Часть I

Гл. 9. ФИАТИРСКАЯ ЦЕРКОВЬ

РО РНБ СПб. Фонд 1000СОП. 1968.30/8. Л. 42-77

Фиатира расположена на границе с Фригией, была одним из центров Катафригии (имеется в виду катафригийская или монтанова ересь, монтанизм, названная так, поскольку основатель ереси Монтан и его первые последователи происходили из Фригии. Возможно, автор смешивает понятия Фригии и катафригии – прим. ред.). Подобно Команам в Каппадокии (город, знаменитый в античное время благодаря храму сирийской богини Луны Ма-Энио – прим. ред.) это был жреческий город, совершенно не похожий по своим бытовым особенностям ни на какой из прочих городов седмисвещника. Под влиянием такого соседства оргийный культ Кибеллы составлял здесь главный предмет притяжений славы и общественного влияния. Культ этот служил источником, подымавшим тёмные бури ложного воодушевления, и держал над городом никогда не рассеивающийся удушливый мистический туман, где естественно, здешнее и потустороннее сливалось воедино.

Возглавляемый жрецами культ опирался главным образом на истерических женщин. Некоторые из них здесь приобретали культовое иератическое значение: они почитаемы были за одержимых божественными откровениями. Жена, восседающая на разъярённом звере – таков был символ этого культа. Софокл называет Кибеллу «великой матерью богов», «блаженной», «сидящей на льве, пожирателе быков».

С древних времён Кибелле поклонялись в рощах и дубравах, жертвы сопровождаемы были игрой на флейтах и ударами тимпана и в бубен. Великие же радения под разными именами происходили весной, экстазы человекобожия, переживаемые в этих оргиях, сопровождались плясками дико-языческими. Причём жрецы, надышавшись испарений волшебных трав, блуждая в потёмках сознания, со скошенными глазами и сверкая белками, выкрикивали с пеною у рта имя Великой Матери, поражая себя острыми орудиями, проливая свою кровь в жертву ей, доходя иногда до самооскопления. А девушки в полумраке капища приносили Кибелле в жертву своё целомудрие, отдаваясь под надзором жрецов чужестранцам, посещавшим культ. И в иступлённом трепете слияния плоти, при разобщении незнакомых языков, казалось, находили какие-то залоги будущих беспредельных побед богини, ибо телом своим они тут уловляли не только тело, но и души пришлецов. Скопчество сацердотов (священник – пер. ред.) и половая сексуальная жертвенная готовность женщин – вот два полюса этой воинствующей мистики. В противность прочим языческим божествам, которые все были связаны с определённым городом и местным и странствующим народом, Кибелла не была божеством города какого-либо или государства.

В III веке при Северах странствующие труппы «безбородых галлов», этих кастрированных нищих, с лихорадочно запекшимися губами, были известны везде. Их хриплые выкрики о продаваемых амулетах и чудесах, то угрюмо сосредоточенные, то мечтательно усмехающиеся чему-то невидимому лица пляшущих спутниц, виляющих бедрами, распространявших под дребезжание sistrum-а (систр, трещотка – пер. ред.), судорожно дёргаясь, чувственный дурман, – были знакомы почти в каждом большом городе Италии и принимаемы за теофанию, т.е. явление божества на земле. Во многих местах культ этот сумел слиться с культом Митры-Диониса, и в начале III века оба они могли насчитывать адептов не меньше, чем Христианство.

Культ её был чрезвычайно заразителен, со своими блуждающими гинекеями легко переходил из страны в страну. В Риме величественнейший пантеон, построенный Агриппой, посвящен был Кибелле, как «матери всех олимпийцев». Изображение Кибеллы было поставлено посреди арены в Circus Maximus (Большой цирк, самый обширный ипподром в древнем Риме – прим. ред.) для возбуждения ристалищного пафоса.

В религиозном поклонении Юпитеру у Римлян не было ничего мистического. Это были акты, выражавшие почтение, но религиозного энтузиазма вовсе не было. Даже служение авгуров и гаданий было холодно, размеренно и ограничено правилами строгой обрядности. Поклонники держались вдали от божества и не входили с ним в общение.

Не то культ Великой Матери: тут душа стремится к общению с божеством, жаждет получить то счастие, о котором она тоскует.

Такая роль женщин в Катафригии была подготовлена и политическим прошлым этой страны. Когда за 550 лет до Р.Х. основатель персидской мировой империи завоевал Фригию, то поставил себе задачей уничтожить до корней воинственный дух в этом народе. Он воспретил мужчинам носить оружие; военные упражнения заменил обучению пляскам и пению, и, оттеснив мужчин на задний план, положил таким путём начало тому малодушию и изнеженности их, которая составила потом дурную славу этого края.

С другой стороны, οίκοσ–ная, т.е. домашняя, промышленность Фиатиры – наследственный источник благосостояния города – выдвигала на первый план женщин. Погружая все гинекеи города в монотонные занятия, которые как нельзя больше умерщвляли впечатления внешнего мира, она тем развивала в ткачихах ещё большую склонность к опьянению мечтой. Тут чуть ли не в каждом доме жужжали веретёна, гремели ткацкие станки. А по канавам со дворов струилась на улицы пурпурно-красная жидкость, выливаемая из красильных чанов. В цвете том странные были чары: казалось, будто весь город захлёбывается в крови. Торговля же багряницами составила славу Фиатир, как некогда Вавилона. И если принять во внимание высокую цену пурпура в те времена и огромное потребление его для всякого рода публичных празднеств, – а с распространением Империи на весь мир число начальствующих лиц, облекавшихся в toga praetexta (тога с пурпурной полосой, знак аристократии, жрецов, должностных лиц – прим. ред.), значительно умножилось, то потребность в багряницах стала подавляющей. Это ещё выше подняло промышленность Фиатир, и вместе с тем значение фиатирских женщин – мастериц и одержимых.

Замечательно, что книга Деяний сохранила нам известие, что также и Христианство впервые было принято из жителей Фиатир – женщиной, некоей Лидией (Деян. XVI, 14). Эта Лидия вдали от родины, в военном городе Филиппах занимается поставкой произведений своего города – багряниц для римских легионов. Она смело приглашает к себе апостола Павла. Крестилась сама, обращает в Христианство близких и предоставляет свой дом под авдиторий апостольства. И потом этот дом делает сборным местом первых Фригийских христиан, с одинаковым усердием управляя торговлей, а, может быть, вместе с другими женщинами, Евдокией и Синтихией, тоже вероятно фригиянками, оказывает влияние на дела и распространение учения Церкви (Деян. XVI, 40; Флп. IV, 2).

Что это так, видно из того, что Павел другим женщинам советует молчать в Церкви.

Эти резкие особенности Фиатиры в тот век великих религиозных катастроф языческого политеизма и кризисов, конечно, должны были создать совершенно своеобразные условия и для восприятия Христианства, когда оно здесь было проповедано. Фиатирская Церковь поставлена Христом в центре таинственного седмисвещника, как подымающая свой огненный язык выше других. О ней и сказано Господом больше глаголов, чем о каждой из прочих.

