Гл. 3. МАЛО-АСИЙСКИЙ СЕДМИСВЕЩНИК

РО РНБ. Фонд 1000СОП. 1968.30/8. Л. 33-44

Ефес, Смирна, Пергам, Фиатира, Сарды, Филадельфия, Лаодикия – все эти эллинистические города расположены были в передней части Малой Асии на расстоянии 60-80 километров друг от друга, т.е. на расстоянии двух-трёх дней пешего пути. Это как бы тесный цикл городских политий, никогда не терявших из вида друг друга и постоянно оттачивавших острие своей индивидуальности во взаимном соперничестве. Но, конечно, не это географическое соседство послужило причиной их совместного избрания.

Есть свидетельства, что в конце апостольского века были сильные центры Христианства и в других городах Малой Асии, расположенных почти также близко. Доподлинно известно, что церкви были в Антиохии Писидийской, Иконии, Листре, Дервии, Троаде, Колоссах, Иераполе, Магнезии, Траллах, Милете, Пергии и во многих других. Чем же объяснить выбор этих семи Церквей? Почему именно они явились сосудами для восприятия тайн грядущего?

Некоторые толкователи думают, что выбор пал на эти общины потому, что в них проходил завершительный период своего служения апостол Иоанн. В Ефесе он жил много лет, там написал своё Евангелие о Слове, и в ближайшем округе, т.е. в этих семи городах проявлял свою апостольскую деятельность. Я держусь иного мнения, и, думается, не без основания.

Чтобы понять причины избрания этих, а не других Церквей, надо, прежде всего, не забывать, что этот выбор был сделан вовсе не Иоанном, а самим Спасителем, явившимся апостолу на Патмосе. Для Иоанна этот выбор был неожидан. Поэтому причину такого выбора лучше всего можно понять из содержания тех глаголов, которые Господь повелел передать каждой из этих Церквей.

Прежде всего, бросается в глаза, что Господь показывает каждой отдельной Церкви лишь один какой-нибудь луч, одну какую-нибудь черту из всего прославленного Существа Своего, открывая Себя Иоанну во всей полноте струящегося из Него пакибытия и света. Ефесской Церкви Он открывает Себя, как держащий семь звёзд и ходящий посреди седми светильников; Смирнской – как Первый и Последний, который был мёртв и се жив; Пергамской – как Имеющий острый с обеих сторон меч; Фиатирской – как Сын Божий, у которого очи, как пламень огненный, и ноги подобны халкиливану; Сардийской – как Имеющий семь Духов Божиих и семь звёзд; Филадельфийской – как Святый, истинный, имеющий ключ Давидов; Лаодикийской – как Аминь, Свидетель верный, истинный, начало создания Божия.

Такое несходство может быть понятно только из действительного несходства обликов этих церквей. В семи кратких, но исчерпывающих повестях, исполненных жизненной свежести и глубины, здесь обрисована вера и нравственное достоинство этих седми субъектов мистического строения. И подлинно, что ни церковь, – то иное религиозное лицо, иной идеал, и каждая из этих церквей понятна только в стенах своего города. Поразительно, что все они не связаны между собой никаким общим делом и предприятием. Будто закон обетования всемирного братства для них не существует. Это стада, пасущиеся далеко друг от друга на склонах гор, но отделённых друг от друга пропастями и туманом облаков. Каждую из них Христос пасёт на свойственных лишь той одной пажитях. Будучи Единым Богом и Спасителем всех их, Он каждую меряет особой мерой и венчает особой похвалой. Но при этом ни в одной не подавляет её общественной индивидуальности, а сохраняет. В этом и есть высшее проявление любви созидающей. Из тёмных языческих душ на наших глазах Он рукою своей отшлифовывает грани этих первых церквей эллинских, точно свои драгоценные камни. И они горят перед Ним, отражая сияние Его пакибытия, Его радость, Его славу.

Но что такое представляли собой эти городские церкви?

На этот вопрос мы находим ответ в книге Деяний и в посланиях апостольских. По внутреннему существу это были церкви, совершенно свободные от связи с иудаизмом. О внешнем же устройстве их лучше всего можно судить из того, что в Ефесе уже во времена апостола Павла было по несколько пресвитеров (и диаконов) при одном епископе (Деян.XX, 17). А это значит, там было несколько и авдиторий, а также несколько и общин, группировавшихся по месту жительства своих членов на разных окраинах города, и каждая имела своего пресвитера литурга, который по рукоположению апостола предстательствовал на молитвенных собраниях, совершал Евхаристию и трудился в слове и учении (1Тим.V, 17). Все же общины имели одного блюстителя общегородского союза верующих – это был епископ, также рукоположенный апостолами. Под его управлением состояли пресвитеры. Такое устройство, несомненно, было не только в Ефесе, но и во всех прочих городах, взятых на череду светильников для всего мира. Поэтому городские епископии Апокалипсиса лучше всего соответствовали нашим маленьким приходам. Церковь была для них не понятием отвлечённым, или местом собрания слушателей. Нет, это было живое, близкое, проникнутое Единым духом существо, с которым они сроднились и которое горячо полюбили, – существо, которое было, однако, более дорого Ему.

