Часть II. Гл. 2.РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ И ХРИСТИАНСТВО

РО РНБ. Фонд 1000.СОП.1968.30/11. Л.55-72

Если столь возвышена и библейски-свята была  и д е я  Империи, то почему так долго и так тяжко с нею пришлось бороться первым христианам? Откуда могло родиться столь упорное и прямо таки демоническое противление её Евангелию?

В том-то и дело, что Империя была не только носительницей этой  и д е и, но только платоническим вещателем её, но чем-то большим. Она была законченным опытом её осуществления, с отрицанием других каких бы то ни было путей осуществления этой идеи. На этом теперь мы и должны остановиться.

Каково было это исполнение?

Это исполнение определялось: во-первых, религиозным язычеством, во-вторых, воинствующим государственным гуманизмом. Сплетались тут, таким образом, три могущественных фактора: священный пафос великой идеи, хищное опьянение гордой захватной воли и мистическая одурь капищ.

Как же относились к этому примитивные асийские и все прочие по их типу сложенные Церкви? Понимали ли они всю сложность противостоявшего им явления?

Да, понимали, но только не до конца. Они вникали в это лишь до той степени, до которой это было возможно для их младенческого ума при условии того исторического момента.

Исповедуя по внушению учение Духа Святого о власти, Церкви свидетельствовали устами апостолов и их ближайших преемников, что мерзостью язычества и захватной жадностью  и д е я  Империи осквернена не в своём теоретическом достоинстве, а в исполнении на практике. Перед Церквами, поэтому стояла следующая задача: отрицая фактическое осуществление, не погасить и самую цель, осуждая злую действительность, не разрушить и великой задачи. И Церкви подвиг этот поняли и приняли на свои плечи, как крест. Своим терпением, учением и жизнью Церкви, движимые Святым Духом, сознательно пошли на подвиг решительного отделения цели от средств, идеи от факта.

Это именно и имели в виду апостолы и мученики, когда объявляли богов то «пустотой», то «бесами», и клеймили Рим именем «Вавилона», «зверя из бездны», «престола сатаны». И в то же время учили с величайшей настойчивостью и при том в один голос, что «сущие», т.е. фактически существовавшие в тогдашний момент власти Империи – «от Бога учинены суть». Таким образом, в самом Риме – столице богоборного государства из рук апостолов, иудеев по происхождению, и мучеников христианских было предлагаемо princeps-у (титул «Принцепс сената» обозначал носителя единоличной власти — императора – прим. ред.) и всем магистратам Империи высшее и самое совершенное оправдание их власти. Это превосходит всякую человеческую смелость.

Апостольским учением о власти эти вдохновенные проповедники рассекали тело Империи пополам: поставляя одну её половину в положительное религиозное отношение к своему христианскому делу, а другую – обрекая на гибель и позор.

Таким образом, апостолы, странствующие харизматики и последующие предстоятели всех церквей поднебесной – епископы – приводили первых христиан вовсе не к преклонению перед голым фактом. Они сгибали их шеи под иго вечного Закона Божия о собрании всех племён и народов  в о е д и н о  и научали жертвенному деланию, внутри души совершаемому, в котором христиане совлекались державных прав над собой, как лжи и соблазнам, и как бы умирали политически. А так как власть была  е д и н а  на всём протяжении orbis terrarium-а (земля – пер. ред.), – то в новом религиозном отношении к ней давалось христианам разбросанных городских общин понять и принять путь к Богу, не как монадам, не как атомистически безродным ангелам, а как человечеству, долженствующему быть собранному в единочеловека, как  р о д у  земли, в тайне и загадке о земле, как едином Граде.

И здесь мука этого жертвенного делания не оставалась тщетной. Она перестраивала чувство места человека в мире и чувство места личности по отношению ко всему человечеству. И находила себе оправдание не только в том, что, заставляя совлекаться политического воображения, давала полное избавление от греха, но и в том, что открывала в верующих coelum cordis (небесное сердце – пер. ред.) и зажигала умы чаянием хилиастического  Г р а д а  Б о ж и я  Грядущего, т.е. нового сверх-городского благодатного соединения всех христиан в Воскресшем при кафолическом единомыслии в вере. Здесь совершалось внутреннее преодоление языческого государства благодатью Иисуса Христа, – ибо магистраты Империи призывались на тот путь, где государство утрачивало богоборный смысл вавилонской башни, который оно имело на практике: и в Риме и в других предшествовавших ему трёх монархиях-колоссах – Вавилоне, Мидо-Персии и Македонии.