После того, как примитивное Христианство выдержало борьбу с лже-апостольством в Ефесе, устояло против гонений в Смирне, тщетно попыталось явиться осуществившимся государственно, т.е. как Царство Божие, в Пергаме и на земле, – то здесь в Фиатире Христианству, имевшему столь великие обетования о своих судьбах, в поисках путей к осуществлению этих обетований, угрожала иная опасность – быть подхваченным на крылья оргийного лже-пророчества скопческих жрецов и истеричных женщин, которые склонны были выдавать своё дикое и обманчивое предвкушение победы над всем и вся за просветы, выдавать за исполнение обетований Евангельских о «едином стаде и едином пастыре».

{На обороте листа:

Христианство чувствовало себя обманутым, разбитым, запряжённым в какое-то ярмо законности и обрядов. Оно обещало осуществление нового общества. Где оно?

Многим казалось, будто победная колесница Христианства остановилась. Такое впечатление, конечно, было обманчиво по существу.

Брожение святой закваски продолжало свою работу где-то глубоко, и в этом заключалась его огромное органическое значение.

Но на поверхности открытия, для наблюдения, – эта обманчивая тишина, отсутствие ярких проявлений. Благодать вызывала нечто вроде ужаса при мысли, что жизнь так и замерла в своих наличных уродливых формах.

Странные надежды на счастье

Здесь Христианство точно помолодело от какой-то страсти.

Всё Христианство страдало от неутолённого желания. Души требовали новой судьбы.

Зачаток счастия оказался слишком хрупким.

Верующим хотелось бы побежать быстрее, кинуться вперёд навстречу этому обетованному будущему.

Восторженность, доверчивость…

Образ Града Божия они носили в своём сердце, как семечко в плоде.

Христианство всех касалось своей большой усталой души, обессиленной тем, что ей приходилось ожидать и без конца ожидать.

Они привычным усилием возносили душу из глубины своего тела и развевали её вокруг себя и над собою подобно дыму. Они чувствовали, как подымаясь, она остывает и слабеет.

И это нежное облако, истощавшееся в своём восхождении, опускалось и заставляло людей дышать по-новому.

Фанатичная склонность к оргиям.}

Годы беспощадно тянулись за годами. Медлительность Господа была тайной болью всего примитивного Христианства, и всё оно было в смущении и муке.

И вот для пылких христиан Фиатирских видеть Церковь Вознёсшегося Господа столь долго не достигающей победы на земле стало невыносимым испытанием и начало порождать мучительные сомнения в достаточности сил Самого Христа для задуманного Им дела, сомнения в Его твёрдом стоянии. И они, «жалея» Его, свою зоркость, свою силу, своё умение захотели (решили) придать Ему, нас ради человек распятому при Понтийском Пилате. Вот какой смерч религиозных искушений закружился над этой Церковью.

И как бы предостерегая Фиатирян от этого, Христос открывает Себя:

ТАК ГОВОРИТ СЫН БОЖИЙ, У КОТОРОГО ОЧИ, КАК ПЛАМЕНЬ ОГНЕННЫЙ, И НОГИ ПОДОБНЫ ХАЛКИЛИВАНУ…

Это значит, что дело Голгофского Мученика стоит не на просто-человеческой добродетели Его и не на талантах учеников, а на чуде Его богочеловечества. Вот ноги Его, не касаясь земли, клубятся, как ладан, уносимый к небу, ибо Он нравственно победил тяготение и вознёсся. И они же, как медь, чуждаясь усталости, несокрушимее всяких человеческих мышц. Ни для какой химии неслиянны эти два вещества. Так и Божество, и Человечество в Нём! Только в чуде Духа Святого эти две природы, столь несоизмеримые, могли быть соединены в Его Личности. Неопалимая купина! Вот на чём стоит и возрастает Его дело.

И путь Свой Он избирает не в помрачении ума, а верою, ибо у Него очи – как пламень огненный: ими Он пожирает цель, поставленную Себе. Все дела человека, не только те, что сам человек готов о себе открыть, но все мысли и намерения, которые пугливо прячут от постороннего взгляда и которые типичны для фиатирян и чрезвычайно важны в картине, бессознательные помыслы и склонности Он до корней видит: оценивая их, как самоцветные камни, годные или негодные к отшлифовке для возводимого Им здания. И если Он, столь неистово жаждущий исполнения Своей Церкви, медлит, так что нам, слепым и малоумным, мнится иногда, что нет нигде никаких следов Его шествия, то это только кажется, потому что Своё домостроительство Он закладывает на таких глубинах душ и возводит в тайне такого множества сердец, что уследить за этим Фиатирянам нет возможности. А Он, и по человечеству ставший всевидящим, может. Его дело и путей они не знают, а Он знает их дела и пути и говорит:

ЗНАЮ ДЕЛА ТВОИ, И ЛЮБОВЬ, И СЛУЖЕНИЕ, И ВЕРУ И ТЕРПЕНИЕ ТВОЁ

{На обороте листа:

Суровые отвергатели государства

Жреческая тирания

Великие римские тени населяли пустынные камни развалин.

Вместо повышения настроения и бдительности многие попали в русло обольстительского благодушия и эсхатологической беспечности. Впали в самоуспокоение и самодовольство, которые должны быть чужды христианам.

Христианство внесло в мир совершенно новые идеалы человеческого общежития, подлежащие всё более и более полной реализации, и государство так или иначе должно поступиться своим верховным значением.

Ум их всегда склонный к единству

Исконная тайна католицизма, чаяние мистерии духовного брака с Иисусом}

Какие это дела? Что за служение? Какое терпение «твоё»?

Известно, что в эпоху гонений Фригия дала несчетное число исповедников-мучеников. Целые города со всем своим населением шли на мучения и были умерщвлены. В моменты спокойствия и отдыха она держалась старого до-пергамского воззрения, в силу которого церковный вопрос считали делом самой церкви, т.е. харизматиков и иерархии, а никак не государства.

Она сумела отстаивать свою религиозную самостоятельность против государственного человекобожия, утвердившегося в Пергаме. Ангел примитивного Фиатирского Христианства больше, чем кто-нибудь, боролся против засилия «светской» власти в делах церковных и после так называемого «торжества Христианства», ибо власть часто бывала опутываема влияниями, идущими от престола сатаны. Такой обличительный подвиг сопряжен был с опасностью навлечь на себя гнев этой власти и новые гонения.