Является ещё вопрос: Если апостолы всюду проповедывали язычникам не закон Моисеев, а Христа распятого и воскресшего, и если у всех этих церквей иерархический строй и литургийный чин были одинаковы, то откуда могло получиться столь разительное несходство их?

Чтобы понять это, надо прежде постараться уяснить себе, что такое было возрождение во Христе. Принятие Христианства язычниками совершалось тогда в зрелом возрасте и сопровождаемо было разительным внутренним переворотом. Таинство крещения потрясало всё существо человека, после чего каждый Христианин становился в большей или меньшей степени харизматиком. Новая личность, хотя младенческая, но святая, рождалась в мире вся в лучах радости. Это происходило после покаянных размышлений и мук и в полном разрыве с окружающей жизнью, тёмной и нечистой до омерзения. И вот, если бы все эти люди могли одновременно покаяться во всем до дна, то сразу наступило бы полное единению обновленного человечества, и Церковь с первых же дней явилась бы на сцене истории единой и завершенной.

На самом же деле так никогда не было. Ещё меньше бывает это и теперь. В притче о зерне горчичном Господь начертал картину постепенного роста семени Царства Божия. Тоже и в притче о вскисании теста, в которое положена закваска.

Своим искупительным подвигом Спаситель не отменил для нас долга борьбы со злом. Эта борьба будет растянута на всю историю человечества, т.е. на тысячелетия. Но Христос сделал возможным победоносный исход этой борьбы в каждом моменте в зависимости от некоторого искания, усилий с нашей стороны. До Его пришествия эта борьба была совершенно непосильна людям. После же Его искупительного подвига, вся сверхчеловеческая тяжесть её пала на плечи Самого Спасителя, а нам осталось деятельно усваивать себя Воскресшему, отторгаясь от греха теми способами, которые Он установил и заповедал в Своей Церкви.

{На обороте листа:

Токи душевного обмена…

Речь их была не складная, но напоена божественной любовью ко Христу. Они молились громко, так что души слушателей пылали, как раскалённые уголья.

Это горение ко Христу, к Его Тайне в мире падшем и Люцеферовская примиренность с падением.

Христиане пользуются всеми способностями мысли, всею пламенною расширимостью чувства, героизмом души сильной, преданностью ума покорного.

Доступное всякому разумному созданию, сливаясь с каждым биением нашего сердца с гениальным человеком, оно возносится на высоту недосягаемую для других; с умом робким идёт по земле мерным шагом; уму мыслящему оно открывает глубины; душам, склонным к воображению, творит образы будущей благодати и славы.}

Но грех – не случайное пятно на единичном лице. Грех всечеловечен, он уходит на множество ступеней в глубину каждой личности и разветвляется на все стороны религиозной, плотской, умственной, социальной и политической жизни. В грехе весь мир лежит. Поэтому всецелое отторжение себя от цепких пут греха и зла, от всех его наслоений лжи и сразу – чрезвычайно трудно. В действительности при своём обращении первые христиане переживали разрыв, конечно, только с некоторою частью своего греховного существа, тою частью, которая выступала в ближайшем круге их нравственного сознания. Отвергшись в одном, эти люди во всём прочем продолжали держаться своих застарелых навыков, прежних иллюзий касательно познания и счастия, пока не бывали поражены опять новым гонением или какой-нибудь превратностью жизни, и пока не впадали в новое обнищание духа. Подобно золоту, которое редко встречается в чистом виде и почти всегда бывает вкраплено в шлак, так и каждый христианин наряду с началом святости всегда носил в себе нечто тёмное, по большей части даже для себя неведомое, но приготовляемое в таинственном процессе брожения к будущей победе и потому не вменяемое пока в грех (Псал.XXX, 2).

Поэтому первые общины эллино-христианские вовсе не представляли собой собрание лиц, уже «достигших совершенства». Это были школы постепенного очищения, ограниченные, где святое было смешано со стихийным, – но такие, которые, кристаллизуясь в особые типы, хранили в себе нетленное сокровище спасения, – и в плане будущего должны были послужить священными преддвериями к Церкви Вселенской-Жене и к Граду Божию.

