и победах римского оружия над врагами-варварами.

Как величайшая религиозно-политическая мысль язычества, которая в руках Рима стала орудием покорения всех племён земли под иго одной самодовлеющей человеческой воли, – здесь, в Пергаме, эта мысль получила себе восторженное признание и поддержку, о чем свидетельствует также много надписей, находимых среди развалин этого города. И как малая капля воды содержит в себе все свойства великой водной стихии, обтекающей землю, так и город сей был политический микрокосм гигантской Империи. Поэтому вполне можно верить, что для пергамлян эта самоотдача Риму была не одним актом раболепства, проявления пресмыкающейся трусости (пресмыкающегося трусливого смирения) и языческой подлости. Здесь был пафос о человеке, вкус к гигантскому и своего рода политический хмель.

Бесстрашный реализм колоссальной Империи пред капищными наваждениями и страхами находил себе в Пергаме сочувственное эхо и в других отношениях. На что опиралась Империя? – На крепкие тела италийских подданных, на силу рук и плеч воинов, на выносливость их поясниц и ног в далёких походах, на бесстрашие их ума перед святыми покоряемых народов, на человеческую волю к власти и всемирному господству. И вот некую часть, толику от всего этого, именно: идею телесного здоровья и бесстрашного ума в Пергаме культивировали издревле. Зодчество здесь было гармонично и величественно, скульптура смелая со стремлением к гигантскому. Остатки пергамского искусства до сих пор поражают нас своею чисто человеческой мощью и выразительностью. Таковы барельефы гигантомахии Лаокаона. Еще определённее ту же идею осуществляла знаменитая здесь гладиаторская школа, служившая законодательницей кровавого культа плоти.

То же культивировалось здесь не менее настойчиво и с другого конца. Среди тёмного полоумного знахарства и нелепых суеверий тут родился до сих пор влекущий соблазн о нормальном здоровом человеке и земном бессмертии его. Эта мечта больных и умирающих о телесном спасении получила тут своё применение в науке врачества. В Пергаме находился знаменитый храм Асклепию-Эшмуну. Сюда притекали страдальцы не только из Асии и из Эллады, но и из далёкой Италии, бледные изможденные с вывернутыми  кровяными веками, подагрики, еле передвигающиеся на опухших ногах, изъязвленные раком, в повязках, паралитики на носилках с беспомощно свисшими руками и блуждающим взором. Это был самый рациональный культ древнего врачевания. При храме состояли жрецы, гимноды и иеродулы. Здесь во II веке проявился величайший гений медицины Гален, положивший основание позитивным наукам: анатомии, физиологии, лекарственному делу, и вместе с тем тому заблуждению людей, будто они имеют власть исцелять одной только наукой.

Среди лавров и стройных остроконечных кипарисов раскинуто было это обширное капище. Полное испарениями всех недугов, оно напоминало не столько храм, сколько нынешние поликлиники. Право изрекать медицинские откровения и раздавать лекарства и талисманы было эзотерично: оно принадлежало только ученым жрецам и травматургам, которые в трудных случаях беспомощно пожимали плечами и разводили руками. В случаях же удачи оживлялись и охотно становились в позу того божества, которое призывали больные. Жрец-Врач – существо вдохновенное, одаренное особым гением (δαιμων). Ему бог дал возможность читать в немощных силах плоти. Идол Эшмуна-Асклепия носил название «Сотёр», «Фесос-Сотер». Это то же имя, каким христиане благоговейно именовали своего Христа, победителя зла и смерти – «Спаситель». Среди этих стен, переполненных страданиями, Идол пергамского спасителя восседал на троне, держа в руках жезл, обвиваемый змием, из которого якобы невидимыми волнами струилась целительная сила. Иногда изображался один змей – «Дракон», который служил таинственным символом самого Ваала-Асклепия. В составе оккультных обрядов было нашептывание магических формул над ранами, указание дней, которых нужно бояться, искусственное погружение в сон, окуривание, омовение водой, т.е. минеральные ванны, из идоложертвенного ключа – опрокинутое подобие крещения у христиан.

Здесь же почитаема была и богиня Ὑγιεία (Гигиея – здоровая, пер. ред., дочь Асклепия – прим.ред.), прорицавшая заповеди о сохранении красоты, мускульной силы не только больным и калекам, но и здоровым. Всё капище с жертвенником и лечебными учреждениями называлось Κάϑέδρα τού Άσκληπίος или Κάϑέδρα τού Δρακόντος – Престол Дракона.

Вместе с тем златоверхий Пергам, с квадратным форумом, украшенным статуями царей, и улицами, вытянутыми по линейке, был также центром государственно организованного просвещения. Цари Пергамские умели, не мигая, смотреть на солнце наук. Они не боялись этого огромного хранилища мыслей. За два века до Р.Х. они положили основание знаменитой библиотеке. Это была новая вавилонская башня из 200 000 свитков, мало чем уступавшая библиотеке Александрийской. Она славилась также своими изданиями, была центром ученого эллинского вкуса и философской экзегетики Гомера. В этом ясна была огромная просветительская энергия диадохов, сумевших сделать у себя прочное седалище книжной мудрости, без боязни, что эта мудрость когда-либо поколеблет их власть.

Пергамляне были насквозь государственники. Пергам был в упадке, а его граждане были в тоске по минувшему величию, но он оставался тем же государственным. В государстве проходит вся жизнь человека, и от государства ему уйти некуда. Оно же стремится подчинить себе всего человека со всеми его стремлениями и помыслами. Государству присуща тенденция утверждать материальное благо, как высшее в мире. Государство хочет быть для человека безусловною ценностью. Оно вообще не склонно признавать никаких внешних над собой ценностей, в том числе и ценности человеческой души или безусловного достоинства человека. Если этот уклон к государственному абсолютизму восторжествует и произойдёт окончательная утрата человека, то и сама память о нём исчезнет.

Теперь станет понятно, насколько своеобразны были условия, которые могли встретить Христианство, несущее спасение душ и телес наших. После того, как в Пергаме власть идолопоклоняемая создала государство, науку, художества, медицинское спасение, – было бы странно думать, что эта власть здесь не сделает попыток государственными средствами вмешаться в дела этого Христианства и приспособить его к своим целям и подчинить себе. Вопрос только в том, были ли для такого подчинения условия в самом Христианстве?