Поэтому в Фиатире Ангелу, парящему над Церковью, пришлось употребить немало любви и труда на то, чтобы победить религиозный индивидуализм и рознь верующих предыдущей эпохи. Чтобы христиане не затерялись в мутных волнах языческой толпы, связать их в организацию прочную и борющуюся на земле за свои права и цели, осуществить между ними благотворительность, взаимную защиту и самооборону. Для христиан, столь склонных отдаваться под покров государства, это было нелегко. Среди множества верующих, разъединяемых давлением власти и приручаемых соблазнами благ земных, от неё идущими, – такая задача пророчески требовала труда, настойчивости, терпения, любви и особенно вдохновенной веры в Церковь, а иногда и революционной смелости. Вот почему нежностью дышат дальнейшие слова Христа:

ЗНАЮ…ЧТО ПОСЛЕДНИЕ ДЕЛА ТВОИ БОЛЬШЕ ПЕРВЫХ…

Какие это «последние дела»? По-видимому, Господь придаёт им особенно важное значение, если из-за них потом прощает этой Церкви столь многое. В своей первосвященнической молитве в гефсиманском саду Господь говорил: «да будут все едино, как и Мы», «чтобы мир познал, что Ты Меня послал» (Ин.XVII, 11, 21). И вот по мере того, как число христиан множилось, вопрос о единстве их становился главным. Поэтому единение – это главное, чего должны желать христиане, ибо только в факте единения весь мир и все народы будут находить убедительнейшее доказательства Божественности учения Христа.

И вот, по-видимому, примитивная церковь Фиатир больше всех прочих избранных церквей была чутка к этой сверх-городской задаче Христианства на земле и имела волю к её исполнению. Это она запечатлевала трудами и делами, которые по ценности своей были гораздо больше «первых», т.е. таких же, какие совершала и Ефесская Церковь, – дела по утверждению учения и нового быта христианского.

(Сколько раз ждали и ничего!)

Изумительная Церковь эта, особенно в δευτηροσις-е своём, одна верит, что история – нравственно-целесообразный процесс домостроительства, а не бесцельное томление и диаволов хаос, одна чует, что в истории действуют положительные силы Божии. Одна не спускает очей с последней и бесконечно славной, как солнце, цели домостроительства – мистерии духовного брака с Иисусом, едино стадо и един пастырь. Поэтому из семи примитивных Церквей Асии она одна как бы предваряла события далёким предварением, переносит главные цели пастырства к далёкому будущему и тем становится теологичной и как бы пророчественной. Потому она поставлена в середине Церквей, но тут была и своя опасность.

{На обороте листа:

Δίδαχή τῶν δώδεκα ἀποστόλων (Дидахе или Учение 12 Апостолов – пер. ред.) (гл. XIII) говорит: «Отдай начаток от точила и гумна, от быков и овец, отдай начаток пророкам, ибо они первосвященники ваши».

Пророческий дух есть необходимая черта первосвященника. Этот дух был у Фиатиры и сделал её первосвященником среди прочих Церквей.

Наступил момент, когда Христианство точно вошло в середину притяжения другой планеты, центр тяжести христиан переместился.

Папа Стефан I (253-257) пошел еще дальше Виктора (Виктор I, папа в 189-199гг. – прим. ред.) по отношению к Африканской церкви: отказал в приёме посла её и отправил туда повелительное послание по вопросу о перекрещивании еретиков. (См. Иванов, стр.12)

С учением Монтан выступает спустя немного после обращения в Христианство.

Они жили в какой-то радостной огненной сфере, в неустанном вихре, в неровном неистовстве, словно жизнь каждого из них и всех вместе только теперь должна была начаться.

Род человеческий должен быть прекращен целомудренным воздержанием.

Ибо дано право говорить заповедями.

Суровые отвергатели государства.

Не в помраченном уме эти экстазы.

Христианское население впало в апатию. Оно бессильно было сопротивляться.}

Везде Христианству грозило вырождение: в Ефесе – в отвлеченную философему; в Смирне – в блаженство, отрицающее землю; в Пергаме – в двухсмыслие христианской государственности. Здесь же в Фиатире иерархия, уверенная в своём заместительстве Христу, понимала всю грандиозность задач Христианства: перерождение не только своей Фиатиры, но и всех, преображение царства мирского сатанинского в Царство Христово, Божие, для исполнения чего Церковь эта устремилась к тому, чтобы стать властью над властями, и совершился подмен целей.

Эта пророческая дальновидность, впервые делавшая из мирного эллинского Христианства грозную религию меча и силы, высоко подняла Фиатирский светильник над другими и сделала её красой Церквей Асийских. Все прочие Церкви, робко прозябавшие в стенах своих городов и с поникшей головой, её мерой стали мерять добро и зло в своих внутренних делах, в её учительные доспехи облекались, когда надо было бороться против врагов у себя дома. Ей подражали.

И вот тут-то на пути к столь великим задачам, эта Церковь-воительница становится приразима влиянию лже-пророчественных вихрей Кибеллы: мечты оргийные, идущие из тёмного и поганого капища, также летели к захвату власти над властями. Также рвались за стены Фиатиры и с триумфом на жизненном ристалище, ибо соблазнительный призрак владения миром здесь издревле витал над умами. И дико-языческий хмель чувственного мистицизма, который кружил головы жрецам и спутникам пророчиц Кибеллы, стал теперь опьянять и многих христиан Фиатирских.

Сопротивляемость этому соблазну у Церкви падала по мере того, как харизматические дары Св<ятого> Духа повсюду стали меркнуть.

Таким образом, Катафригия и Фиатира скоро действительно сделались исходным пунктом энергичнейшего монтанистского движения. К середине II века оно перекинулось далеко за стены Фиатиры и начало потрясать, волновать примитивные церкви Асии, Понта и даже Фракии ложными чудесами своего фригийского «Параклета» (Дух-Утешитель, обещанный в Евангелии Иоанна – прим. ред.), которые были принимаемы за харизмы не менее Божественные, чем ниспослание огненных языков в день Пятидесятницы. У главы же этой лже-харизматической секты – Монтана, кастрата, человека совершенно неучёного и, значит, не могущего корректировать себя Писанием, бывшего жрецом Кибеллы, и лишь недавно крестившегося в епископском одеянии, остались и в христианстве неразлучные спутницы женщины – свои Пифии, живые раздаятельницы таких лже-харизм (их звали Приска (Присцилла) и Максимилла – прим. ред.).

Это Катафригийское движение в бурном избытке принудительной воли к власти скоро впала в обольщение наместничества Христу – Осуществить своими силами главный завет Евангелия: собрать и организовать якобы заблудших и рассыпавшихся христиан разных Церквей Асии в едино стадо. С фанатически наглым пафосом и несравненным искусством симуляций и имитации, монтанисты ниспровергали в соседних церквах апостольские установления и больше всего старались «высвободить» христиан в каждом городе из якобы «малодушного прозябания» под властью местных епископов и гражданских властей и условий быта и образовать особое, подчиненное одному монтанистскому главе воинствующее общество, которое подымалось бы над границами городов и якобы приготовляло всех к пришествию «Иерусалима Небесного», которое откроется во фригийском городе Пепузе. Эти люди так решительно обманывали себя, что трудно было им не верить в тот век веры.