Так в каждом возрожденном человеке после крещения живые пламенеющие состояния духа подымались вверх, будучи отделены и как бы оторваны от тёмных подспудных, естественных пластов ветхих, – из этих-то огненных вершин многих лиц Христос образовывал среди падшего мира лучезарные союзы, связывая их так, что благодатные горения отдельных людей взаимно дополняли. «Служите друг другу каждый тем даром, который получил», – писал апостол Пётр Мало-Асийским христианам (1ПетрIV, 10).Так это и было в действительности.

Вдохновенная молитва пророка уносила вверх всё собрание, подымала молитвы других. Праведность одного возвышала всех. Бесстрашные исповедники утверждали колеблющихся и слабых.

Творчество каждого, духовный опыт и руководство прежде живших святых направляли по испытанным путям целые стада. И в этом общем духовном действии сильные становились ещё сильнее, слабые становятся подсильными. Имеющие пять талантов приобретают ещё другие пять. Имеющий два приобретает другие два. И только те, которые совсем не хотят приобретать, не приобретают ничего. Сколько различных деятельностей тут сливалось воедино. Сколько сердец, совершенно несходных, горело одним огнём. Терпение, щедрость, целомудрие, трудолюбие, дар исцелений – сколько различных сил и добродетелей тут поддерживали друг друга, сколько сердец, совершенно несходных, билось одним биением. И всё это сливалось в одно общее горение ко Христу и каждое такое горение воистину было светильником среди языческой тьмы. В сиянии этого светильника отдельных лиц верующих нельзя и не должно было различать.

Жизнь городской епископии, состоявшей из нескольких общин, – это была среди падшего мира жизнь самостоятельного светящегося существа, хотя безличного, как всякий союз, всякое собирательное целое, – но такое, которое зажигает один и тот же духовный пламень у всех составляющих его членов через вверенные ему Таинства, – теперь это уже не простая сумма наличных членов, не случайное скопление восторженных слушателей, не временная группа слушателей, а крепкая самостоятельная единица, имеющая свои цели, способная жить и в отсутствии апостолов.

Как линия горизонта не призрак, которого никогда не догнать человечеству, ибо он кажется живым оборотнем, но чем больше ты гонишься за ним, тем дальше он убегает от тебя, чем увереннее ты, что стоит тебе протянуть руки и ты поймаешь его, тем быстрее он ускользает от тебя.

Верующие не старались скрывать недостатки своей Церкви, как скрывают язвы тела.

Вечные звёзды

Христиане вместе с крещением отрывались от непосредственного чувства бытия. Идеал, поднявшийся над жизнью, стал автономнее, чем-то в роде «государства в государстве». У них были радости в идеале, скорби в жизни, мир в человецех в идее и война в жизни, красота в видениях и уродства в быту, богатства в небесах обетованных и бедность. Христиане были люди двойного гражданства и несли его покорно.

Оттого так радостно и симфонично было у них приобщение к коллективу.}

Она восстановляла себя в новых членах в случае утраты кого-нибудь: отпадения, отъезды, вступление в другую Церковь, и склонна к расширению себя до пределов городской черты. С другими сообществами того же города эта единица вступала в борьбу. Города в своей действительности выработали общественную среду, которая хотя и подвергается постоянному воздействию сознательных личностей, своем целом представляется как нечто пребывающее и до известной степени определяющее личность. Церкви эти в каждом данном городе есть нечто гораздо большее, чем, нежели только совокупность личностей в нём живущих. В нём воплощается вся предыдущая история, кристаллизовавшаяся в нравах учреждений и фактических отношениях.

И вот таких светильников было  с е м ь.

Но Иоанну показано было, что этим не исчерпывалась тайна Церквей. Над каждой из этих седми пылающих έκκλησι-й ещё видны были вызвездившиеся над ними утопии их. Это не идеалы земных утех, вполне достижимых, но которые по житейским или историческим причинам ещё пока были не доступны. Это также и не призраки, витающие над всяким болезненным одиночеством, за которые потом приходится мучительно и злобно стыдиться. Нет, это как звёзды сияющие образы недостижимого совершенства, влекущие всю общину. Благодаря этим дрожащим вверху лучистым утопиям в душах верующих каждой церкви жила любовь к нереальному, к невозможному, к тому, что своими силами не воплощается никогда, к могущему наступить только через  ч у д о.  Под влиянием звёзд сих святое безумие охватывало многих, уязвляя сердца сладостным ядом безграничных желаний. Идеи, волновавшие Церковь, всегда были выше и больше исполнения, но христиане переживали эту мечту, как большую реальность, чем сама жизнь, как обещание конечного торжества и победы идеала над жизнью. «О горнем помышляйте» (Кол.III, 2), «Горе имеем сердца».