Да, были. Церковь от первых дней исповедовала внушенное ей Апостолами странное учение о Божественном происхождении государственной власти у языческих народов. Церковь не отрекалась от этого учения даже в тяжкий период гонений со стороны этой власти. Теперь же большинство христиан, наскоро обращенных, было совершенно аполитично и так подготовлено к абсолютному управлению Кесарей в Азии, что без всякого удивления и боли принимало учение апостолов о власти, которое будто только подтверждало их тысячелетние идолопоклоннические привычки. Толпа этих полоумных галилеян готова ползать у ног всякого нового властелина. Но тут же ап. Петр учит, что «мы должны повиноваться Богу больше, чем человеку» (Деян. V, 29). (Пред ним нравственно выветрившаяся толпа рабов.) Подлинным же христианам это учение всегда несло мучительное раздирание души и было для них крестом, через который они до конца совлекались в себе ветхого человека. Это учение заключает в себе гораздо больше, чем обыкновенно думают: оно совлекло с душ обольстительные призраки тщеславия политического, убивало в них волю к борьбе за преобразование вещей мира и внешних отношений и звало в мир внутренний, где открывается другое «во имя».

{На обороте листа: Когда человек желает предоставить себя Христу, чтобы Он преобразил всё его существо, то человек исповедует отказ от всей своей воли и самости, готовность повиноваться Ему. Послушание есть тайна, непонятная миру. В послушании Христу человек берёт для себя законом волю другого; и берёт добровольно и радостно. С точки зрения мира – это непонятно. Но для верующих в Царство Божие это предание себя Христу означает именно желание человека, чтобы его душа и тело были пересозданы Благодатью.

Повиновение есть единственный путь к достижению небесной радости. Послушание власти есть тайна, непонятная не только многим христианам, но и моральному сознанию мудреца. Но одно лишь послушание вселяет в душу настроение достоверности … до созерцания Тайны божией.

Кто не верит в Царство божие, тот тем самым не полагает сердца своего на небесах, ибо верить во что-либо значит полагать в нём сердце.

Послушание это совершенный отказ от своей воли и принятие в руководство своего поведения воли Того, в ком раскрылась более непогрешительное различение добра и зла.}

Им (христианам – прим.ред.) брезжила некая мессианская тайна о плавкости плоти, о возможности её просветления Его светом. Оно же открывало и путь к праведной земле.

И вот в Пергаме – в этом городе, который и в римскую эпоху не потерял веру в себя, от встречи этих двух течений – поклонения мертвящему кумиру Кесарей и веры Церкви в божественное происхождение их власти (этих Кесарей) – и родилось государственное Христианство. Оно таило в себе великое недоразумение, так как при внешнем совпадении в словах тут было глубочайшее расхождение сущностей. Победить это недоразумение можно было не словами, учением и даже не терпением, а действием, рассекающим этот Corpus permixtum (смешанное тело – пер. ред., понятие, введенное Св.Августином для описания земной Церкви, в которой к святости примешаны наши грехи и заблуждения – прим.ред.). В этом именно смысле Христос и открывает Себя этой Церкви:

ТАК ГОВОРИТ ИМЕЮЩИЙ ОСТРЫЙ С ОБЕИХ СТОРОН МЕЧ…

Христос воинствует против государственного Христианства Пергамского в Церкви кажущейся. Он на всём протяжении этого типа будет отделять Церковь истинную…

Что значит это?

Церковь Христова и Римская Империя противостояли друг другу, как две октавных противоположности. Пока Церковь была гонима, отношение истины ко лжи было ясно: ложь и тьма гнала истину и свет. Ложью была воодушевлена власть государственная и гнала она Истину, «общество святых». Но теперь эта власть сама стала на сторону истины. Теперь граница для лжи и истины скрылась от очей человеческих и стала мучительнейшей тайной жизни всех христиан. Только Сам Христос в силах был сделать это отделение «пшеницы от плевел».

Гонения в Смирнскую эпоху дали победу не гонителю, а гонимым. (См. Иероним. История Церкви Смирн<ской>. Болотов). Но какую однако? Церковь со своим познанием Иисуса Христа, со своими таинствами, с братской любовью, после Миланского эдикта не ушла в оазисы Египетской и Сирийской пустыни, не принялась создавать своё государство где-нибудь за пределами Империи по хилиастическому идеалу своей души, а всячески старалась удержать за собой главное место в существующей Империи: борясь с ересями за это место с такою же страстностью, ревностью, как и самые догматы.

Она осталась  ж и т ь  в этой самой гонительской Империи, точно в одном сосуде с язычеством. Без тревоги нельзя было смотреть на то наивное ликование, с каким христиане выходили из своих подземелий, чтобы встретить labarum, т.е. знамя с хризмой, войск Константина, сломившего языческие войска Максентия. Чувство облегчения охватило везде церковные общины, епископии и, казалось, само тело Церкви, после того, как государство перестало гнать Христову веру. Наконец Христос победил презрение к себе.

Усилению подзаконного духа в Христианстве способствовало объявление христианства религией государственной в Римской Империи, а также наследственное распространение Христианства путём рождения в нём без соответственного христианского воспитания в семье и школе.

И когда синагога, причинившая столько бедствий христианству, была эдиктами Императоров низведена на степень ограниченной в правах нечистой общины, сношение с которой воспрещены верующим, то христианам казалось, что для них открываются широкие пути к спокойной жизни под небосклоном Империи. Епископы с победоносным видом кинулись воздвигать свои храмы на урочищах, думая, что тем утверждают камень за камнем чуть ли не 1000-летнее царство Христова. У христиан явилась уверенность в завтрашнем дне, в защите прав. Весть о том, что по поручению самого Константина Евсевий, епископ Кесарийский, должен был изготовить 50 экземпляров Библии для новой столицы, приводила христиан в умиление, как детей. Они и не замечали, как государство в их душах постепенно заняло место Церкви.