В Асии многие Церкви признали божественность Фиатирских пророков. В черных хламидах, измождённые постом и серьёзные, как смерть, эти «пророки» ни в чем не погрешали против догмы, но выступали, однако, в убеждении, что то Христианство, которое они оставляли позади, не было жизненно. Они учили, что «истинное» Христианство только в них начинает своё бытие, и декларировали и провозглашали самые чрезмерные обетования. Выдававший себя за мученика (симулируя) монтанист Фемизон обращается на подобие верховных апостолов Петра и Иоанна ко всем Церквам мира с «соборным посланием» καϑολική έπιστολή.

{На обороте листа:

Суровые отвергатели государств

Весь смысл этого переворота только в том, что он есть единственный способ обнаружения должного в жизни церквей.

Прогресс есть движение сущего по направлению к должному, есть торжество должного в сущем

Оно превратило теорию развития и вскисания в теорию прогресса, внесши в него телеологический принцип, местный культ своим изуверством и преобладанием жреческой тирании

Религия и наука помогали их алчности.

Захватить вселенную это была мечта здесь (далее фраза не разборчива)

Много разных чудес были сочиняемы и рассказываемы фиатирянами для того, чтобы отбить охоту у других народов ездить и пускаться в далекие края.

Они умели молчать.

Они одни знали, что везде море как море, берег как берег, люди как люди

Торговая алчность их вела из одной страны в другую, и они первыми узнали, что свет велик.

Эта истерическая женщина вся из нервов, вся из страхов, всегда в экзальтации.}

Считая себя последними и потому главнейшими носителями окончательных откровений, изрекали новые заповеди: осуждали брак и военную службу в защиту государства, но, разумеется, в нужную минуту готовы были благословить всякий меч в защиту себя, отвергали искусства, зрелища, всякие удовольствия. Эти самозванцы апостольства, ловко смущая умы бурным красноречием на перекрестках фригийских городов, приёмами религиозной демагогии сеяли новое и воинствующее суеверие там, где великое дело могла сотворить разоблачением только вера и терпение святых.

Замечательные учители Церкви смотрели на них, как на бесноватых, и указывали на то, что Монтан и одна из его спутниц кончили жизнь самоубийством. Мученики Церкви в темницах и на казнях держались в стороне от бывавших тут же монтанистских мучеников. На нескольких соборах в Асии Монтанизм был обличён и окончательно осуждён на соборе в Иераполисе в 173 году (собор был проведён под председательством местного епископа св.Апполинария Клавдия, присутствовали 26 епископов из других городов, точный год его проведения неизвестен – прим. ред.).

Но положительными заслугами святых фиатирян объясняется то, что Христос лишь «немного» имеет против них за грех попустительства этому лже-пророчеству Κατά Φρύγας (катафригийский – пер. ред.). Обетование Божие – «И будет Едино стадо» есть святыня, но она же может стать и опасным идолом, требующим человеческих жертв и возбуждающим неистовую эсхатологию.

Теперь от Пепузы ничего не осталось, нельзя указать даже места, где она была располагаема. На месте греческой Фиатиры жалкие развалины, среди которых ютятся турецкие деревни с двумя-тремя христианскими храмами, прихожане которых ничего не знают о прошлом своей Церкви. Но дело Фиатиры этим не кончилось. Еще во II веке монтанизм из Малой Асии через Тертуллиана (†220) получил быстрое распространение в цветущих церквах Латинской Африки, и совершенно захватив их мышление, переплестнулся в донатизм. Оттуда он перекинулся в Рим, где был формально осуждён. Но, тем не менее, к неописуемому удивлению всего Христианства Папский secretarium (секретариат – пер. ред.) вдруг заговорил тем же нагло-повелительным тоном монтанистским, симулируя (неразб.), при уроженце латинской Африки папе Викторе (187-200) по вопросу о времени празднования Пасхи. С тех пор монтанистская психология с её избытком принуждающей воли и неистовства оказала самое решительное влияние на характер высшей Латинской иерархии. Предпосылками к тому можно найти творения Киприана, Минуция Феликса, Лактанция, Августина, Иеронима, папы Григория Великого и особенно в дальнейшем полупелагианский характер богословия. Позднее здесь монтанизм стал проявлять себя под другими именами: то клюнийского движения, то доминиканцев, то zelanti (термин, применявшийся с 13в. к консервативным, охранительным членам католического духовенства – прим. ред.) всякого рода и ультрамонтантство (странное совпадение в словах!).

Теперь понятно, какую Церковь знаменовала Фиатира. Римскую!

Этой Церкви Христос, держа в руке звезду, говорит: «НО ИМЕЮ НЕМНОГО ПРОТИВ ТЕБЯ, ЧТО ТЫ ПОПУСКАЕШЬ ЖЕНЕ ИЕЗАВЕЛИ, НАЗЫВАЮЩЕЙ СЕБЯ ПРОРОЧИЦЕЙ (т.е. высшим представителем Христа на земле), УЧИТЬ И ВВОДИТЬ В ЗАБЛУЖДЕНИЕ РАБОВ МОИХ, ЛЮБОДЕЙСТВОВАТЬ И ЕСТЬ ИДОЛОЖЕРТВЕННОЕ.»

Из Библии известно, что Иезавель была финикиянка, дочь жреца Астарты в сатанинском городе Сидоне, который вёл тогда торговые дела мирового размаха. Вся земля и море, как добыча, расстилалась (лежала) пред ним, были носителем чувства реального широты земли. Сделавшись женою Ахава, царя Израильского, Иезавель, пользуясь своим положением, избивала истинных пророков Иеговы и ввела в Израиле в противность святой мистики Скинии, т.е. Плоти чаемого Мессии, свой свирепый культ чувственного мистицизма с блудом на высотах, для чего вызвала из Финикии до 1000 жрецов и жриц, предоставив им в стране все высоты для ритуальной проституции. Когда же и где повторилось это в Латинском Христианстве?

{На обороте листа:

Этот монтанизм в корне подрывал всю примитивную иерархическую организацию Церкви и выступал грозным её противником. Совершив подмену целей, антицерковную революцию монтанизм пап поднимал ни во имя какого-либо новшества, всегда отпугивавшего робкие умы, а во имя возврата к высокочтимой старине, к благодатной харизме апостольского века: «Ты Пётр..». Вот откуда успех.

Рим – этот вечный тиран народов

Католичество с его презрением в светской власти Urbis et Orbis (города и мира – пер. ред.)

Папы сознавали свое призвание: вырвать Церковь из оков языческого государственного деспотизма и руководить независимым её духовным развитием. Право и титул Pontifex Maximus и исключительное обладание ими они должны были с бою взять себе у Императоров. Всё это стоило для пап тяжелой борьбы.

Папы решили освободиться от гнёта, налагаемого на них старинной тиранией Императорского права.

Фанатическая склонность к оргиям.

Древняя римская жажда беспредельного могущества охватила их, быть боготворимыми кумирами для народов…

Они составили себе слишком гордую идею о своей апостольской миссии. Они присвоили себе бесконечное могущество.

