МОНГОЛЫ (ГОГ И МАГОГ)

РО РНБ. Фонд 1000.СОП.1968.30/2. Л.226 - 231

Неисчислимая монгольская раса состоит их двух главных ветвей, резко отличных друг от друга, но в существе проникнутых одною и тою же идеей. Одна из этих ветвей – оседлая, другая – кочевая конническая. Представителем первой служит Китай, представителем второй татары.

В чем загадка неподвижности Китая? Ему недостаёт внутренней жизненности. Нет внутреннего огня, энергии и свободы в её проявлениях. Она так же несовершенна, бледна и механична в сравнении с историей народов Кавказского племени, как бледна и несовершенна китайская живопись, если сравнивать её с итальянской или фламандской. Эта же бледность и безжизненность видна и во всех сферах китайского творчества. У китайцев нет даже слова «Бог». Их религия основана на прямом поклонении небу и земле, как объективным вещам самым большим, огромным, и выразилась в целом ряде практических правил. Их религия есть при полном атеизме странная смесь мудрости, практичности нравственных правил и космогонических представлений, в которых мы напрасно искали бы каких-нибудь мучительных сомнений, порывов мистического энтузиазма, духовных трагедий, живых тревог совести, приводящих их к высшему просветлению. В учении Конфуция, как и в науке и литературе Китайцев, мы можем многому удивляться, но ничему не восторгаться. Как будто внутренний духовный огонь никогда не загорался в этой расе, и нет ничего в ней или в её созданиях, что могло бы взволновать нас, растрогать, неудержимо повлечь к себе или очаровать собой.

Мы смотрим на этот странный народ и его странные создания как на какой-то удивительный автомат, происхождения которого мы не знаем и который по своим совершенствам стоит выше всех других механизмов и автоматов, нам известных, но, как и они, остаётся для нас чем-то совершенно  ч у ж д ы м  и посторонним.

Какая-то не переступаемая  г р а н ь  отделяет наш внутренний мир от тех скрытых пружин, которые его движут и направляют и которые так не похожи на то, что движет нас. Наш слух может заинтересоваться китайской музыкой, наше зрение их живописью и произведениями их ремёсел, наконец, даже ум их учреждениями и понятиями. Но дальше этого внешнего любопытства мы не можем идти. У нас нет способности перейти границу, отделяющую их душу от нашей. Ни одного звука нет у этого народа, ни одной линии он не создал, ни одного слова он не высказал, которые проникли бы в самую глубину нашей души, тронули бы сокровенные стороны и заставили их звучать ответным звуком себе.

И подобно тому, как самый искусный механизм беден сравнительно с самым простым живым существом, – так и китайская цивилизация, не смотря на то, что даже образованные классы европейских народов могут многому научиться от неё, многое заимствовать с пользою, – в сущности скудна в сравнении даже с тем, чем духовно живут простые необразованные классы наши. Простая песня о недоле нашего крестьянина заключает в себе гораздо более поэзии, нежели вся вычурная китайская литература. Горячая, хотя бы и бессвязная молитва какого-нибудь юродивого – более носит в себе чистой религиозности, нежели все книги Конфуция. Эти примеры всего лучше могут объяснить, чего именно не достаёт монгольской расе: истинной и глубокой  ч е л о в е ч н о с т и,  всей той красоты, огня и свободы, которыми запечатлена она.

- - - - - - - -

Историческая роль  к о ч е в о й  коннической группы монгольских народов соединена с именами Аттилы, Чингиз-Хана, Тимура, Батыя и других. Их назвали народами «разрушителями», и история до сих пор стоит перед их страшною загадочною деятельностью, бессильная произнести в объяснение её хотя бы одно слово.

В некоторые моменты исторической жизни – в моменты крайнего нравственного падения других великих исторических народов, эти монгольские племена вдруг поднимались, без всяких видимых причин или, по крайней мере, без таких причин, которые по своей значительности хоть сколько-нибудь отвечали бы значительности своих следствий, и, поднявшись, проходили разрушительным ураганом по жизни других народов. И точно выполнив какое-то им неведомое назначение, снова впадали в прежнее ничтожество и безвестность – до другого поднятия, столь же загадочного и беспричинного, столь же гибельного для других народов и столь же бесполезного и  ненужного для самих разрушителей.