{На обороте листа: Пастырь Добрый – простодушный символ детской веры, несущий на плечах заблудшую и найденную овцу – душу грешника, никто уже не знает и не видит Доброго Пастыря. С этим изображением Слуги эпох связан был какой-то далёкий детский сон, который иногда хотелось вспомнить и не могли.}

И вот все христиане с громким исповеданием Христа потянулись теперь к «афинским усладам»: принялись устраивать своё благополучие здесь на земле в условиях гражданского порядка, т.е. в той же мировой и мирской Империи. Но так как гражданский уклад Империи, никогда не терявший веры в себя, весь был повелителен и до дна демонизирован: проникнут тёмными страстями, гордостью, тщеславием, похотями плоти, хищной жадностью к чужим землям и убийствам целых народов, – то для того, чтобы жить в этом омуте, христианину надо было на каждом шагу впутываться в эти сети быта, творить много невольного зла, участвуя сплошь и рядом в общественных неправдах. И, кроме того, приходилось творить так называемое самочинное «добро», – стоическое, эпикурейское и еще больше совершать поступков, безразличных в религиозном и нравственном отношении, где источником действия является не Христос, а просто человеческое «Я». Тщетно над всем этим гремели слова апостолов: «Должно  повиноваться больше Богу, нежели человекам».

«Прелюбодеи! Не знаете ли, что дружба с миром есть вражда против Бога?». «Кто хочет быть другом миру, тот становиться врагом Богу» (Иак. IV, 4; 1Ин. II, 15-16).

Церковь уже не была «собранием святых», отделённых от иудейской и языческой толпы и противопоставляющей себя ей. И как быстро совершена эта перемена. Подлинная Церковь перешла в скрытое состояние: необоримые исповедники в годы недавних гонений и люди огненной веры затерялись в общей массе лжехристиан, или вернее христиан-государственников, влачивших двусмысленное существование. Одни из них верно исповедали догмат и на словах признавали авторитет Церкви, но не выполняли её заповедей; другие, наоборот, погрешали в догматах, но в жизни являли пример некоторого бескорыстия и человеколюбия. Третьи решительно не знали, что делать со своею верой. В случаях болезни метались между надеждой на жрецов Дракона и ожиданием чуда Христова, между лекарствами Асклепия и св<ятым> елеем, к которому советует прибегать ап. Иаков (Иак. V, 14).

Христиане в практической жизни почти перестали отличаться от язычников. Им нравились богатая утварь и идолопоклонная роспись вновь воздвигаемых базилик с мозаичными уродами на алтарных апсидах. Здесь деятели Церкви учат, читают Библию, совершают таинства в том состоянии духа, в каком может действовать человек с неотразимым до боли ощущаемым верховным гневом над своей головой.

От христианских проповедников нельзя было услышать неуклюжих слов о Спасении. Из уст их теперь лилась настоящая ораторская речь, Демосфеновская с закругленными периодами. Женщины стрекотали о добродетелях святых.

{На обороте листа:

Христианский дуализм: Но это не было изменой Христу. Была только третья стадия борьбы. Это был переход от страданий к примирению, но это оказалось переходом от открытых страданий к скрытым, более глубоким.

Христос оказался Богом благоустройства и порядка. Никакие харизмы не ведут к новым мирам, и в старом, ветхом мире всё остаётся на прежнем месте. Религия Христа оказывается силой консервирующей, а не освобождающей.

Но под этим религиозным единством, как под обманчивым покровом, скрывались все роды и формы вольномыслия и даже совершенного безверия. Теперь епископы с одинаковой лёгкостью могли становиться друзьями и врагами за какую-нибудь подачку или из страха, сторонником или злейшим противником какой-нибудь ереси или православия.

Христианство рисовалось в то время еще в неопределённых чертах и с неопределённым будущим.}

Эти риторические беседы проповедников с нескончаемыми потоками слов и жестами мимов создавали шумную славу амвонам; диаконы в завитых прическах, на высоких каблуках и в широких персидских халатах, экзотические рассказы о чудесах, которые с томным фатализмом любили выслушивать, обмахиваясь веерами из павлиньих перьев, матроны-христианки, приносимые рабами на носилках к богослужению.

Что было в Пергаме, то же происходило в Антиохии, Александрии, Риме, Константинополе. Понятия храма и театра перемешались до того, что популярных проповедников встречали и провожали не иначе, как аплодисментами. Такое же чудовищное смешение было и в иерархии. «Вчера оглашенный – сегодня папа; вчера в амфитеатре – сегодня в церкви; вечером в цирке – утром у алтаря. Незадолго покровитель комедиантов – и вот уже посвятитель дев» (цитата из Бл.Иеронима по книге А.Диесперова «Блаженный Иероним и его век», гл.IV – прим.ред.). С беспечным видом знатоков входили епископы в храм через боковые двери, так входит на скачки распорядитель.

И везде у верующих подымался один и тот же вопль в душе: да неужели это Церковь Апостолов и мучеников? Кто и что в состоянии будет отделить здесь истинное христианство от этих нечестивых наслоений? Только Сам Он!

Но оставшись жить в этой гонительской державе, не отрекаясь от Христа, сияющий союз веры в Пергаме скоро оказался еще перед новым и неожиданным испытанием. Дело в том, что не только пергамский этнос, но и боговенчанные Кесари сами теперь потянулись к Церкви с тем, чтобы в ней иметь себе опору непоколебимую. Для этого власть окружила епископскую корпорацию блеском и почетом и дала ей привилегии высших государственных чиновников, право пользоваться государственными колесницами, пересылкой почты и военной охраны. Храмовые таинства и молитвенные собрания теперь обратились в громоздкие и пышные церемонии. Скоро Христианству дано было исключительное  право миссии и положение официальной государственной религии, вроде как бы обширнейшему нравственно-лечебному заведению на подобие Пергамского Καθεδρα του Δρακοντος.

Это внешне почти совпадало с тем, что говорили о Церкви лучшие учителя её. «Церковь – часто повторял Златоуст, – есть врачебница душ. Мы здесь получаем лекарства, соответствующие нашей болезни, и отсюда выходим исцелёнными»…

Вера теперь стала достоянием не только избранных душ, как дар небесный, а политической обязанностью, отступление от которой карается уголовными законами. Внутренняя свобода, непрестанное ощущение себя гражданином вечности, подменялись свободой политической и ощущением себя гражданином вечной Империи.