Этим-то первые христиане так удивляли врагов своих какой-то оторванностью от действительности и чувством какого-то парения над жизнью. В атмосфере этого чуда и жило христианство. Они никогда не принимали наличной действительности такою своей Церковью, какой она была. Её гонящиеся раны всегда были перед их глазами: блуд, сутяжничество, высокомерие, отчуждение учителей, споры за первенство, угодливость перед властями, недостойное принятие Евхаристии.

И пока новой действительности они создать не могли, то порывались вверх. Это раздвоение церкви научало различать между желаемым, должным и действительно существующим. Конечно, расстояние между идеалом и действительностью оставалось и здесь, как везде, однако же высота и чистота идеала и соответствовавшая ей высота жизни остается исключительной, и то и другое светло, научало веровать в чудо.

Правда, в такой погоне за недостижимым Церкви часто спотыкались на земле, но это же заставляло их приводить свою действительность в созвучие с идеалом и служило залогом духовного роста. По этим-то звёздам Иоанну и дано было увидеть то, о чем тоскуют эти церкви в земной юдоли, чем недовольны в себе, что создали бы, если бы имели полную власть над собою и над расступающимся перед ними язычеством своего города.

Конечно, эти светильники и звёзды, загоревшиеся в Малой Асии, дано было ап. Иоанну увидеть с Патмоса не в синеющей перспективной дали трёхмерного пространства, а духовно в лучах света, исходящего из очей Его, явившегося во славе…

Для многих не понятно только, для чего над Церквами тут парили Ангелы? И как они могли быть ответственны за чисто человеческие грехи и падения общин? Ведь все семь посланий написаны к Ангелам сих Церквей. С древнейших времён толкователи здесь под Ангелами разумели епископов. Это так, но и не совсем так.

Чтобы понять это, надо вникнуть в тайну епископского служения. Если собирательное и потому безличное существо έκκλήσια – находило свою личность в епископе, и через то самое становилось как бы вменяемым и нравственным, – то это понятно.

{На обороте листа:

Эти идеальные ценности, вневременные, вне пространства, они отсутствуют в эмпирической действительности. Они никогда не находят в ней своего законченного выражения, но которые реализуются в процессе пути.

Эти группы необъединенные, недисциплинированные, без всякого опыта и плана действия. Нужны же были не порывы, а кропотливая медленная работа. Епископство обеспечивало преемственность, накопление опыта, постепенную выработку высшего типа церкви единой.

Преемственность, родословное дерево}

Но почему епископ назван Ангелом?

Неужели тут мы имеем дело только с метафорой?

Нет, тут выражена подлинная суть дела, находящаяся в связи с общей тайной о Церкви. Ангел – бесплотен, по осязаемости своей он похож на луч света. А Церкви городские, не смотря на свою ограниченность, в конечной тайне телесны, но таинственной телесностью Богочеловека Христа, ибо составляют части единого  Т е л а  Его – Жену, с покрывалом на лице до времени. Но при чем тут могли быть Ангелы?

В этих союзах веры и братской любви, просиявших на городских окраинах в Малой Асии, епископу недостаточно было быть выборным или просто достопочтенным архонтом в роде гимназиарха в гимназии. Иначе из власти епископской получилось бы не чудо Церквей, а только лишний случай восточной деспотии и из семи очагов света Христова – семь идолопоклонств человеческих.

Каждая Церковь относилась бы к своему епископу, как царство к своему властелину у язычников или как партия к своему главарю, составляя его социальное тело: «Князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими, но между вами да не будет так» (Мф.XX, 25).

Поэтому тут необходимо было чудесное сверхчеловеческое начало, –такой сакральный единящий центр, который бы дополнял своим личным умом, своею личной вменяемой волей безличное и потому аморальное собирательное существо – союз, не обременяя его своею плотию, а в своём духе носил молитву и заботу о целой общественной единице, как имеющий свою светлую утопию и подвигал бы к этой утопии.

Это метафизическое единство сущего и должного является духовным маяком человеческой жизни. Этот идеал достигается лишь на протяжении всего пути, как её конечная цель. Но всё в жизни (Церкви) общин имеет цену лишь по степени приближения к этой абсолютной по своему значению идеологии. Содержание невечной жизни относительно, но оно получает смысл лишь как стремление к абсолютному.

Истинное проклятие всех коллективов и собирательных существ в том, что зло в них творится, а виноватых нет.