Если бы в поднятиях этих была какая-нибудь последовательность, если бы им присуще было какое-нибудь идейное развитие, или хотя бы простая периодичность, – они всё-таки представляли собой нечто положительное, они слагались бы в историю, хотя бы в историю разрушения. Правда, подобной последовательности не вынесли бы другие народы, и история всех их возможна только потому, что эта половина монгольского племени не имеет истории, её жизнь не образует своего развития.

Но и в этом лежит глубочайшая выдержанность психического склада рассматриваемых кочевых племён – всё, что походило бы на какую-нибудь закономерность или правильность, – отсутствует в их исторической деятельности. Она вполне отрицательна, потому что нет ничего утвердительного и постоянного в самой их отрицательности. Даже и разрушения они не «созидают». Они только время от времени производят его. Строгие и последовательные только в одном – в полной хаотичности явлений своей жизни.

Мы сказали, что внешних причин для их характерной и странной деятельности нет, и никакого объяснения их исторической роли не существует. Сравнивая деятельность этих племён с деятельностью других народов и рас, мы натолкнёмся на какую-то внезапную одержимость. Разрушение входит  составной частью в жизнь всех народов, и каждый из них растёт и развивается, только разрушая или тесня жизнь других соседей. Но только это разрушение в их истории изолировано и не поглощает всё остальное, оно смешано с другими разнообразными явлениями, частью только различными, частью противоположными, и поэтому измеряется ими или закрывается, делается незаметным, иногда это болезнь роста.

- - - - - - - -

Только один есть народ в истории, который не просто отличен от этих племён разрушителей, но противоположен им по своему психическому складу и по всему смыслу своей истории: это Китайцы и Японцы, оседлая великая ветвь Монгольской расы.

И в самом деле, как первые племена получили название «разрушителей», так эти народы должны быть названы «созидателями», – созидателями по преимуществу и в большей степени и чистоте, нежели народы какой-нибудь другой расы, в том числе и Кавказской. Их трудолюбие так велико, что как ни превзошли их европейцы во всех других отношениях, – в этом одном эти желтолицые могут служить для них недосягаемым образцом. И их миролюбие столь исключительно, что даже для защиты себя, своего вечного и неустанного труда, они не могли придумать ничего другого, как только нарисовать на своём знамени дракона и отгородиться «великою стеною» от других народов, которые могли помешать им жить спокойно.

Если мы всмотримся глубже в самый характер их труда, мы найдём в нём поразительное соответствие с характером разрушения и кочевых северных монголов. Как там под жаждой разрушения не скрывается никакой особенной ненависти к разрушаемому, но даже и простого знания его, так здесь под зиждущеюся деятельностью не лежит никакого сложного и глубокого внутреннего мира, который бы неудержимо искал выразиться в чём-либо внешнем. Отсюда отсутствие жизненности во всём их творчестве: литература – без поэзии, живопись без красоты, самая наука без мудрости и пытливости. Как будто и рисовать они начали только потому, что найдя красящие вещества, нашли и для них способ употребления и с тем вместе новую форму труда, к которой сейчас же прильнули, хотя и не понимали, куда она ведёт. И создали литературные произведения, потому что из всех способов употребления человеческого слова – нашли и этот новый: не только рассказывать о действительном, но и о том, чего нет, но что могло бы быть действительным. И, наконец, начали заниматься наукой только потому, что их органы чувств требовали большего упражнения, нежели какое могли дать им простые непосредственные отношения к окружающему. Вот почему, как уже давно замечено, сделав многие изобретения, какие сделаны и Европейцами, они не извлекли из них всех тех победных результатов, какие извлекли последние. Найдя их случайно, они увидели в них только новую сферу труда, возможность бесконечных повторений, но они не вдумывались в них и не искали ещё чего-нибудь за ними, скрытого в них и прямо не выраженного.

Здесь же лежит объяснение и их поразительной замкнутости, которая всегда так удивляла Европейцев. Лишённые глубокого внутреннего мира, они никогда не знали этих тревог души, этих мук искания, которые только европейцев заставляли пускаться за океаны, на пути географических открытий переходить из страны в страну, от народа к народу, никогда ничем не удовлетворяясь, с вечным отвращением к прежнему и вечной жажды нового и лучшего. Они были всегда спокойны, всегда удовлетворены, потому что всегда были заняты.