И на глазах всего одного поколения огромная двух-верная Империя с решительным уклоном стала мнить себя «Христианским государством». Но так как жизнь мирская, с которой вошло в единение Христианство, была в своей тайне не хаос, а последовательный порядок, ползком стелящийся по земле, то появлялся вопрос: чем, кем и где возглавлен этот порядок? Все нити тёмных влияний и соблазнов были собраны в один волевой узел. И узел этот находился, увы, именно у престола Кесарей. Разве не на этой вершине христиане столь много раз видели мрачных богопротивников, законодателей зла и порока, верховных гонителей Истины Христовой, а среди сыновей равноапостольного Константина покровителей ересям и кровожадных гонителей святых исповедников никейской веры. Этот престол слишком много раз являл себя, как подлинное седалище сатаны. Вот почему Христос беспощадно разбивает основную иллюзию этого вообразившего себя торжествующим восторжествовавшим Христианством, говоря:

ТЫ ЖИВЁШЬ ТАМ, ГДЕ ПРЕСТОЛ САТАНЫ.

Не борешься, не агонизируешь, не умираешь, а  ж и в ё ш ь. Разумеется, здесь речь идёт не о географическом месте жительства, а о жизни в социальном строе мирового государства. Вселиться в Империю для Церкви значило заключить себя во власть и под власть мира, как в истину о себе. Проповедуя о божественном происхождении «всякой власти», но имея над собой власть историческую, которая в недавнем прошлом заявила себя столь явно одержимой диаволом, – Церковь эта, – этот пергамский δεύτερος (здесь – вторичный, т.е. эмпирический – пер.ред.; так автор характеризует Семь церквей по отношению к идеальной, горней Церкви – прим.ред.), оказался, в сущности, перед задачей, неразрешимой для своего Ангела: или отделить в этой власти божественную идею от тёмной человеческой стихии, к которой слишком легко приражался сатанизм, или создать новую власть, внутренне христианскую, неприразимую для диавола за пределами Империи. Ведь Христианство к этому времени было уже проповедано и в Армении, и в Персии, и в Индии, и в Скифии, и в Эфиопии и в оазисах пустыни. Поэтому оставаясь в Римской Империи, Церкви приходилось идти на сожительство с демоническим человекобожием Кесарей. И потому христиане здесь постоянно впадали в культ власти и культ насилия, в сущности такой же идольский и бесовский, как у язычников. Сам Ангел Церкви был совершенно неспособен отделить одно от другого.

Напрасно думать, что язычество после реформы Константина было уже не жизненно. В половине IV века оно считало в числе своих последователей еще половину, а в некоторых местах даже большинство населения. В 341 г. императорским эдиктом запрещено было торжественное праздничное жертвоприношение. С 453 г. за публичное исповедание язычества угрожала смертная казнь. После этих грозных указов Феодосия язычество замолчало, но было полно насмешливого неверия. На западе оно проявляло даже готовность к реставрации и к борьбе. При всяком народном бедствии там люди склонны были обращаться за помощью к старым богам. Тайные же язычники везде по-прежнему считали Кесаря живым божеством из плоти и крови, «человекобогом», своим pontifex maximus-ом (первосвященник – пер. ред.), осуществляющим их идею. Юстиниан – разве не собрал в одни Дигесты всю железную логику языческого эгоизма, разве не осуществил силою меча мечту последних языческих императоров – restitution orbis? И одновременно с сим христиане разве не считали этого же Юстиниана своим «новым Соломоном», построившим храм Св<ятой> Софии?

Примирения тут не было, ибо противоречие между Империей и Христианством было вопиющее. Даже после того, как власть открыто стала на сторону Христианства и отошла от язычества, – но языческое население не отходило от него. Кроме того, во власти было внутреннее язычество, в ней всегда таился зародыш новых Неронов и Домицианов, делавших из эпохи «торжества Христианства» – время насильственного обращения, отнятия и разрушения епископами языческих храмов. Власть не могла, оставаясь Империей, быть христианской. Все императоры после Константина с удивительной стойкостью держались традиции Римского всемирного господства, другой политики, кроме завоевательной и реставрационной, у них не было. Кесарь был источник тишины всемирной – PAX ROMANA, податель права на жизнь, повелитель, власти которого резонировал самый космос, т.е. «мир еси» с «Князем мира сего». И «жить там, где престол сатаны» – это значило принимать за подлинную жизнь, подаваемую с высоты престола Империи, – этого страшного седалища, откуда в течение 250 лет ниспосылаемо было столько хулы на Христа и столько бедствий на Церковь. И вот вместо темницы, мук и смерти, которые от него принимали прежние поколения верующих, – теперь христиане благодарно принимали льстивые объятия жизни.

Правда, Кесари теперь исповедовали эту веру безграмотных галилейских рыбаков, эту «позорную веру в Распятого бунтовщика», и великодушно взялись дать ей силу осуществляемой истины. Поэтому двух-верную Империю уже многие готовы были считать «христианской и даже принимать за тысячелетнее царство Христово на земле». Но каким жутким высокомерием веет от указа Галерия, Константина и Ликиниана 311г. «О дозволении христианам опять оставаться христианами и строить домы для своих обычных собраний»… «За такое наше снисхождение (!) христиане должны молить своего Бога о нашем здравии и благосостоянии общественном и о своём собственном, чтобы государство во всех отношениях благоденствовало и сами они спокойно обитали в своих жилищах.»

В этих поразительных по гордыне и тупой солдатской самоуверенности словах выражен тот дух, который потом на протяжении веков определял отношение государства к Церкви. Самообман власти заключался в том, что Империя была сама предметом веры и религии. Она сама чувствовала себя религией. Она чувствовала себя гораздо больше древней и «вечной», чем юная Церковь. «Мы со вчерашнего дня», – писал Тертуллиан. Атрибут же Aeternitas (вечность – пер. ред.) в титуле Кесарей не был пустым словом. Исступление дурной бесконечности во времени тут ставилось выше нравственной победы над временем, подаваемой в благодати Христа. Перемена, произведённая Константином, собственно внутреннего существа Империи не коснулась. Эти люди насквозь пергамляне, насквозь государственники, такими же остались и в христианстве. Переворот обнял только личную жизнь, личную веру Кесаря, а никак не самое учреждение власти. И последующие Императоры руководствовались личной верою своей во Христа, личной склонностью к Православию или ересям. Пирамидовый механизм же Империи, как таковой, остался прежний, Диоклетиановский, нисколько не связанный с религиозной тайной Христа победителя Смерти. Таким образом, здесь Христианского Государства в его истинном значении вовсе не получалось и не могло получиться. Империя по-прежнему была в метафизическом существе языческая, анти-христианская, и такая же гонительская, как и до Константина, что неоднократно проявлялось в государственном засилии над Церковью арианствующих и иконоборствующих Императоров, в гонениях даже православных императоров против вдохновенных учителей веры.