Итак, у первых христиан был спор с Империей вовсе не о верховной задаче её, не об этом долге, который тяготел над всеми племенами и народами. Эту верховную задачу христиане принимали, но  в ы д е л я л и  её из факта. Они настаивали, что язычество и хищная страсть к завоеванию, таящаяся в гуманизме – не пути к этой цели, а сатанинский обман. Власти же Империи, и при том сплошь и рядом лучшие представители её, – Траян, Марк Аврелий, Диоклетиан – настаивали на противоположном.

Но откуда же столкновения с христианством могло сделаться столь кровавым и трагичным? Не от язычества ли? Ибо здесь ведь старая религия сталкивалась с религией новой.

Я теперь не буду распространяться об отношении Христианства к язычеству. Нам для понимания второй части Апокалипсиса необходимо выяснить отношение юного Христианства к Империи, как  л ж е р о д у человеческому.

О язычестве же я могу сказать только следующее.

Дело политеизма, как верования, дающего живое общение с Божеством, было кончено уже задолго до появления Христианства. Вследствие своей неустойчивости, внутренней пустоты, бессилия указать путь жизни и идеал для нравственного роста личности, политеизм неудержимо угасал повсюду. Столкновение же одного языческого культа с культами других народов и мест, обращая поклоняемые мифологические образы в игралища фантазии, губило дело ещё больше: политеизм повсюду умирал от собственного истощения.

Теоретические сомнения в истине и нравственном достоинстве богов возбуждала повсюду и философия. Греческие философы и софисты – эти насмешливые скептики дерзко осмеивали басни о богах, развеивали всякие σεβασμα, σεβας (предмет поклонения, благоговения – пер. ред.), как иллюзии, боролись с наваждением капищ и наследиями капищных страхов чуть ли не с первых шагов. Из-за этого некоторые философы и художники вынуждены были отправиться в изгнание, а иные – принять даже смерть: Анаксагор, Фидий, Эсхил, Еврипид, Софокл, Сократ.

Сам человек почувствовал в себе более высокие знания, более чистые побуждения, нежели те, которые до этого жрецы и поэты приписывали богам.

Что начала философия, то потом всюду довершало риторское движение, перекинувшееся далеко за пределы Эллады (Лукиан).

Таким образом, с язычеством, как религиозной силой, Христианству почти уже не пришлось иметь дело. «Велика Диана Ефесская!» – вопиял народ, будто бы оскорблённый в своих религиозных чувствах успехами апостола Павла. Но из дальнейшего повествования той же книги «Деяний» мы узнаём, что это кричало не возмущённое религиозное чувство, а материальные интересы многочисленных медников и литейщиков идолов. Ещё большего удивления достойно, что ни у Евангелистов, ни в посланиях апостольских мы не находим никаких нападений на предметы общего тогда поклонения, никакой полемики против распространённейших мифов: о Зевсе, о Посейдоне, об Аиде, о Дионисе, о Деметре, об Афине и т.п. Не находим также ни одного упоминания о мистериях, ни о гремевших тогда оракулах. Какая же это борьба религии с религией?

Знаменитые попытки Антонинов восстановить язычество среди общего скептицизма и пресыщения плотскими утехами, к сожалению, у нас до сих пор плохо поняты и служат лишь источником недоразумения среди учёных историков. Это происходит вследствие господствующей слепоты к религиозным ценностям вообще, но ещё больше от непонимания отношений, существовавших между язычеством и государственным гуманизмом Империи. Чтобы уяснить себе смысл религиозной политики Императоров-гонителей, надо понять, что такое был этот государственный гуманизм? Я говорю не о «гуманизме», а о государственном гуманизме.