Здесь же, чтобы создать такое лицо с умом верующим в сокровище возрождения, с оком раскрытым на питающую силу Таинств, – лицо, восполняющее собой неустранимые другим способом недостатки всякого социального коллектива и подавляющее в каждом верующем тёмные невозрождённые глубины, – для этого в самом епископе должно было быть произведено отрешение ума, духа, от всего остального существа. Это могло быть достигнуто в Епископе не только путём умерщвления его плоти, не только отречением от суеты мира, почестей, богатств, семьи и других забот житейских. Тут необходимо было нечто большее. Глядя на первые Церкви, украшенные столькими замечательными личностями, невольно хотелось спросить: неужели эти общины, как всякое собирательное существо, когорты, сходки не будут иметь и своей памяти, или Церковь, рассчитывающая на вековое и тысячелетнее существование, как могла разрешить эту задачу?

Эта задача и разрешалась через рукоположение апостольское. В епископе происходило таинственное отделение ума. Вместе с тем через это же мистическое действие ему давался ещё особый дар: к уму рукополагаемого делалась прививка иного ума, присоединялся новый коэффициент, «сверх-Я» – происходил сплав душ: умножение ума человека на нездешний ум звёздного Ангела. Такое сакраментальное срастворение умов человеческого и ангельского и поныне даётся епископу, дабы он при своём одиночестве не затерялся и не был поглощен снизу невозрождёнными и стихийными элементами общины. Только тогда сможет он быть живою памятью Церкви и совершать строительство душ, держать в руках её родословное дерево, которое всё идет сверху, а не снизу, от Бога Вышнего и Христа, восшедшего на небеса, а не от человека и праха земного.

{На обороте листа:

έκκλήσια самодержавна, она не может быть на втором месте. Она не может только украшать Ефес, Смирну; форма έκκλήσι-и продиктованы не ею самой. Она жаждет изнутри преобразить все города, но преобразила ли?

Это метафизическое единство сущего и должного служит маяком человеческой жизни.

Благодать Епископская, как тут представляется, не даёт Епископу право и силу блюсти истину Христову во всей чистоте уже само по себе, не требуя восполнения веры Епископа его общением со всею Церковью (живых и умерших), с народом, <и> то, что Епископ является хранителем и свидетелем веры независимо от всего народа, от паствы.}

А без Ангела самый добродетельный коллектив, как безличное и потому аморальное существо, лишен был бы единства памяти и опустошал бы и понижал бы своих членов, не возвышал. Имея в сакраментальной личности епископа свой вменяемый серафический центр, свою религиозную совесть, городская Церковь, как безличная единица, получала спасительную прибавку на святость.

Чудо священства в том, что человеку несвятому, а имеющему лишь волю к святости, даётся власть в вечности, власть вязать и решать на небесах, как не имел никто в Ветхом Завете.

Дар языков, дар чтения в сердцах, билокация, пророчества стали дарами личными и адрес<ными>. Со смертью харизматика они не передавались преемственно ни по единомыслию, ни по кровному родству и могли угасать в Церкви. Дар же священства есть харизма о харизмах. Это дар не личный, а общественный, и вглубь времён данный. Со смертью этого предстоятеля тот же дар переходит к следующему, но не создавая потомственности епископата, а создавая земное бессмертие общинного типа.

Целесообразность этого видно из следующего. Сколько тогда из язычества приходило к Церкви людей с экзальтированным воображением, душ буйных, привыкших жить мечтою или вращаться умом среди самых отвлеченных предметов и склонных выдавать за божественную харизму всякое своё волнение, и вот тут-то Ангельские Лики раскрылённые, вбирая в себя весь подлинный свет утопий, и отбрасывая из неё миражные оргиастические элементы, витают среди общей ночи над Церквами Ефесскою, Смирнской, Пергамской, Фиатирской, Сардийской, Филадельфийской, Лаодикийской, как умные и светлые видения совершенной жизни. И везде там епископ, будучи насыщаем этим видением больше других, имея под собой по несколько общин с начальствующими пресвитерами. Епископ властно их объединяет, срастворившись с Ангелом сей Церкви, – объединяет по-Ангельски, точно на каких-то белых крыльях, без нравственной разгадки о пространстве, объединяет живых с умершими без нравственной победы над временем смертью, вечен без нравственной победы над временем, раскрыленный парит высоко над землей без нравственной победы над тяжестью.

Дальше. Каким чудом Епископ – ψηλός άνϑρωπος (высокий человек - пер. ред.), исторгая Церкви из общежития языческого и противопоставляя ему, как безумие мира, мог бы объединить общины так, чтобы тем самым не вытеснять, не попирать, не подменять собой объединения, творимого уже через Таинства с Божественным Микрокосмом Христа? Это доступно только Ангельскому Лику. Ангелы, не ведая творческой тайны созидаемого пакибытия, служат этому делу, как совершенно покорная и прозрачная среда.