Это и выражено Господом в следующих словах:

И НЕ ОТРЁКСЯ ОТ ВЕРЫ МОЕЙ ДАЖЕ В ТЕ ДНИ, В КОТОРЫЕ У ВАС, ГДЕ ЖИВЁТ САТАНА, УМЕРШВЛЁН ВЕРНЫЙ СВИДЕТЕЛЬ МОЙ АНТИПА…

Значит, в этом самом общественном порядке, за первенствующее место в котором Церковь так страстно боролась со всеми ересями, и после «равноапостольного» Константина были дни умерщвления свидетелей Христовых. Значит, Смирнская  Церковь мучеников и исповедников и Пергамская Церковь «восторжествовавшего Христианства» находятся под одной и тою же властью, высшее седалище которой – трон Кесарей – был или бывает в то же время престолом сатаны. Так это и было в действительности.

СВИДЕТЕЛЬ МОЙ АНТИПА…

Правду сказать, имя Антипы нам ничего почти не говорит. У древних писателей есть указание, что Антипа был епископ примитивной Пергамской Церкви, пострадал в 92 году, т.е. при Домициане, – и больше ничего. Память его до сих пор празднуется 11 апреля. По смерти он не оставил громкой славы среди верующих. Но во всем Апокалипсисе это единственное собственное имя. Значит, епископ Антипа действительно был достоин того. Это показывает, что имена многих святых известны Церкви, а многих составляют тайну, прославление мучеников – в руках Христа. И нечего удивляться, что тот, кто по суждению человеков, мнящих себя раздаятелями венцов святости, не являл в мученичестве ничего особенного, вдруг удостоен был быть названным по имени Самим Христом во услышание будущих поколений. Это имя Антипы даёт очень глубокий урок о канонизации святых.

Но в Пергамском δεύτερώσις-е, т.е. христианстве того же типа, более широкого масштаба, были такие же имена: Иоанн Златоуст, замученный среди полного торжества истинного Христианства императором Аркадием, издававшим строгие указы против язычников и ариан (395 г.). Также замучен был и Максим Исповедник (†662 г.) императором Ираклием, защищавшим Христианство от персов и мусульман, и многие другие.

{На обороте листа:

Валак старался развить в иерархии все страсти светской службы, искательство пред сильными мира <сего>, почести, пренебрежение к низшим и слабым, мздоимство, жадность к денежному прибытку.

Тут какой-то навязчивый голос начинал нашептывать ему: «Воспользуйся случаем, он никогда тебе больше не представится. Никто не изобличит, всё кругом молчит, как могила». Ему не отделаться от этого голоса, который, не умолкая, звучит то тихо, то громко, доходя до крика, по всей линии.

Политически обезвредить христианство тысячелетней этой властью.

При этом казалось, учение апостолов о божественном происхождении власти рассекало по живому человека.

Этим учением верующие принуждены были делить ответственность, не имея ни малейшей возможности влиять на направление политики.

Слабость и глупость людей – вернейшие опоры власти над массами.

Осыпали их словесным золотом.}

НО ИМЕЮ НЕМНОГО ПРОТИВ ТЕБЯ, ПОТОМУ ЧТО ЕСТЬ У ТЕБЯ ДЕРЖАЩИЕСЯ УЧЕНИЯ ВАЛААМА, КОТОРЫЙ НАУЧИЛ ВАЛАКА ВВЕСТИ В СОБЛАЗН СЫНОВ ИЗРАИЛЕВЫХ, ЧТОБЫ ОНИ ЕЛИ ИДОЛОЖЕРТВЕННОЕ И ЛЮБОДЕЙСТВОВАЛИ.

Еврейское «Билеам» равнозначаще греческому Νίκόλαος. Валаамиты это то же, что Николаиты. Валаам научил моавитян отвлечь как Израиля от истинного Бога и тем обессилить через заразу оккультного сладострастия. То же было и здесь. Валаам старался развить в иерархии все страсти светской службы, искательство у начальства, жадность к власти, к почестям, к денежному прибытку.

Корни Империи были глубоко инфернальны и человекобожны. Несмотря на все усилия Императоров «благочестивейших», «равноапостольных», прославивших себя подвигами выяснения догматов на Соборах, суровыми мерами против еретиков, благотворительностью, постройкой храмов, войнами против неверных, корни этой власти были чужды правде Христовой о человеке. Переродиться Цезаризм не мог. Он мог в своё время только выродиться, умереть и уступить место другой власти, способной воскрешать религиозно-творческие силы христианских народов.

В церковно-государственном синтезе, созданном Императором Константином и Отцами 1-го Собора Вселенского – Церковь была и права и неправа. Так же и государство было право и неправо. Ибо государство оставалось во внутренней природе своей не братотворящей силой, а разъединяющей, и тою же идолопоклонной, а не теократической. «Пергамский Спаситель» Дракон гнездился в самом мирочувствии этой власти. То чудовище, которое терзало Церковь при Максимине, Декии, Диоклетиане, оно же и теперь, как фантом, стояло за спиной позднейших христианских кесарей: Констанция, Юлиана, Валента, Аркадия и др. Голова этого змия то через супругу, то через приближенного евнуха тайно склонялась к их уху, а холодные глаза пристально смотрели из иного мира в душу, и вкрадчивый шепот внушал: «Ты сам бог». И они вскакивали с трона, как ужаленные. И становясь в тысячелетнюю позу божества, изрекали роковое решение. Вот откуда шло это неумирающее опьянение человекобожия в длинном ряду арианских и иконоборческих законодательных актов и деланий, потрясавших Церковь святых. Как только у власти становился буйный энергик или слабовольный интриган, готовый прислониться ко всякой силе, умевшей польстить ему, то этот шепот человекобожия находил себе приём в душе каждого мечтателя о величестве.

{На обороте листа: Тут происходило раздвоение единого «Я» человека.