Космополитический гуманизм этот не имел в себе нравственного Закона и в корне обессиливал всякую религию. Он приблизительно так же разрушительно покрывал своей безличной сущностью все местные языческие культы с их примитивными теогониями, как научный прогрессивный гуманизм нашего времени отрицательно покрывает нынешние вероисповедания Христианства.

Пресловутая реставрация религии во времена Августа сказалась в том, что власть воздвигала статуи, строила алтари, сооружала великолепные храмы, обогащала их вкладами; число праздничных дней с 66 в конце республики увеличилось до 230 при Марке Аврелии, – но всё это делалось вовсе не из религиозной веры в идолов, а по соображениям тактики, из лицемерной игры в консерватизм, в целях импонировать мятежной республиканской аристократии, а ещё больше из сознания своего гордого сверх-божеского права «богов делать богами». От всякого такого прикосновения государственного гуманизма наивное языческое благочестие повсюду падало в гораздо большей степени, чем возрождалось. И невольно приходит на мысль, что Провидение само возложило на государственный гуманизм эту миссию – сокрушить гидру политеизма, – так что трагедия Христианства разыгралась главным образом не в столкновении с язычеством. А с чем же?

Это только первым христианам, людям детского ума и тесного кругозора, погружённым в свои эсхатологические ожидания и не особенно посвящённым в настроение высшего правящего имперского класса, могло казаться, что власть относится так враждебно к Евангельской проповеди и заставляет христиан приносить жертвы перед идолами из-за своей религиозной преданности язычеству. Если бы это было так, свитки страданий свидетелей Христовых никогда не были бы столь длинны и ужасны, ибо против господствовавшего многобожия выступали не только «благовестник учения галилеян», а иудеи и другие пропагандисты новых форм пантеистического единобожия, – в роде культа Мифры, Озириса, Кибелы и т.п., которые имели одно время успех не меньший, чем Христианство.

Но власть, несмотря на свой политический такт, как бы движимая исключительно боговраждебностью, восстала на Церковь и из всех религий только на одну Церковь из-за того, что почувствовала себя уязвлённой именно в этом хищном гуманизме своём. Вот та почва, на которой разыгралась трагедия мученичества.

Чтобы понять это, необходимо выяснить, что такое был этот  г о с у д а р с т в е н н ы й  г у м а н и з м?

Грех гуманизма не исчерпывался гордым утверждением независимой от Бога человеческой стихии и бесстрашием перед злодеяниями хотя бы весьма многих лиц, бывавших у власти. Одно это не было бы так неодолимо для первой Церкви. Тогдашнее Христианство располагало во всех общинах многими вдохновенными проповедническими силами, злодеи могли раскаяться и причинённые ими страдания быть заглажены. Но в гуманизме была ложь высшего порядка, – такая ложь, которая делала его, как осуществлённое единочеловечество, навеки и фатально неприемлемым для Христианства.

Эта ложь высшего порядка заключалась в том всеобщим психологическом акте, или вернее волевом акте, путём которого persona privata (частное лицо – пер. ред.) получала социальный лик, ζωον πολιτικα (политическое животное – пер. ред.), т.е. осуществлялась в публичную власть.

Вступая в должность, каждый римлянин переживал расширение своего существа до пределов данных ему полномочий. И чем выше была должность на живой лестнице магистратуры, тем шире была эта универсализация личности, тем большие круги зрения и действия охватывала она. На самых же верхних ступенях личность разрасталась во всечеловеков, в особую породу людей, правивших огромными провинциями и целым миром, и до сих пор удивляющих нас своим властительским гением. Таковы все крупные характеры того времени: Катон, Марий, Сулла, Юлий Цезарь, Красс, Помпей, Лукулл и несчётное множество других лиц. В Палатине за спиной каждого консула, трибуна, претора, цензора, квестора, легата, прокуратора той или другой провинции стояла толпа других квиритов, также способных к делу войны, грабежа и управления.

Клич ORBEM REGERE MEMENTO (помни, что правишь миром – пер. ред.) – был здесь не пустым звуком, а сверх-личной хмельной энергией, которая лилась из глаз в глаза и перебегала от воли к воле.