Они рождались с манией величия в душе. Страсть к вечной потребности быть главой, руководителем, центром, особенно чувствительно было в ту пору всеобщей анархии. Они нашли, в чём быть первыми, самым знаменитым, самым великим. Они хотели совершить нечто гигантское, великое, неслыханное, от чего преобразится лик земли и сердца людей и обращение варваров севера.}

Постепенно возвысившись, Иерархи Рима, млея пред кумиром былого величия Цезарей и с воображением, полным оргий властолюбия, гнева и мести, как новая Иезавель, захватила все высоты в Церквах: Южно-Италийской, Миланской, Галльской, Британской, Испанской, Сицилийской, Кельтской, Франкской и др. И везде вместо прежних епископов, якобы робких, без горизонтов и малодушно прозябающих, она посадила своих примасов, которые вдохновлялись её богочувствием, её страстями и руководились её стратегией. (Эти цари, засыпанные житейским мусором. Тихий полусонный покой обволакивал их.) Так на Западе над церквями, ведущим своё предание от эллинских общин Малой Асии, поднялся по-монтанистски связанный союз, и над славными честными епархиями и аббатствами на местах возвысился особый тиранический верх, облечённый в златотканые жреческие одежды и суеверные легенды.

Как же могло произойти это?

С тех пор для этого верха «добром» стало всё то, что помогает ему, а «злом» всё, что обличает его. На основании этого перестраивалась нравственная скала «добрых дел», где верхнее оказалось внизу, а нижнее наверху.

По единодушному учению апостолов происхождение «всякой» гражданской власти – божественно. Наличной властью даётся каждому народу Слово Божие о нём самом: слово кары или милости. И истинные христиане, испытывая себя, убеждаются, что власть всегда говорит языком, каким говорят его мысли. Повинуясь ей, хотя бы и с болью, мы познаём полно и опытно Христа промыслительную близость к нам, как судьи милосердного и спасающего. Приятие учения этого в страхе Божием и с покорностью заставляет каждого христианина совлекаться политического воображения и своеволия, но зато приоткрывает в глубине потрясённого сознания Coelum cordis (небесное сердце – пер. ред.) и выход из мира сего в иной высший план, – дверь к подлинной мистике плоти. Неприятие – закрывает эту дверь и оставляет человека прикованным к здешнему плану. И вот, когда папа Григорий I, вслед за Августином («О граде Божием», кн.4, гл.4 – прим. ред.), начал решительно учить, что «все земные царства суть в существе только magna latrocinia (большие разбойничьи шайки – пер. ред.), созидаются руками человеческими» и что «происхождение их постыдно и преступно», – то это революционное учение, сделавшись преемственной динамикой Римской Кафедры, послужило для позднейших пап молотом, которым они сокрушали самых опасных своих врагов не меньше, чем учением о страшном суде. Но зато этим они навсегда закрыли для христианских народов Запада дверь к Мессианской тайне о Плоти и бросили многие будущие поколения на путь анархии политического нигилизма и революций без конца.

После этого западные христиане могли служить государству, но уже только как скрытые враги и, во всяком случае, плохие слуги, ибо всё существо их с содроганием отступало пред заповедью: «всяка душа власть предержащих…». Лишение же мирян Чаши Евхаристийсной с целью выделить и возвысить служителей Алтаря обрекло эти западные народы на бесплодие внешнего подражания Христу, симуляции святынь и грех чувственного мистицизма.

Так после IX века на Латинском Западе у пап пора пастырского смирения и честного мышления миновала. То, что едва брезжило на пороге сознания прежних знаменитых епископов: Виктора, Григория Великого, Льва, Григория II, Григория III, Захария и Стефана, теперь окончательно овладело их преемниками. Пьянящая идея быть боготворимым кумиром для народов и древняя римская жажда беспредельного могущества охватила их и вспыхнула, как падшая звезда, на их челе. Если раньше эта иерархия томилась тем, что не находила арены достаточно обширной и свободной для своего властительского гения, то теперь в лице Папы Николая I (папа римский с 24 апреля 858 по 13 ноября 867 года, идеолог папоцезаризма, самый значительный понтифик эпохи Каролингов – прим. ред.) она нашла эту арену.

{На обороте листа:

Гордость и высокое мнение о себе не давалось папам легко. Им с ранних веков приходилось страстно бороться с сомнением по отношению к себе. Это доставляло им много страданий. Гордыня увеличивает чувствительность и побуждает надевать лицемерную маску для избежания уколов и неприятностей. Так Григорий В<еликий> именовал себя «раб рабов Божиих», отказывался от титула «Вселенский».

Он стал олицетворять тиранию латинского народа над всеми народами земли.

Везде они умели находить соумышленников и уловлять ту связь людей, которая создаётся общностью порока или преступлением.

Конспирация возникала…

Выбирая пап или генералов орденов, им надобен был сотоварищ ещё более решительный, ещё более преступный, чем они сами, для того, чтобы оправдаться пред самим собой.

Кровь стучала у него в висках при мысли, что когда-нибудь он сможет исповедывать эту божественную женщину и чувствовать в интимной темноте исповедальни прикосновение её шелкового чёрного платья к своей потёртой люстриновой сутане.

Народы эти находились во власти того исторического недоразумения, будто…

Эти атеисты, красным плащом прикрывающие свою грязь и бессовестность…

Странная радость наполняла их, что их любят «святые»,

где кончается душа и где начинается тело, они не знали теперь.}

После же разрыва с Константинопольским патриархатом, открыто поставив себя выше Соборов и перенеся главные свои задачи в будущее, папство не видело больше пред собой никаких запретов канонических и вырвалось из подданства также и Императору Византийскому, – и, наконец, очутилось лицом к лицу пред волнующимся морем варварских народов по ту сторону Альпийских ледников. Пользуясь детским состоянием ума и религиозной впечатлительностью этих народов, папы стали проповедывать им своё новое воинствующее суеверие, ложную легенду о «княжестве» Симона Петра над прочими апостолами Христовыми и будто бы ап. Пётр был 25 лет епископом Рима. И это только для того, чтобы потом утвердить на этом другой, более нужный для себя догмат своего исключительного наместничества на земле и единовластия в Церкви. Наместничество сначала Петру, потом – Агнцу Христу и, наконец, Богу, Отцу Небесному. Теперь Богу уже не о чем заботиться на земле, незачем управлять. Мы заботимся! Мы управляем! А когда этого монтанистского самозванства было недостаточно, тогда в умы этих же новых народов были влиты другие яды, другие преступные вымыслы: будто первый христианский император Константин «подарил» всю Западную Половину Империи Папам, и что поэтому папы должны быть верховными главами и державцами вселенной. И это, якобы, и является исполнением обетования о «едином стаде и едином Пастыре» и т.п. и т.п. Варвары были взрослые дети, смелые в битвах и кулачных расправах, но чрезвычайно робкие умом. Они охотно верили этому: гордые короли и рыцари, только что зародившиеся ученые, забитые поселяне.