Старая лихорадка человекобожия вспыхивала в них, ужасаясь Бога.

Человеческое ничтожество способно угнетать души монарха не меньше, чем его подданных. Сняв пышный костюм, оставаясь наедине без свиты, без придворного зверинца, дайте ему возможность думать о себе – и он самый несчастный человек.}

Но зато этим жертвенным деланием открывалось внутреннее зрение на то, в чем они как подданные принимают участие и чему содействуют всею своею жизнью и потому казнятся, и именно казнятся. Можно себе представить муки, которые должны были испытывать отцы и учители «восторжествовавшего Христианства», когда в порфиру облекались еретики и подымали гонения против православных. По завету апостолов христиане и тут верили, что власти от Бога, и, смиряя себя, смело смотрели в глаза этих супостатов. И вдруг глаза эти делались для них окнами, за которыми виднелась далёкая, и в то же время близкая, страна свободы Христовой с радостной открытостью человеческих душ друг другу.

Но почему Господь только немного имеет против неё? Потому что это вселение Церкви туда, где престол сатаны, было всё-таки шагом к тому, чтобы создать христианское государство, что отвечает основной мысли домостроительства. Потому, что власть Кесарей стояла пред Церковью, как единственная историческая возможность. Лучшей власти не было. Она могла родиться вне пергамских условий и вообще вне условий Асийских церквей. Потому Он лишь «немного» ставит в вину этой Церкви её попустительство преступлению Валаамову, так как роль её в этом пассивная и как бы вынужденная.

После победы Христианства во время гонений казалось, что для Церкви путь ко Граду Божию, т.е. воцарению Христианства на земле, был открыт. Бл<аженный> Августин так и верил, уча, что Град Божий теперь победил и Церковь и есть теократия. Многие ждали, что со священными песнями и горящими светильниками можно будет входить в этот Град. Но тут действительность глянула на христиан ужасным лицом. Что сделала власть? Власть теперь по опыту слишком хорошо познала, что бесполезно противиться Христу и опасно выступать против Него с оружием в руках. Это твердыня невесомая и неизмеримая, но о которую разбивается всякий, кто упадёт на нее. Желая, однако, сделать из Христианства подмостки для своего человекобожия, Императоры, точно повинуясь голосу Валаама, прибегали к новому средству, подсказанному тем же интимным побудителем – «дозволить Христианство», дать ему покой и все блага века сего. И вот действительно, чтобы сделать из него среду управляемую и послушную, Кесарям пришлось действовать в духе Валаама.

Чтобы управлять христианским и языческим населением в общеимперском духе, а не сделаться предметом обличительных нападок и укоризн и с той и с другой стороны, государственная власть вынуждена была, прислушиваясь к потустороннему шепоту о своём человекобожии, давать философам свободу мысли и скепсиса, право насмешки и глупости. Такие лица, как Либаний, этот люцифер IV века, Гален, Плотин и под конец Гемистий жили и проповедывали под покровительством закона, как некогда в Пергаме. (См. Болотов, т.II, 166 стр. Ист. Цер. Смирн.)

И одновременно с этим Кесари чтили знаменитейших отцов Церкви, говорили с епископами не иначе, как употребляя почтительные выражения, в присутствии даже вставали и обнажали голову, но старались тешить их властолюбие разными земными благами, дурманя золочеными пустяками, нащупывая и в христианских массах стороны, к которым можно было приразить этот соблазн. Иначе для власти, которая по-язычески понимала задачи земной жизни, христианская половина Империи была совершенно неуправима. Соединение и разъединение епархий, возвышение кафедр на степень митрополий, созывы и оплата соборов, защита мечами и ссылками, избавление от еретиков. Милостивое отношение ко всякого рода ходатайствам одного епископа преимущественно пред просьбами другого, насильственное низвержение некоторых. Публичное преклонение пред духовною властью одного и полное невнимание к другим, самоуничижение пред святыми реликвиями тут, а не там. Одних не принимали ко двору, а других принимали, и те сразу принимали победоносный вид. Уже Император Константин дарит епископу иерусалимскому Макарию ίεράν στολήν (священные одежды – пер. ред.) из золотой нити, т.е. парчовое облачение, за то, что он помогал Елене отыскать Крест. Эти блага и земные отличия сеяли рознь и зависть между епископами, вчерашними братьями, хотя, быть может, и плохими, но всё же братьями. И благодаря этому христианское население делалось легко управляемо в императорском смысле, ибо одних противопоставляли другим. Вот в чем тут было дело Валаамово. И святые молчали и молчали, даже такие великие мужи, которых мы до сих пор считаем вселенскими отцами и учителями Церкви.

ТАК И У ТЕБЯ ЕСТЬ ДЕРЖАЩИЕСЯ УЧЕНИЯ НИКОЛАИТОВ, КОТОРОЕ Я НЕНАВИЖУ

Николаитство в Ефесе была за рубежом Церкви. В Смирне оно отошло далеко в сторону вследствие опасностей гонений. Здесь же оно въелось в церковное христианство, и производит там своё разлагающее действие, подменяя внутреннюю жизнь Церкви ложными радостями житейского успеха.

Сделавшись государственным, Христианство здесь претерпевает глубочайшее изменение сверху донизу. В Смирне показано было, что люди искуплены для той совершенной свободы, которая не нуждается ни в каком земном счастии для исполнения своего святого призвания.

Человек может быть истинно блаженным на развалинах всего своего земного благополучия, раз в душе его свет и радость побеждённой смерти. А здесь в Пергаме к этому блаженству и как бы в дополнение к нему придаётся несоизмеримое с ним счастие земное, строящееся под державой сатаны. Спасение Христово и благодать Духа Святого ставятся рядом как равное с равным на одной линии с прочими благами жития в Империи. Богатые, сильные мира, господствующие, сытые, стали говорить о Царстве Небесном, как о новом удовольствии в придачу к тем, которыми они пользовались на земле. Всякая попытка не «умереть для мира», а каким-нибудь способом обойти эту смерть нашла теперь в Николаитстве готовое ложе, защищаемое множеством софистических доводов и оправданий.