И действительно, прибывая из Рима в далёкие провинции для управления, эти люди точно спускались с какой-то высоты. Непреклонная решительность в очерке сомкнутых уст, а при улыбке – звериный (волчий) оскал зубов. Злой блеск насмешливо прищуренных глаз, бычачья шея, громовой нагло-повелительный голос, энергичные жесты при театрально-степенной повадке. В этих людях чувствовалось много человеческого железа.

Копья и мечи римских легионеров и розги римских преторов, не ведающих колебаний от перемены лиц, с одинаковым хладнокровием блюли порядок и тишину на лесистых дорогах Британских и в выжженных солнцем африканских оазисах. По растянувшимся на сотню дней пути прямым и вымощенным римским дорогам мчались казённые почтальоны. Многоучёнейшие законоведы, окружённые целым юридическим департаментом, составляли незыблемые своды Римского Права, знаменитые кодексы Сальвия Юлиана (римский юрист, живший во ΙΙ в. н.э. при императорах Адриане и Антонине, знаменит своими «Дигестами» – прим. ред.). Казалось, что с наступлением второго века вселенная надолго вступила в полосу мира, в пору стабилизации.

Опорой этой стабилизации был торговый класс бесчисленных городов Империи. Хозяевами жизни сознавали себя те купцы, промышленники, ростовщики, которые под защитой государственной бюрократической машины изготовляли ткани на сукноваляльных мануфактурах, транспортировали из провинции в провинцию ремесленные изделия Востока, северный воск, пшеницу западных пашен…

Обширнейшими странами по берегам Средиземного моря единодержавно стали править римские Кесари. Гигантский революционный кризис, в течение столетий потрясавший Италию, Испанию, Балканы, Западную Азию и Северную Африку как будто завершился установлением монархии. В провинциях был водворён незыблемый, как казалось, «римский мир». Тяжёлый единообразный аппарат превосходно организованного бюрократического государства проникнул во все углы огромного мира.

Закончился на время круг хищнических колониальных войн, в которых на протяжении всего I века нашей эры первые римские императоры энергично стремились раздвинуть пределы державы на север и восток. Стали забываться пресловутые зверства первых Императоров – Нерона, Домициана, Калигулы. На римском престоле сидели просвещённые люди, добрую волю которых не переставали прославлять риторы и поэты.

Его стабилизация, наметившаяся во II столетии, означала такое господство консервативных, реакционных настроений… То был воинствующий консерватизм, стремившийся остановить историю и повернуть её обратно. Воскрешение древних форм и стародавних черт культурного общежития, а р х а и з м – становится главнейшим явлением цивилизации господствующих слоёв общества. Архаизм идёт сверху, от самих Императоров и двора их. Таковы императоры Адриан, ..

Ту же линию продолжают Антонины, гордившиеся своею ученостью, и Марк Аврелий, прозванный раболепными современниками «философом на престоле».

Устав от многолетних гражданских войн, избавленные заботливостью централизованного бюрократического аппарата от трудов и тягостей общественного управления, буржуазия римских провинций теряет всякий интерес к вопросам общей социальной жизни.

Но капитализм античных стран резко отличается от капитализма родившихся в новые времена Европы. Античная промышленность была промышленностью без машин. Машина создаёт машину, открывая всё новые и новые области производства, постоянно изменяя базы могучими рычагами технических переворотов. Машинная промышленность динамична, устремлена к будущему усовершенству. Поэтому строй античной буржуазии был по самой природе своей глубочайшим образом консервативным и косным строем.

Античное мировое хозяйство было хозяйство на основе живой человеческой энергии, на основе труда рабов. Труд рабов консервативен и косен. Он чужд и враждебен всякой перемене. Он ограничивает промышленность узким и раз навсегда установившимся пределом, которым и была связана римская индустрия, производившая исключительно ткани, предметы обихода, потребления и оружие. Труд рабов не даёт выхода и безнадёжен в смысле какого-либо обновления и усовершенствования.

Всё это было совершенно ново и совершенно не похоже на медленных и изнеженных азиатских властителей с блуждающим взором серповидных глаз, к которым так привыкли народы Востока. И в какую бы провинцию ни вступали эти квириты во главе своих центурий, они везде встречали подобострастные существа с согнутой спиной, у которых уплывала почва из-под ног, задыхающиеся от желания поймать для поцелуя край их тоги и принять от этих повелителей твёрдые опоры для дальнейшего существования. В чём же разгадка этих характеров, до того сходных при всём разнообразии, что они кажутся отражением одного какого-то общего лика, смотрящего изнутри их?