Только через  с р а с т в о р е н и е человеческого ума епископа с нездешним умом Ангела возможно было для человека епископа не становится средостением между Христом и верующими и не задерживать на себе горячих лучей поклонения и молитв Ему, т.е. не господствовать над наследием Божием.

Как же происходила такая встреча умов и слияние?

У избранного в епископы мысль, чувство, воля и действие в момент посвящения разъединяются друг от друга и от физического тела. Новое их взаимоотношение устанавливается уже не через него самого, а через высшее сознание – Ангельское. С тех пор эти свойства делаются орудиями Ангела, который господствует над ними из иного мира. Тогда епископ будет говорить слова не те, что сам думает по человечеству, поступать не так, как хотелось бы самому. Восприятие внешних чувств в нём с особенной лёгкостью заменяются внутренними: зрение – устремлением ума к свету вечному, слух – душевным вниманием к голосам совести, которая есть седалище Божие, осязание – бодрственным и тонким различением духов тёмных, обольщающих, телодвижения – священнодействиями. Для людей внешних епископ по-прежнему видится, как человек и только человек: в действительности только же он – Ангел, который встречается глазами со Христом в потустороннем мире. И не словами он теперь влияет на стадо, а своею оккультной личностью.

С первых же дней это мистическое неравенство исповедывалось в эллинских церквях и наверху самыми епископами и внизу народом. Оно возвышало теократию так, как никогда бы не могло поднять её никакое другое превосходство – ни выборы, ни богатство, ни образование, ни возраст, ни опыт жизни… «Никто да не пренебрегает юностью твоею» – пишет ап. Павел Тимофею, епископу Ефесской церкви. «Кто ищет епископства – доброго ищет» – говорит он же.

Сверхъестественный дар епископства – этот сплав умов с бессмертным Ангелом – приносил Церквам ещё и ту пользу, что при одиночестве епископа этот дар служил порукой непрерывного единства служения и власти при множестве перемен всех следующих друг за другом епископов в этом городе. Каждый епископ умирает, а Ангел, оставаясь бессмертным объединителем рода епископов в одну непрерывную теократическую линию, идущую, словно позвонки спинного хребта, от Апостолов. Ангел хранит нетленным и данный тип религиозной культуры во всем его своеобразии, т.е. даёт Церкви земное бессмертие учреждения, не создавая наследственности священства, и служит опорой в постоянной борьбе против обманчивых мечтаний и всякого субъективизма, ложных и болезненных вдохновений и уклонов в анархию и схизму.

Разумеется, данный епископ может и не вмещать Ангельского лика, витающего в качестве светлой умной силы охранительной и связывающей отдельных людей в общину, хотя от имени этой силы епископ и выступает пред стадом и перед другими Церквами, и перед врагами Христа, как было, например, во времена гонений.

Тогда такой неключимый епископ этою же умной силой и будет судим. В душах верующего народа эта сила зажжёт такое яркое видение идеала, в сравнении с которым уродство преступного епископа станет вопиющим. Отсюда возможны совершенно справедливые низложения епископов.

Теперь будет понятно, что звёзды и Ангелы, раскрылённые над городскими Церквами, – это не миф и не игра слов, не вымысел воображения, а необходимейшая часть таинственного устройства этих Церквей, пока в процессе истории не совершится сочленение каждой из них со всеми другими городскими церквами в  е д и н о е  т е л о  Христа – Жену, что обетовано в дальнейшем (Ап.XIX, 7-8). Теперь понятно также и то, почему Христос Прославленный мог обращаться с похвалой и порицанием за человеческое поведение Церквей к  А н г е л а м  их, а не к смертным епископам поименно.

Но почему же городские Церкви сии были так мало похожи друг на друга? Где причина того? Зерно одно – Христос. Но из Него получили цветы разной формы, разного аромата, но цветы живые.

Давая всем отдельным и потому слабым членам своим силу и твёрдость бытия, городская Церковь с Ангелом во главе, терпит до времени в каждом верующем те тёмные части, которые уже обречены, но ещё не изжиты покаянием. И вот в зависимости от местных условий в каждой политии Малой Асии этот процесс перерождения собирал в единый очаг света то те, то другие, то третьи пылающие вершины христиан, обрекая на испытания в будущем те или другие, или третьи остатки. И огненные горения, из которых строился светильник и высокие звёзды над ними и дебелые тёмные отбросы и миражные мечты в каждой Церкви были  и н ы е.  Благодаря этому при исповедании Одного и того же Христа и при одинаковом устройстве во всех семи общинах души человеческие расцветали по-иному, и каждая из этих примитивных Церквей по своей мистической красоте является совершенно неповторима.