К этому времени на Западе от древних корней снова всплыл в душах народов призрак всеохватной принудительной государственности, хищной, кровожадной. На него-то и воссела победившая иерархия, выдавая это за полноту Церкви. Как новая Кибелла, она почувствовала себя великой, как Бог, по сравнению с прочими церквами, древними апостольскими, и поставила себе задачу: воинствуя, расшириться далеко за Альпы, вечно окутанные манящим туманом. Туда уносилась её воля, жаждущая добычи. И решила сделаться религией все-светной. Однако, первое увлечение блудящими огнями «успеха» было непрочно. История свидетельствует, что карающей рукой Божией папство тотчас после Николая I с этой высоты было низвергнуто. Поддерживающая его клерикальная олигархия с Анастасием Библиотекарем (810—879гг., антипапа в 855г., церк. и полит. деятель, историк, переводчик – прим. ред.) во главе разбросана. Глубоко было падение это. Оно длилось почти два века. Папский престол в эту пору занимаем был самыми недостойными личностями, и они часто сменялись убиванием друг друга, погибали от ножа, верёвки или яда. И как знамение, папство было игрушкой то в руках буйных анархических латинизированных баронов-варваров, то в руках фуриозных порочных женщин Иезавелина типа. Но, увы, причину такого посрамления ревнители папства усматривали не в отнятии Чаши у мирян, не в узурпации светской власти и не в анархическом отношении к государству, и не в своих обманах канонических, а в связанности клира апостольским таинством брака и узами семьи, и <в> происходящим отсюда равнодушии к смело поставленной папами сверкающей задаче.

И вот Папство, поднятое новой приливной волной монтанизма, в лице Григория VII (1020/1025 – 25 мая 1085, папа римский с 22 апреля 1073 г. – прим. ред.), вместо покаяния, пошло по прежнему пути ещё дальше. Окружив себя, как трубными звуками, красными мантиями своих приспешников, атеистов в рясах, он стал учить, что источником духовной власть был Христос, а светской – нечестивый Нимврод (или Нимрод, по родословию, приведённому в книге Бытие, – сын Куша и внук Хама – прим. ред.). И под предлогом высшей святости Григорий VII решил ввести обязательный целибат для клира. Этим монтанистским аскетизмом священники на всём Западе отлучались от апостольской святыни брака клеветою на плоть и завистью, а от верующего народа пропастью.

Вечно неудовлетворённые, они теперь за немногими исключениями вынуждены были делаться жрецами Иезавелиных страстей и её стремлений. А это, в свою очередь, на всём Западе потребовало и со стороны женщин половых жертв и жертв без конца, под внушением, что те, кто жертвует своим «Я», – так божественны, что не могут грешить. И вот под звуки грегорианских напевов и бархатный гул органа поднялся нескончаемый любодейный шепот у исповедален, а сакристии (ризницы – прим. ред.) стали подобны капищам, где опустошённые припадками чувственности тела жрецов и женщин, посвятивших себя этой новой религии, делались одержимы воинствующим мистицизмом, в котором под именем божественной любви скрывается плотская экзальтация. С тех пор над этою Церковью навис никогда не рассеивающийся мистический туман Катафригии.

{На обороте листа:

Они только посредством лжи имели возможность давать жизнь тому, что в них было, и что требовало своего права на жизнь.

Их душевное состояние делало их похожими (?) на Бога, у ног которого молится страждущее человечество о счастье, свободе, о спасении.

Это материалистическое и магическое превращение религии Христа в Финикийский <культ>.

Огонь фанатизма смешивался с ребяческим благочестием.

Мадонна становится фетишем. Она требует странного, иногда кровавого культа.

Все церкви, и национальные и местные, Запада подчинились её влиянию, как руководительнице целого христианства, носительнице конечного идеала его, который она призвана осуществить.

Эти святые нищие жили на земле, как в раю.

Фанатическая склонность к оргиям.}

Понятно, что сожитие с тою смиренной частью Латинского Христианства, которая осталась верна Евангельской чистоте, кротости и хилиастическим обетованиям, могло состояться только потому, что у этих приспешников Иезавели лица прятались под масками, они притворяются верующими, не уступают ни одной легенды, ни одного догмата, ни одного обряда, образовали из себя сплоченную олигархию, правящую курию и обращались к епископам местных церквей, к императорам и королям варварского мира, демагогично подымая везде толпы народа и монахов против апостольского установления женатых священников. С безжалостною повелительностью и обличениями, имитируя сурового пророка, говорили о необходимости чистоты у алтаря, весьма искусно умея скрывать свои подлинные цели. Махая дымящим кадилом пред иконами Христа, они продолжали распевать по тем же нотам Te Deum (благодарственный молебен – пер. ред.); а обращались к мечте о своём человекобожии при возгласе oremus (помолимся – пер. ред.), в честолюбивом бреду распростирались пред образом своего превосходства над светскою властью унижаемых и низвергаемых императоров и королей. А при словах Gloria in excellis (слава в вышних – пер. ред.) помышляли об опьянении человеческой славой на мировом престоле в чертогах Латерана (дворец в Риме, резиденция пап – прим. ред.).

Так употребляя христианские имена для обозначения опыта совсем нехристианского, попадали в плен трёхмерного пространства и устанавливали у себя в Италии и везде за Альпами такие же отношения ко Христу и святым, как к идолам – кумирные, ставя раскрашенные истуканы их в храмах.

Естественно спросить: а детски верующие массы народные? Ведь были же между ними святые с сокрушённым сердцем, подлинно пророческие души. Неужели они не чувствовали этих подлогов? Чувствовали! Они давно уже жили со смутным сознанием совершаемого кощунства. Возвращаясь из Рима, все эти босые пилигримы со вздохами рассказывали на протяжении веков одно и то же: они видели там один «блуд на высотах», святокупство, любостяжание, роскошь, грабёж, интриги, адская политика и не целибат, а содом, вопиющий к небу. Но вместо огненных обличений и мужественной борьбы, чтобы сокрушить эту тиранию зла на столь высоком месте, с безнадёжным фатализмом склонялись перед этим понтификальным верхом, как перед Провидением, пути которого, мол, неисповедимы.

Так на Латинском Западе, в подобие асийской Фиатире примитивной, сложились под одним и тем же словесным покровом две религии, но в тайне с разными ликами и противоположной судьбой: одна – Иезавель, Жрица страсти, Кибелла, сидящая на Звере – чудовищная пародия на Христианство, и другая – подлинная Церковь святых, стыдливых душ, которые боятся споров и уступают старшим. Но эта Церковь отягощена грехом попустительства. Первая несёт с собой повсюду «железное иго древнего Рима» и чувственный мистицизм. Она имеет рост во зле и падении и кончает «глубинами сатанинскими», semper cadens (всегда падает – пер. ред.). У второй нет внутреннего саморазвития и роста в глубину. Имея тяжкую тень на сердце, она главные усилия должна употреблять лишь на то, чтобы едва сохранить обладаемое сокровище веры и нежно звучащие хилиастические предчувствия обо всем Христианстве.

Понятно, что это раздвоение скрыто для человеческого взора, а видимо только Его очам, которые как пламень огненный. Этот болезненный симбиоз не был бы возможен и не был бы так длителен, если бы у них не было какого-то общего греха. В чём же грех этот?