Это мы поймём, когда вникнем в тот путь, которым здесь лицо разрасталось во властную сверхличность. Благодаря какой же психологической метаморфозе этот римлянин мог из Палатина покорять себе не только людей близких и знаемых, но и далёких, которых он никогда не видал и не надеялся увидеть, становиться мерою поведения и источником мирочувствия не только для своих подчинённых властей же, но и для миллионов подданных, живших далёко на юге в раскалённой Нумидии или в Осроэнии (Осроена или Эдесское царство, западная часть Месопотамии – прим. ред.) у берегов Евфрата, или на севере в туманной Британии, и говоривших на совершенно непонятных языках.

Этот путь – следующий. Власть брала на себя тяготу вездесущия, т.е. тяготу  п р о с т р а н с т в а, именно «мук пространства» как всеобщего начала, отделяющего человека от человека.

Чем, собственно, отличались городские античные политии от этой общечеловеческой Империи? Тем, что там, во-первых, все граждане воздействовали друг на друга через личное впечатление, личное непосредственное влияние. Стоило перейти дорогу, площадь – и власть становилась лицом к лицу с тем, кого должно было коснуться её слова или действия. Благодаря этому проблема о пространстве не могла там найти себе социальной постановки. В Империи же было иначе. Здесь дело шло о таком количестве людей, в таких далёких областях, что о личном знакомстве и прикосновении нечего было и думать. Здесь довольно было стать к власти, чтобы быть вынужденным решать, так или иначе, вопрос о пространстве. Я говорю здесь о пространстве, не как о понятии отвлечённом от вещей, людей и событий жизни, а как о живом деятельном представлении, устрояющем отношения власти к подданным и подданных между собой.

Наша ошибка в том, что мы привыкли за решением вопроса о пространстве обращаться к философии, к геометрии, к кабинетным книжным дискурсиям теоретиков. Между тем философствовать можно не только словами, но и действием – и это главное. История знает решение этого вопроса  д е л о м, на живых людях. Впервые такое решение мы можем наблюдать в Риме, в отношении власти к управляемым. Решение это творилось на вершинах власти и передаваемо было вниз по живой лестнице подчинения, как молчаливый волевой акт, как принцип расширения частного лица и мирного носителя тоги в лицо должностное, в toga praetexta-а (Тога с пурпурной полосой (praetexta) была элитарной одеждой, а сама полоса — знаком аристократии, жрецов, должностных лиц – пер. ред.).

Как же этот вопрос решался в Империи?

Империя была основана на  к о н н о й  т я г е. Идея механической победимости над пространством была положена в основу вездесущия властей. И это не только в повседневном опыте жизни и управления, но, что гораздо важнее, – метафизически, в центральных освоительных актах власти. Точно так же и движение по морю: рабий труд гребцов на галерах римляне ценили совершенно так же, как «лошадиную силу». Юлий Цезарь проезжал от Рима до Роны в 8 дней, а это 1000 вёрст. Гонцам удавалось делать по 180 вёрст в день. Когда же при Августе cursus publicus (общественные поездки – пер. ред.) с его системой почтовых дворов, переменных лошадей и великолепными шоссейными дорогами, сделан был государственным учреждением, то Империя стала организованным мёртвым пространством и расширенным городом. Свист ветра в ушах от быстрого мчания, пыль и неудобства дороги, дыхание и храп лошадей, скука пути и тряска колесницы, – всё это, конечно, могло занимать место в памяти только очень небольшое и случайное. Но у них было одно желание, как бы вдохнуть во все эти напрягающиеся мускулы коней, во все эти колёса ту же лихорадку, которая пожрала их самих. «Целый день мчались кони, тряся колесничное дышло» – шептали уста стих Гомера. И всякое представление вновь назначенного проконсула или пропретора об управляемых, т.е. об отсутствующих, было здесь в тайниках мысли всегда умножаемо на некий молчаливый коэффициент, постоянный всегда и меняющийся только количественно для разных провинций и разно скользящих панорам. И вот этот-то коэффициент и заключал в себе противорелигиозное решение о месте человека в мире и о самом мире. Это напряжённейшее чувство механической победы над пространством, как интуитивный акт, не поддающийся ни доказательствам, ни опровержениям, ни словесному раскрытию, но содержащий в себе постоянный призыв к хищной энергии, он сообщался от души в душу, из воли в волю по всей системе властей, делая из Империи гигантский ипподром, а из каждого властеносителя – зоркого хищника на расстоянии, которого всегда бьёт одна и та же жажда повсеместности и одна и та же лихорадка далей.