Причина же выбора Господом этих именно городов заключается в том, что это были в некотором смысле абсолютные города: каждый из них действительно был в высшей степени типичен в язычестве, таким же типичным оставался и в христианстве. Это я постараюсь показать ниже.

Таким образом, на окраинах каждого из этих политий Асийских, где грязными и уродливыми кучами теснились дома бедноты, проторгался к бытию новый христианский город численно слабый. Это был крошечный, как горчичное зерно, кружок.

{На обороте листа:

В центре каждой из них сияет тайна брачного соединения с Ним. Это драгоценные камни, которые, когда правильны его грани, способны принимать Его свет в себя и прославлять тайну Его.

Тут одна ближайшая действительность служит символом другой отдаленной.

В истории существуют такие воскресения типов. Через 10 веков появляется на свете в новой форме, расширенной и более законченной в своих проявлениях, раскинувшиеся на более широком пространстве, но одушевлённые тем же Ангелом космополитические города.

Одних они спасали, другим давали отрицательное знание того, насколько уродлива и незаконна их жизнь. То же приобщение к премирной тайне, тот же разрыв причинности природы и низведение Благодати.

δευτερωσις - это высший тип организации, аналог.

Отличительной чертой этого городского Христианства является раздробленность, духовная разобщённость его частей. Правда, в этой множественности выражается её богатство и полнота, но вместе и незавершённость.}

Среди затуманивающих философских идей языческого и иудейского Ефеса в полном разладе с эпохой и действительностью ярко сияла группа людей, связанных единством, возвышенным верованием, единством земных интересов и единством власти – это новый христианский Ефес; среди раззолочённых потёмок язычества и иудейства – тихо мерцала новая христианская Смирна; среди мрачного удушия Пергама струил неугасимый свет новый христианский Пергам и т.д. И все эти примитивные эллино-христианские общины сохраняли за собой прежние городские имена, каждая из которых наполнилась новым содержанием.

Но главное чудо седмисвещника в том, что здесь в территориальном крошечном зерне раскрыто типичное, отдельные факты подняты до общезначимости. Поэтому здесь чувствуются планы новых, ещё не реальных городов, проекты каких-то других великих обществ, которые задуманы в будущем. Те же токи душевного обмена, который действовал в Малоасийских крошечных группах веры, и там. Ведь сказано, что «семь духов были посланы во всю вселенную». И мы видим, что эти  т и п ы  могли отрешаться от тяжёлой массы данных людей, первоначальных конкретных условий и мест, как бы совлекаясь временных одеяний из праха.

И действительно, те города Асийские пали. От большинства из них не осталось камня на камне, а типы сии, как запахи, уплывшие от своих цветов, свободно парят над всем христианским человечеством в виде мистических образов нормативных, и мы увидим, что они было уловлены в других местах земной юдоли и в других эпохах.

И там наложили на уверовавших во Христа свою собственную норму Ангельского сопряжения. Ни о каком умышленном человеческом переносе или планомерной рецепции здесь не может быть речи. Каждый вселенский δευτέρωσις – вторичный Ефес, вторичная Фиатира, вторичная Филадельфия – кристаллизуется по своему знаку, совершенно не ведая своих прототипов. Здесь люди, говорящие на иных языках, будут пронзены теми же Дарами Св. Духа, у них тот же строй чувств, внутренние пути мысли, сходные посылы, и они совершают подобные же подвиги, впадают в подобные же грехи, но в гораздо больших масштабах.

Как законы геометрии одинаково верны для малых и больших треугольников, так и здесь откровения о каждом примитивном кружке христиан Малой Асии могут быть одинаково приложимы и к церквам кафолического масштаба, аналогам. И они повторяют основные линии своих прототипов.

Теперь станет понятно, что типы эти, не меняя своей идеи, не перестраиваясь один в другой, могли мигрировать и, осуществляясь за пределами Малой Асии, стать семью великими всемирными религиями, которые приподняли над землей миллионы людей и наполняли божественной энергией целые столетия. Но и на этих вторичных, более широких поприщах своей экспансии, они были те же замкнутые в своей тождественности  собирательные существа, ангельски оликовствованные, объединявшие живых и мёртвых, которым вечное Царство Христово показывает тот же свой лик. И здесь они остаются тем, чем были в начале. Они не растут и расти не могут, а могут только расширяться и не падать.

Чувство сдавленности своим горизонтом и жажда выйти за пределы городских стен к более широкому простору своего δευτερωσις-а у этих церквей есть, но эти δευτερωσις-ы - ещё не Град Божий, не есть теократия. Града Божия сами они не в силах построить, даже если бы достигли своих идеалов. Град Божий в них только подготавливается и составляет обетование и тайну для них.