И там и здесь люди снедаемы одной и той же идеей наместничества Христу, к которой так фатально всегда приразимо человекобожие. И там и здесь мысли о Его страждущей человечности вырождаются, как когда-то в азийской Фиатире, в молчаливую евионитскую (Евиониты— «эвьоним», то есть «бедные» — иудействующие христиане, продолжавшие придерживаться Моисеева закона – прим. ред.) мысль о Его бессилии вывести свою Церковь, гонимую и обременённую, к торжеству на земле.

{На обороте листа:

Но можно ли вообразить себе очищение Бога, т.е. совершенствование совершенного? И кто решится на сострадание Богу?

Знаменитые и колоссальные монархии, лежавшие за Евфратом.

Исполинские формы Империй, которые давно уже прошли «по пути к своей гибели…»

Латинская Церковь не создавала Государей, не рождала, она ставила их, и только санкционировала их власть, которую они достигли захватным путем.

Жреческая тирания

И жертва готова рискнуть(?)

Не могло родиться глубокой привязанности к государству, т.к. оно не могло дать таких общественных привилегий, как Церковь, прелаты, епископы, генералы орденов, кардиналы.

От времён апостолов при совершении Таинств действие Св. Духа было на первом плане, дело же человеческое считали ни во что. Отсюда формула: «крещается», «причащается». Теперь же Дух Святой отодвинут, а выпятилось на первое место человеческое «Я», «Я», «Я» сацердотов. «Я крещаю», «Я отпускаю», «Я объявляю вас мужем и женой»… За завесой такого извращения и происходит подмена Евхаристии Христовой идоложервенной Иезавелью.

Нечистые таинства Кибеллы

Фанатическая склонность к оргиям

Женщины, подобные тигрице, с разъяренным воображением

Дело, доверенное женщине, идёт вернее

Ты хочешь совершить таинство, которое считаешь суеверием}

Основной принцип средневекового кафолицизма – это принцип принуждения. Легкомысленно думать, что этот принцип имел своим основанием лишь произвол (злобность) кафолического духовенства. Напротив, редко какой-либо другой принцип имел такие широкие и глубокие идейные основания, а также высокие моральные оправдания, как этот принцип принуждения или насилия во имя осуществления Царства Божия на земле.

Ведь именно перво-христианский аскетизм не только оправдывал, но и предписывал жестокость, необходимую для умерщвления плоти и спасения души. Великая концепция «Града Божия» на земле, созданная бл. Августином и очаровавшая человека своим неземным превосходством над сокровищем мира, вдохновляла целые поколения людей на поиск путей для его осуществления.

Навстречу их томящемуся духу вышла Церковь. Она не могла не освятить величайшую жестокость, поскольку последняя «гостиная плоти» человека в то же время делает его рабом. Церковь опирается на человека, отрекшегося от мира и, следовательно, всецело отдавшегося Церкви. Последняя достигла необычайного могущества и уже во имя власти не останавливалась ни пред каким насилием, оправдывая его всё той же заповедью: «распятия плоти».

Отсюда среди подавленных низов народных в «подражание Ему» создались бесчисленные рати нищенствующих монахов с еретическим культом бедности, как совершенства. А наверху папы в наместническом пафосе также еретично решили Его святому неумению побеждать придать своё умение. Его милосердию – свою неумолимость; Его кротости – свою мощь; Его терпению – свои кары; Его победе над смертью – своё презрение к смерти; Его галилейски тесному кругу сердечных воздействий – свой мировладычный размах. И вот в Иннокентии III (папа римский с 8 января 1198 по 16 июля 1216 года, в его понтификат папство достигло вершины своего могущества – прим. ред.) древняя фиатирская мечта, теперь усиленная тысячеустными «amen!», «amen!», «amen!», идущими из всех стран Запада, шатала их, как пьяных.

Властительскую утопию этой лже-церкви нищенствующие монахи проповедывали как религиозный догмат, как канон канонов, коего каждая буква священна. Для круга же ответственных умов: пап, кардиналов, генералов орденов, докторов теологии, которые налитыми кровью глазами бросали терзающие взоры на греческий Восток и на partes infidelium (края неверующих – пер. ред.), – для них началом жизненного совершения, высшей реальностью стал уже не Христос, а чаемое человекобожное объединение приспешников Иезавелиных – «Едино стадо и Един пастырь»! Но кто тут будет пастырь? Не князь ли мира сего?

Так Фиатирские лже-харизмы – гнев Кибеллы и блуд Иезавели – сделавшие из уважаемейшего и смиренного некогда епархиота города Рима воинствующего первосвященника всемирного, были поистине вавилонским красящим веществом, в которое окрашивались теперь все одежды: и теология, и каноническое право, и понимание истории, и стратегии этой роковой религии в Христианстве.

Невольно хочется воскликнуть: но разве не «едино крещение» исповедывали обе эти части латинского Христианства? Не единого ли Тела и Крови причащались? Неужели благодать Христова перестала здесь врачевать немоществующия и дополнять оскудевающия? Какая из Церквей не впадала в ошибки и преступления? Ведь действенность таинств не зависит от чистоты совершающих литургов, – так охотно учила Иезавель.

Значит, есть какая-то грань, когда дело идёт о чём-то более существенном, нежели чистота литургов. Это когда самая система богочувствия разрушает или точнее исключает условия динамики таинства, тогда совершается лишь пустое подобие Евхаристии. Здесь Змей древний, овладев умами, подсказывает мысль о необходимости создания «великого кумира», который даст твёрдость и единство церковному стаду. И Иезавель учит рабов Христовых

ЛЮБОДЕЙСТВОВАТЬ И ЕСТЬ ИДОЛОЖЕРТВЕННОЕ…

Через эту ложную харизму атеистов в рясах и тиарах и подмен конечного идеала Евхаристия обращается в нечистое таинство Кибеллы, в «идоложертвенное», и ещё больше распаляла ристалищным пафосом и дряхлых старцев в тиарах, и сластолюбивых весельчаков гуманистов в красных мантиях, и сдержанных генералов орденов, и желчных докторов схоластической теологии, и бледных инквизиторов в церковных застенках пред Распятием, и везде женщин, женщин и женщин, посвятивших себя религиозной страсти, (новых и (неразб.) важных монстров(?)). И те древние цели, которым поклоняться научал пап монтанистски исступлённый ум, они, облачившись в парчу и багрец, с трёхвенечной тиарой на голове в знак того, что власть их должна обнимать небо, землю и чистилище (см. Discorsi di Pio IX, I, i33) (Выступления Пия IX – пер. ред.), старались всеми воздействиями своего иерархического авторитета и литургийной магии сделать идолами и для всех молодых народов Запада, вечно волнующихся и религиозно возбужденных. Пред этим изваянием мечты своей, показываемым сквозь дым кадильный в очертаниях мировладычества древнего Рима, они в течение столетий заставляли королей и императоров произносить обеты. К ногам этого кумира щедро текла от народов «лепта святого Петра», и совершались завещания умирающих. Во имя его увечился и сквернился пол и отдавались миллионы жизней.