Чувство мчания, напор воли, победная решимость, умножаясь по мере того, как человек разрастался во власть над большими и большими кругами населения, будучи  р е л и г и о з н о ю  л о ж ь ю, вносило одиночество и смерть в сердца людей, к которым направлялся пафос организованного мёртвого пространства; и освобождение от связующих условий его, как начала всё разъединяющего, здесь было покупаемо ценою какого-то ожесточения и кровожадного опьянения.

И поистине грозная тайна космоса заключается в том, что чем  с т е р е о с к о п и ч н е е  становилось пространство, тем <более> люди и вещи становились внеположными для власти и друг для друга, и тем более мир обращался в какое-то накалённое пекло без всякой возможности выхода.

Чтобы иметь начатки выхода, надо было научиться видеть не управляемых в пространстве, а пространство в уме и воле управляемых. Абсолютность мёртвого пространства давала princeps-у и подчинённой ему пирамиде властей ложное понятие о себе самих и об управляемых, закрывая  в с е о б щ и м  образом, т.е. в душах всех управляемых, знаменательнейшую загадку нравственного начала в человеке, т.е. совести. Поэтому всюду, где появлялся римский магистрат, от него вместе с пафосом дистанции исходила определённая атмосфера волевой атеистической предвзятости внеположных людей и вещей друг к другу, и над миром нависало отяжелевшее небо, подавляющее всякую молитву в сердцах. Так рождалась та з л а я  т е л е п а т и я  власти, которая сделала практику Империи безбожной и демоничной, и каким-то сплошным человекоубийством вблизи и на расстоянии.

Христианские общины – эти тихие таинственные светильники веры – никогда не могли придавать абсолютного значения этой  м е х а н и ч е с к о й  победе над пространством, как исчерпывающей  п р а в д ы  о  ч е л о в е к е  и  к о с м о с е. Христианство было основано на крестных страданиях Спасителя, воскресения Его, на одержанной Им  н р а в с т в е н н о й  победе над пространством. Ибо Он – Агнец Божий – стал открываем и здесь, в Церквах Асии, и там, Церквах Египта и Афин, Рима и Коринфа, и на всяком месте и на всех концах земли в одно и то же время. Оставаясь Единым, Он множился, населяя сотни живых тел. В этих общинах всякая связь с отсутствующими братиями также строилась мысленно в Нём и через Него, который есть «упование всех концов земли и сущим в море далече». Этим закладывались основания совершенно иной концепции расстояния, смежности и пространства. Мы в двух шагах друг от друга, но далеки. Мы далеко за несколько миль, но это не разлука.

Возвещая в Евхаристии открываемость и приразимость Христа Воскресшего, удостоверяясь в этом на ежедневном опыте, переживаемом во всех общинах: «вкусите и видите, яко благ Господь», – Христианство тем самым возвещало ослепительно сияющее чудо  н р а в с т в е н н о й  п о б е д и м о с т и  пространства, как истину о человеке и последнюю тайну о пространстве. Христианство веровало в «небеса отверстые». Если теоретическое учение не проповедывалось громко, то несказанное мирочувствие это – открываемость неба – как молчаливая философская интуиция, пронизывало песнопениями живящими весь быт юных церковных общин одним и тем же трепетом во всех городах Запада и Востока. Но так как взаимные отношения в этих общинах охватывали, главным образом, только людей, лично знакомых друг другу, то проблема пространства в её оккультной всеобщности ещё не могла найти себе здесь постановки. Апостол Павел только коснулся этого, когда писал раскаявшимся ефесским волшебникам, что, только усовершенствовавшись в любви Христовой, они смогут «постигнуть со всеми святыми (которые, значит, уже постигают), что такое широта, д о л г о т а  и  в ы с о т а», т.е. постигнуть тайну пространства.