В чем же причина такой ограниченности этих городских епископий? В каждом городе все  л и ч н о  знали своего епископа, и он знал всех лично. Здесь люди связаны между собой узами соседства, гостеприимства, кровного родства, дружбы, взаимных услуг и одолжений. Нравственный переворот каждого вчерашнего язычника при обращении в христианство был известен всем другим и составлял предмет раздумий и болей радости. Здесь понимали грехи и падения своих братий, потому что всё это происходило на глазах. Здесь епископу довольно было перейти улицу, площадь, – и он лично воздействовал на того, о ком по диптихам каждый день молился.

Вот почему никакие тайны высшего γνώσις-а на поприще городских ангелофоний не задевались. Ни нравственная загадка времени, ни нравственная загадка причинности (пространства), ни проблема тяжести, ни страшная тайна смерти. Здесь не было ни истинного, ни ложного решения об этих вседержительных тайнах бытия.

Здесь был соблазн путём ложного решения тайн времени расширить горизонт своего сегодняшнего дня в целый небосклон сознания для всех других людей, но не было положительного решения этих проблем. Были попытки через ложное решение тайны о пространстве расшириться волей в норму жизни для многого множества современников, незнаемых лично, но отделенных друг от друга угрюмо молчащим расстоянием, но не было истины раскрыть эти тайны. Был соблазн подниматься вверх к небу без нравственной победы над тяжестью. Но не было соблазна найти путь бессмертной жизни помимо воскресения во Христе.

Так эти семь Церквей являли собой не только систему и полноту сосуществующих примитивных очагов веры с детским небом над собою. Нет, они и за пределами Малой Асии представляют смену лучезарных периодов в историческом развитии Вселенской Церкви.

{На обороте листа :

Между ними вечно движутся потоки людей.

Ναός (храм – пер. ред.) – это гигантское учреждение, одно из семи чудес света и по своим колоссальным богатствам, по числу привлекаемых им иностранцев, по преимуществу и славе, которую он давал городу, по пышным празднествам и по промыслам, которые оно поддерживало.

Подобно всем промышленникам, живущих за счет благочестия паломников, эти рабочие были очень фанатичны.

Празднества были Panionia, Oecumenia, Artemidia, Efesia, Bacchanolia, Lucullia и т.д. Всеионийские, Всесветные, Артемидины, Ефесские, Вакханалии, в честь Лукулла.}

Расположение их в порядке седмисвещника – не случайно как бы поднятие по семи ступеням, исчерпывающим исторические возможности.

Так что тип каждой городской Церкви есть необходимое предваряющее условие к следующему смежному мистическому типу. При чём, одна Церковь в своем городе закатывается за другую, как светило, сменяемое светилом, но она продолжает быть видима из других широт (жизни) земли. И всякое новое восхождение имеет достаточное основание в складе и характере предыдущего типа. Тут в каждом переходе чувствуется Его ведущая рука и проступает осуществляемый Им план общего домостроительства πληρωμα της εκκλησιας (полнота церкви – пер. ред.). И так как ангелофониями не исчерпывается тайна Церкви, у Апокалипсиса имеется 2-ая часть, которая есть пророчество о Граде Божием и пакибытии.

Теперь станет понятно, почему эти примитивные Мало-Асийские Церкви имели вечное значение. Городское благочестие – не случайно. Оно есть религиозная категория ангельского восприятия христианства в городах языческих, которую должен проходить каждый церковный союз в веках на арене всемирной истории. Все будущие городские и поместные церкви – епископские единицы – где, конечно, они не извращали своего типа, – слагались, теперь повсюду слагаются и будут до конца дней слагаться по образу этой седмирицы: Церквей Ефесской, Смирнской, Пергамской, Фиатирской, Сардийской, Филадельфийской и, наконец, Лаодикийской.

20 столетий прошло над этим седмисвещником. Всё промеж огней его изменилось: пала мировая Римская империя. Её сменила Византия. Из глубины Азии проснулись полудикие завоеватели, неся по земле разрушения. Перешла на север гегемония наций. Блуждающими огнями загоралось и гасло так называемое просвещение. Возникла новая промышленность. Народы поднимались и опадали, как волны на море. Но церкви эти пребывают неизменными до сего дня, точно они погружены на дно какого-то глухого ко всему этому шуму мистического океана, куда не доходит никакой шум века. Угаснув в Малой Асии и как бы развеществившись, они вторично воплощаются в других веках и других народах, чтобы на грандиозно расширенной исторической сцене исчерпать все исторические возможности. Вне этих типичных Церквей,  н и г д е  не будут знать Христа Воскресшего, нигде не получат спасения. Вот почему эти Церкви были взяты на чреду светильников всему миру и вот что означало это Мало-Асийское  ч у д о.