Николаитство на этом, исполненном противоречий и томления двух-верном существования, представляло собой уже не секту с явно противонравственным характером, а ползучий соблазн, многоглавую систему, охватывающую тысячею щупальцев всю земную жизнь и колеблющую догматы, этику и дисциплину Церкви. Николаитство молча, без шумной словесной полемики, угашало в верующих религиозную совесть о земле, затаптывало в душах хилиастическое упование и тем открывало пергамским христианам свободу греха здесь, на земле. Волнение этой свободы оно не противопоставляло святому восторгу освобождения от греха, а прибавляло одну к другой. И все, кому надо было в этом новом государственном положении Христианства угасить свою совесть, склонялись к николаитскому духу, оставаясь только наружно с прежним исповеданием Христа на устах.

Себялюбие домашнего очага и тщеславие убранством жилища, себялюбие красоты и здоровья плоти и сладострастие, себялюбие возвышения в государственных должностях, себялюбие успехов в торговле и приобретении богатств, себялюбие славы военной и успехов оружия, себялюбие побед на конских ристалищах, себялюбие книжного познания и мудрости века сего, себялюбие учительных побед в православии, – все эти себялюбия с тысячью разветвлений змеились вокруг каждого христианина, выходя из Николаитства, возглавляемого у престола Пергамского Спасителя- Κάϑηδρα τού Δρακόντος Ваала. Благодаря условиям этой лже-оседлости Церкви, Николаитство стало на Пергамском периоде особенно легко приразимо к Христианству, и сумело опутать своими петлями всю душевную жизнь и внешнее поведение епископов и верующего народа. Можно ли удивляться, что к истинному христианству здесь стали относиться скорее как к утраченному сокровищу и разыскиваемому кладу? Мог ли после этого Христос улыбаться этой Церкви?

ПОКАЙСЯ, А ЕСЛИ НЕ ТАК, ТО СКОРО ПРИДУ К ТЕБЕ И СРАЖУСЬ С НИМИ МЕЧОМ УСТ МОИХ

{На обороте листа:

«Имя новое» для вечности

Эта однократность и неповторяемость каждой личности только в Церкви.

Имя слова с определённым количеством букв – этикетка  на бутылке, но имя не может влиять на содержимое в бутылке}

Опять меч! Но где же он?

Тот же меч рассекающий чувствуется и в судьбе Κάϑηδρα τού Άσκληπίος. Культовый демонский момент заглох, и капище обратилось в развалины, а Галеновский врачебный позитивизм выделился и вступил в связь с Христианством.

Василий Великий основал там изоляционные дома, снабдил эти учреждения транспортными средствами и устроил в Кессарии (370-379) целый город для больных. Всем страждущим врачебная помощь была подаваема с молитвою ко Христу Спасителю Иисусу.

Здесь и понятие о болезни как плоде греха и надежда воскресения и потом лекарства. Поправившиеся люди выходили оттуда более совершенными христианами с иными понятиями об истинно здоровой и духовной жизни. Это учреждение носило имя «Базилия», прославилось на всём христианском мире и послужило потом образцом для подобных учреждений на все будущие века. Такие же больницы (лечебницы) устроил Иоанн Златоуст в Константинополе, как только сделался там архиепископом.

Несколько раз Христос давал возможность николаитским течениям в этом «восторжествовавшем» Христианстве уплотняться во едино, находить себе выразителей и вождей и стать ересями, притязающим на вселенское господство. Если сосчитать годы господства реставрированного язычества при Юлиане, годы засилия арианства при потомках Константина, засилия несторианства в Сирии, монофизитства в Египте, иконоборчества при Исаврийцах во всей Империи, то это займёт больше половины всей эпохи Пергама. И каждый раз Господь обличал их откровением правоверия и отсекал взмахом меча-анафемы. Христианство вздрагивало, как бы от перемещающихся во всем его теле острия, глубоко и мучительно вонзаемого. После чего эти еретические поросли становились на веки засохшими и мёртвыми наростами.

Так весь обширнейший уклад этой новой культуры восторжествовавшего Христианства здесь оказался под обоюдоострым отрицанием Христа. И в науке и в художественном творчестве здесь ощущается та же боль вонзаемого в сердце меча, – боль и сладость. Здесь Христос уже не мог воображаться, как «Пастырь Добрый», а как Грозный Судия, который в разрушительном благоволении обличает и знает дела тьмы. И Христианство из религии света и радости превращается в религию грозных прещений и покаяния, не потому, что Христос жесток, а потому, что Христиане предались  жестокой жизни.

Господь говорит, что с «ними» сразится, а не с истинною Церковью. С теми, кто несёт и принимает николаитское засилие в Христианство. Значит, меч будет разить собственно не Церковь, а весь государственный элемент синтеза.

Этот меч – обоюдоострый: он сокрушает и положительное, и отрицательное делание в месте нового жительства Церкви, куда она вселилась, как в землю обетования.

В Пергаме, городе демонского культа Кесарей, науки и врачевания, сделана попытка иметь двухактную эсхатологию, причем, за хилиастический первый акт принято именно вселение туда, где престол сатаны, т.е. в Империю. Этот первый акт и отрицается, как ложный, не самый принцип двухактности, а ложно взятый первый акт.

ПОБЕЖДАЮЩЕМУ ДАМ ВКУШАТЬ СОКРОВЕННУЮ МАННУ И ДАМ ЕМУ БЕЛЫЙ КАМЕНЬ И НА КАМНЕ НАПИСАННОЕ НОВОЕ ИМЯ, КОТОРОГО НИКТО НЕ ЗНАЕТ, КРОМЕ ТОГО, КТО ПОЛУЧАЕТ

Слова поразительные по соответствию со всем обликом Пергамского христианства. В древности всякие выборы производились при помощи камешков «белых» и «черных». Здесь «белый камень» означает избрание Христом. Так и Антипа только один знал имя, которое получил, и никто другой не знал его. Иначе его мартиролог – значит в память его, сохранивший о нём сведения, – не был так скуден, ибо пострадал он всего за 4 года до написания Апокалипсиса.

Если каждый Христианин Пергамской эпохи будет питаться манной сокровенною и если будет даже имя носить неведомое никому из других братий той же Церкви, то это полное одиночество религиозной личности пред Богом, и не есть ли это конец самой Церкви в Пергаме? Не обратится ли εκκλησια в отвлеченный культ в пустом храме?