Сея во всех городах семена независимого Βασιλεια των ουρανων (Царство Небесное – пер. ред.) с таким избытком радостной веры и непоколебимой твёрдости, пред которою железное тело Империи содрогалась в ужасе немощи, – великие апостолы лишь издали уязвляли Империю, как разрушаемую организованную человекобожную механическую победу над пространством. Апостолы этой высшей лжи Империи прямым образом не вскрывали. Они указывали на неё лишь прикровенно: Пётр называл Рим «Вавилоном» (1Пт.IV, 17; V, 13), Павел в обетованиях будущего (Рим.I, 18; XVI, 20), Иоанн в видениях Апокалипсиса. Чтобы разоблачить эту ложь, надо было положить хоть начало упразднению её in re (на самом деле – пер. ред.). Надо было в отмену ей противопоставить хоть некоторый начаток  Г р а д а  Б о ж и я, где бы правда и нетленная красота чуда Агнца в пространстве и слава иной победы над ложью пространства была данным опыта, вкушаемым в таком же обилии, в каком механическая победа испытывалась в Империи.

Но после апостолов младенчествующее языко-христианство первых веков не могло этого сделать, ибо тогда к этому не были подготовлены ни руководители, ни умы верующих. Зато тогдашнее Христианство исполнило всю предварительную работу: и вот Провидение выступило против Империи с потрясением тех метафизических устоев, на которых покоилось её тело и на которых в дальнейшем должно было воздвигаться исполнение её мировладычества. И тем создавало предпосылки для окончательного торжества Христова дела в будущих веках и, быть может, у других народов. Это потрясение и будет показано при истолковании видений Апокалипсиса.

Единовластие Цезаря, Августа, Траяна, Адриана, Марка Аврелия, пресыщенных поклонением и аплодисментами черни, в сущности, не отменяло старой аристократической республики в том смысле, в каком одна форма правления сменяет другую форму правления в нашей исторической жизни. Полнее громовой повелительной силы единовластие Кесарей высоко подымалось над человеческими стадами. Смотря на народы глазами вечно несытого зверя, с разъярённым воображением охмелевшим, оно как бы раскидывало шатёр своего волевого напряжения поверх республики и прочих малых языческих государств, вмещая их почти целиком, лишь за исключением немногих элементов, например, верховенства религиозного, верховных прав Сената, верховных прав народного собрания. Слова Senatus populous que romanus (Сенат и Римский народ – пер. ред.) теперь получили значение фикции, а не реальное. Что это так – лучше всего видно из того, что республиканские чувства в Риме надолго пережили самую Империю языческую и продолжали бороться с Церковью уже после того, как Императоры стали на сторону Христианства и перебрались в Константинополь.

Императорская власть при помощи этого вновь поднявшегося из бездны разъединяющей топкости гуманизма окончательно вышла за пределы своей латинской национальности.

Среди многообразия религиозных культов, политических преданий, обычаев, языков, географических условий Рим зорко присматривался к тому, как глубока у людей и у народов склонность к взаимному отчуждению. И на этом всеобщем отчуждении старался утвердить своё господство с раскрытой пастью против всех и вся. Этим гуманизм вступил в новую форму  в с е о б щ е й  ж и з н и, обратился в неукротимо нападающее и захватное отношение ко всем народам, которые оказывались в его политическом кругозоре. В этом смысле Империя была не только формой правления, а чем-то большим: религией, организованным человекобожием.

Но что же такое был этот государственный гуманизм?

Он был ориентирован социально, а не физически. Он властолюбием своим направлялся не на бездушную природу, как прогрессивный гуманизм нашего времени, а на  ч е л о в е к а, в его политических связях и отталкиваниях, т.е. на человека, как ζωον πολιτικα. Гуманизм этот являлся среди всеобщего разъединения междуплеменного, как пожирательный аппарат, и среди открывшейся всеобщей социальной топкости, как единственная плавающая сила, единственное побеждающее и устойчивое начало. В гуманизме этом не было человеческого «Я». Здесь чувствовалось дыхание того безликого «оно», которое плавучим туловищем своим терялось в infraspher-е, в волнующихся душах множества народов и поколений – εξουσια (власть, могущество – пер. ред.)! Зверь из бездны!