В своём труде они ничего не искали, кроме труда, и потому ничего не нашли, или даже и найдя что-нибудь случайно, равнодушно проходили мимо. Что-нибудь похожее на далёкий замысел никогда не руководило их действиями. Они не знали ни увлечений, ни разочарований, ни истинной радости, ни другого страдания, кроме боли. Отсюда тот характер ползучей практичности и рассудительности, который с удивлением замечали в Китайцах все проницательные наблюдатели.

Погружённые в труд, за которым не скрывалось никакого содержания, они никогда не отвлекались от него. Прошедшего и будущего не существовало для них: они не несут из первого никакого задатка, и ничего не намерены осуществлять нового во втором. Они всецело погружены в действительность, и потому именно так хорошо всё видят в ней, что им некуда больше смотреть. Все их достоинства, которым иногда столько завидуют, вытекают из одного глубокого странного недостатка их природы: из её  в н е ш н о с т и  и формальности, пресмыкания пред фактами, из отсутствия содержания в их душе. Они не задумают ничего безумного, не рванутся  к гибельному, не станут возводить Вавилонской башни, чтобы достать до неба, но это оттого, что и самого  н е б а  для них нет.

Отсюда вытекает, что их деятельность, будучи столь рациональна в частностях, – в целом носит на себе черты бессмысленного.

Всё в отдельности, что ни делают они, правильно и может быть названо хорошим, но эти отдельные дела их не составляют из себя ничего общего, целостного, о чём мы также могли бы сказать, что оно правильно и хорошо. Никакая общая мысль не соединяет и не объединяет явлений их жизни, никакому высшему плану не подчинены они. Их жизнь и история распадается на множество подробностей, на множество пустых безличных мгновений, и за каждым из них лежит своя причина, свой частный повод, находящийся вне всякого соотношения с другими поводами. И это-то именно и делает Китайскую цивилизацию, при всём любопытстве, какое возбуждает она своею внешностью, в сущности безынтересною. Она в высшей степени своеобразна, но это своеобразие заключается в том, что, будучи столь громадною, она лишена всякой связующей идеи.

И если на минуту забыть об этой Китайской цивилизации, мы снова перенесёмся к северной ветви расы – кочевым монголам, мы ещё лучше поймём их душевный склад, как противоположность китайского, как его отрицание. Из всех народов, обитающих на земле, только эта вторая ветвь монгольского племени представляет из себя настоящих кочевников, подобных которым мы не встречаем ни во внутренней Африке, ни в северной и южной Америке, хотя эти страны более благоприятны для этого образа жизни, нежели северная и центральная Азия.

Покой и однообразие невыносимы для этих конных народов, как для Китайцев невыносимо разнообразие и беспокойство. Как эти последние подчинены в своей жизни и деятельности инстинкту созидания, – так те подчинены инстинкту разрушения столь же тёмному, столь же лишённому какой-либо руководящей мысли. Только в действии закона полярности, так могущественно выразившегося в противоположности психического склада этих двух великих племенных ветвей, на которые распалась обширная  м о н г о л ь с к а я  р а с а, можно найти объяснение той неудержимости, с которой одна из них производила своё разрушение.

Иначе, каким образом понять, что вопреки всем нуждам, отвращаясь от всего, чем дорожит человек обычно: от покоя, от мирной жизни, от удовлетворения всех потребностей, – эти кочевники, раскачиваясь на конях, точно отдаваясь какому-то первобытному ритму, переходили через знойные пустыни и высокие горы, гибли на пути и в битвах, и всё это без другой цели, без другого удовлетворения, кроме как оставлять позади себя пирамиды из человеческих голов, видеть растоптанной жизнь людей, которых они раньше не знали и не видели.

Не недостаток пастбищ, не иная потребность народная, говоря в общепринятом смысле, служила для этого мотивом, и никакие-либо внешние причины, какие мы привыкли отыскивать для человеческих движений. Здесь влияли силы и законы иные, чем какие мы привыкли отыскивать для человеческих действий, здесь оказывали влияние силы и законы высшего происхождения, понять природу и источник которых нам, вероятно, никогда не суждено, но наблюдать за внешним проявлением которых мы можем.

В.В Розанов «Красота в природе»

 - - - - - - - - - -

Тимур, проведя юность в приключениях «казака и разбойника», решил покорить весь мир, и жизнь его стала эпопеей разрушения. Его 35 походов даровали ему 27 престолов, превращали города и сёла в груды мусора и в немые пустыни.

Тимур разыгрывал роль «гази», т.е. воителя за исламское правоверие, а сам в течение 30 лет проливал всё магометанскую кровь.