Правда, Церковь здесь, несмотря на всё богатство её публичного доказательства, как бы потеряла дух видимой общественности и к ней относятся скорее как к утраченному и разыскиваемому кладу. Она уходит в невидимое состояние, Христианство уходит с поверхности  и становится более интимным, монашеским, т.е. стало внешне неизвестно, кто к ней действительно принадлежит, т.е. кто подлинно спасается. Где тут церковь? Неужели Церковь есть тайное общество под личиной видимого? Это Его Тайна, ибо Церковь в истории не есть человеческая организация святых, а Его Тело. Теперь понятно, почему в ту именно эпоху должно было возобладать в Церкви монашество, как религия уединенного служения Богу.

Манна была пищей Израиля в пустыне. Так и здесь, избранники Христовы проходят своё поприще точно по пустыни, но не как целый народ, а в глубоком уединении. Здесь манна – пища, питающая в вере. Не катехизические школы, не философская подготовка, за которой так гонялись тогда христиане, не пышно обставленные молитвенные собрания, не испытания жизни, не примеры других, а всё это и ещё многое другое, через что Господь, зорко смотрящий в каждую отдельную душу, таинственно окормляет её, но здесь «Имя новое» – это имя новое для вечности, мистическая личность, имеющая существование, параллельное внешнему человеку; это слово о земле христианина государственника. Но поделиться этим возрождением и этим словом с окружающими нет никакой возможности, и потому нет путей сделать это верой целого класса, верою государства и идеей общей политики.

{На обороте листа:

«Имя новое» для вечности

Сознание одиночества еще более отрывает людей друг от друга, обособляет, заставляет замыкаться душу.

Таким образом, одиночество, полный разрыв социальных связей и мистицизм, страсть к сверхъестественному, к порывам в потусторонний мир они спутали друг с другом.

Молитвенная полнота сердца

Монашеский идеализм

Святых прошлого разыскивают, как потерянный клад

Монастырский идеализм, аскетическая безгрешная духовность

Здесь есть слагаемые, но нет суммы отдельных личностей,

Так и не уступают своё место классу

Радостное чувство победы не покидало их на всем протяжении их жизни (?)

Чувство изолированности каждого, несмотря на всё доброжелательство друг к другу, они не могли увлечься чем-либо общим крупным, значительным, что придало <бы> горячности и силу.

Христианство было признано властью, сияло золотом, звучало песнопениями и дышало ладаном во всех храмах, признаваемое императором за ортодоксию, за очаги истинного просвещения. Но оно же хранило черты первых веков в пустыне.

Превращённое в приманку для простецов, оно говорило о братстве людей, говорило о бесконечной любви и «жертве за други своя», открывало при тусклой и свирепой жизни просвет в мир иной, мир «подлинной правды».

Плутовское и уступчивое к власти имущих, требовательное к низшим, за обещанное благо на небесах выманивающее у них терпение, Христианство явилось гнуснейшей формой реакционной мысли.

Они поставили личную совесть Христиан лицом к лицу с Богом.

Абсолютные ценности человеческой личности и всякой души человеческой, искуплённой кровью Христа и призванной к наследию  в высшем Благе Царства Божия. Стало невозможно поглощение личности государством, характеризующее языческую древность.}

Не древнее испытанное многобожие, не иудаизм, не культ Митры, не гностики, не манихейство, а монашеское христианство стало преемственной религией Кесарей, но Империя от этого нисколько не стала христианской.

Империя по-прежнему строила своё дело на безличном тождестве людей, на заменимости одного другим, и такая заменимость давала  бессмертие учреждению. Христос же смотрит на своих, как на совершенно незаменимых. Этих людей с «именем новым», быть может, великое множество. Всем им языческая толпа внушает отвращение, и новая столица казалась таким же Вавилоном, как и старая. Всех их одинаково угнетает иго государства.

Они умеют молиться, мыслить о Христе, но обнаружить себя, приоткрыть свои новые лица друг другу они не могут. Все эти внутренне сосредоточенные мужи и жены, готовые на нелюдимую тяжелую жизнь в пустынях и монастырях, в затворах, на столпах, в суровой отчужденности проходят свой путь, и только по ночам на молитве могут открывать своё истинное лицо Христу. Вот почему, рассеянные поодиночке в великом бродильном чане Империи, эти люди создать из себя правящий христианский класс, способный повести Империю на новые пути, не могли.

Вместо того чтобы осуществить христианское государство, в Пергамской эпохе установился государственный деспотизм над Церковью, а христианство оказывается только индивидуальною верой отдельных мужей государственников, которые выдвигаются то здесь, то там на лестнице должностей духовных и светских в столице и в провинциях. Трогательное величие их святости. И даже на Престоле, среди интриг двора, шума и суеты больших городов эти христиане чувствуют себя одинокими как в пустыне. Вот почему эти «елицы верные» не могли противостать с мечом в руках ни арианскому рационализму преемников Константина, ни 100-летней тирании иконоборцев, которая была последней попыткой преобразовать Церковь в интересах человекобожного государства.

Двух-верное государство это политически объединяло, принудительно и внешне связывало народы, живущие на земле, подавляя в каждом человеке личность, издерживая её как средство. А в государственной церкви этой каждый избранник Христов в вечном одиночестве своего «Я» служит Христу, Грядущему Царю не только неба, но и земли. Христос здесь венчает индивидуальность, выставляя её как цель своего творческого и спасающего дела. Все верные христиане этой Церкви – насквозь государственники друг по отношению к другу – самобытны. Они – прежде всего подданные Христа Иисуса и Его Βασιλεια τών ουρανών (Царство Небесное – пер. ред.), а потом уже Кесаря, власть которого на земле от Бога. В уединенных недрах сознания, куда не проникает ничей глаз – там свершается это раздирание завесы, отделяющей дух от души, приносимое этим учением, тайна «белого камня», избавляющего из-под ига человекобожия и дающего вступление в подданство Христу-Богочеловеку для грядущего наследования земли.

Всё, что Христос говорит Ангелу Пергамской эпохи, это Он хочет сделать достоянием всех других Церквей.

ИМЕЮЩИЙ УХО СЛЫШАТЬ, ДА СЛЫШИТ, ЧТО ДУХ ГОВОРИТ ЦЕРКВАМ.

- - - - - - -