{На обороте листа:

На таких мнимо-апостольских основаниях они построить хотели Империю.

Окруженный атмосферой восхищения, папа чувствовал себя словно в дыму курящегося ладана и богом.}

От имени этого идола преподаваемы были благословения urbi et orbi (городу и миру – пер. ред.) и кощунственно, в облачениях и масках католицизма, шептались святые слова молений по церковному требнику. Что это было так – можно убедиться из того, что в эту «свою евхаристию» не раз и не два, и не три они всыпали друг другу яд. Для (ограждения от этого) предотвращения сего в чине литургии, на которой предстательствуют (которую совершают) папы, доныне удержался особый обряд испытания Остии (одна из семи субурбикарных епархий Рима – прим. ред.): из предлагаемых трёх опресноков ризничий на глазах у всех должен предварительно сам вкусить два и не по своему выбору. Равно и Кровь Христову папа всасывает через трубочку, чтобы не прикасаться к Чаше губами. Таковы знаки вечного и неистребимого подозрения, что они могут быть отравлены.

Я ДАЛ ЕЙ ВРЕМЯ ПОКАЯТЬСЯ В ЛЮБОДЕЯНИИ ЕЁ, НО ОНА НЕ ПОКАЯЛАСЬ

Этим Христос как бы хочет оправдать те суровые кары, которые вынужден будет принять против неё. Действительно, история Латинской Церкви до реформации представляла собой ряд нераскаянных ошибок и чудовищных преступлений пастырства. Но откуда мог взяться здесь этот финикийский культ Кибеллы? В мистике, как в химии, некоторые вещества действуют на другие не прямо, а лишь предварительно соединившись с третьим, и через это соединение вытесняют из первого менее стойкие элементы. Такую роль посредника (катализатора) играет здесь монтанизм на протяжении веков.

При каждом возвышении пап в лице Николая I, Григория VII, Иннокентия III, Григория IX происходила монтанизация Латинства, ибо эти папы так решительно обманывали себя, что все им верили, что их идеи и планы вплоть до инквизиции внушены Св. Петром. Та же бешеная похоть власти, как огненное вино лже-харизмы, бросалась им в голову и зажигала волю готовностью устранять со своего пути все препятствия: религиозные, политические, национальные, нравственные. Но каждое такое возвышение папства фатально оканчивалось новым падением, ещё горшим.

После Бонифация VIII, принимавшего германских послов сидя на троне с короной на голове, с мечом в руках и грозным возгласом: «Я, я император!», наступает долгое унижение Авиньонского плена. Но и это их не образумливало.

С непреклонной решимостью эта Иезавелина секта, мнящая себя едино спасающей Церковью, Una Sanсta! Semper eadem (одна святая, она всегда будет – пер. ред.), а потому ненавидящая все прочие независимые церкви, будто бы еретические, шла по пути падения дальше и дальше. Каждый раз, снова поднимаясь на баснословную высоту и жадно глотая сладкую отраву временного успеха, она, не внимая указаниям богословских факультетов, (Doctor Angelicus – {прозвище Фома Аквинского – прим. ред.}) чтобы поддерживать в народах культ своего человекобожия, подтвердила отнятие у мирян права читать Библию и тем ослепила их; подтвердила отнятие Чаши и тем сделала непереходимою грань между Богом и человеком, что обрекло массы на бесплодие внешнего подражания Христу. Папство выработало неслыханные в апостольском Христианстве орудия прельщения: индульгенции, продаваемые за деньги, и тем внесло нравственное растление в народы. Отношение к Богу и Христу перестраивалось по типу торговых сделок: милость неба стала покупаться за плату, как товар, а пастырство Христово подменялось счётным искусством торгашей. Это произошло в совершенное подобие тем тарифам жертв, которые выставляемы были пред капищами в Финикии во времена Иезавели и в которых точно вычислены денежные цены каждой помощи Ваала-Сидона («Властелин Сидона», главный бог древнефиникийского города Сидона – прим. ред.).

И как некогда алчные финикийские купцы, для того, чтобы оградить себя от конкуренции, развозили (распространяли) по всем сторонам, отплывая в торговые путешествия, рассказы о чудовищах, великанах, циклопах, гидрах многоглавых, об ужасном царстве мёртвых и т.п. вещах, с которыми им якобы приходилось встречаться (бороться) за морем, притворяясь, будто сами в страхе, надолго отбили у других охоту пускаться в дальние плаванья. К подобным же приёмам прибегали теперь и папы, поддерживая в народе суеверия о загробных ужасах. Но, кроме того, посреди святынь поставили престол диаволу.

Сея в своих целях среди народов бесчисленные суеверия и свирепые экстазы мятежа, и революционными обличениями подымая вассалов против власти императорской, королевской, герцогской, а в семьях – супружеской, оно (папство – прим. ред.) повсюду разнуздало и отравило политическую совесть мужчин и половое воображение женщин, ибо папы прекрасно понимали, что подчинённых целибатов можно держать в послушании лишь при том условии, если им давать индульгенцию на прелюбодеяние. Свою же власть поддерживало софистическим злоупотреблением разума с высоты церковных и университетских кафедр, интригами и демонской стратегией в политике и террором духовным и телесным, т.к. располагало везде силами государства. Интердиктами, налагаемыми на целые страны по вине одного короля, в мрачной церемонии погашения свечей при покрытых трауром алтарях и иконах. Инквизиция же с её чудовищным судопроизводством поставила себе задачу tormento (мучение – пер. ред.): испытывать сердца и внутренние помышления каждого верующего. Чтобы добиваться сознания и вырывать отношение души ко Христу и церкви, в застенках перед Распятием и Евангелием увечили десятки тысяч христиан: на дыбе выворачивали все суставы, вытягивали языки, выдавливали глаза, при помощи нарочных(?) тисков дробили кости, загоняли иглы под ногти, сдирали кожу с живого, заливали глотку расплавленным металлом, бессонницей. Всячески изыскивали максимум страданий, какие можно причинить человеку. И ссылаясь на слова Евангелия: «всякое дерево, не приносящее плода, бросают в огонь» (Мф. VII, 19), «кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь и засохнет, а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают» (Ин. XV, 6), десятки и сотни тысяч уличённых и только подозреваемых и ложно оклеветанных в ересях, сжигаемы были на кострах под звон колоколов и пение литаний.

Так как религиозно возбужденные толпы варваров были нетерпимы, кровожадны, отличались избытком воли, гневных страстей и особенно легко загорались массовыми воинственными порывами, то папы в погоне за собственным миродержавием стали возбудителями нескончаемого ряда кровопролитнейших войн внутри христианства. В дико-языческом экстазе, от которого стены храмов шатались как пьяные, оправдывали для всякого сброда так называемых «крестоносцев» грабежи, обманы, коварство, нарушение клятвы и убийство.

ПОЛНУЮ ВЕРСИЯ СМОТРИТЕ В ФАЙЛЕ