Среди общего колебательного состояния народов чувство своей  и с к л ю ч и т е л ь н о й  р е а л ь н о с т и, которым был проникнут этот гуманизм, обращало в его глазах всё прочее, т.е. и языческих богов, и Евангелие о Мессии Воскресшем, победившем смерть, и противохристианский иудаизм, – в тени, в шаткие призраки. В мире по настоящему ничего нет, ни богов, ни демонов, ни Бога, – а есть только эманации этого могучего и ненасытного, нетеплокровного существа (страшное лицо пресмыкающегося), в холодное бесчеловечие которого внутренне осуществлялся всякий носитель власти. После этого он один был субъект, а все остальные объекты. Sic volo, sic jubeo! (Я так хочу, я так велю – пер. ред.), топнув ногой. Активной кровожадностью и огромным обличием своим это существо в видениях древних пророков (при Солнце мессианских надежд) и в умах первых христиан, ждущих каждую минуту кровавых преследований, запечатлевалось с чрезвычайною пластичностью как  з в е р ь  и з  б е з д н ы, от которого всегда веяло одною и тою же энергией и одною и той же мерзостью.

Он гораздо страшнее тигра, медведя, льва, так как способен протягивать свои когтистые лапы за жертвой на расстояние тысяч стадий и даже до краёв земли.

Что это за зверь? Какая бездна? Где она? Об этом я буду яснее говорить при истолковании видений XIII главы Апокалипсиса. Теперь же я скажу лишь об метафизических опорах этого государственного гуманизма.

На  ч е т ы р ё х  основах, совершенно противных Евангелию, покоился этот хищный гуманизм (титанизм, титанство) государственный. Из четырёх общих решений о жизни питал он чувство своего верховенства и своей исключительной  р е а л ь н о с т и  на земле, создавшее для него неисчерпаемый запас побуждений завоевательной воли. Так как эти опоры представлялись тогда уходящими в неисследимую глубь душ человеческих, в ту infraspher-у, куда бессильно заглянуть даже Солнце, то и государственный гуманизм (титанизм), воздвигавшийся на них, мнил себя всеобъемлющим.

ПЕРВАЯ ОПОРА этого государственного гуманизма, кощунственно осуществлявшего святую идею единочеловечества – это  н е о т к р ы в а е м о с т ь  Б о г а, непознаваемость Божественного и полная утрата зависимости от Него. Поэтому Империя всюду мимовольно несла крушение религий, и на развалинах этих древних наивных иллюзий и безумий воздвигала новый, более реальный культ – императора человека-бога. После этого люди в недоумении искали вчерашних богов и теофаний и не могли найти, точно дети, потерявшуюся вещь. Человеческая воля императорской власти над покорёнными народами была гораздо реальнее, чем все откровения и действия богов защищающих. Это человеческая воля государственная изнимала из-под влияния всяких идолопоклонных наваждений и вымышленных страхов пред демонами мест и ставила их в отношение более реального страха пред собою. Где римский претор прибивал свой aedictum album (список указов – пер. ред.) на площади для всеобщего сведения, – там навсегда рассеивались, как дым, мифические призраки богов эллинских, богов финикийских, богов египетских, Бога иудейского и водворялся «скептицизм здравомыслящих». Ибо теперь все идолы становились «богами» лишь после того, как им считаться таковыми позволили власти Империи. И, конечно, языческие боги не выдерживали этого. Действительно, по сравнению с реальным могуществом Императора, который одним мановением руки воздвигал величественнейшие постройки, притязающие на монументальную прочность, проводил дороги в пустынях, искоренял пиратство на всём море, кормил ежедневно десятки тысяч плебса в столице и тешил его кровавыми зрелищами, менял карту земли, давал законы вселенной, сеял смерть и ужас проскрипциями или служил источником мирных дней в столице и на земле, – по сравнению со всем этим действительным могуществом умопостигаемое могущество «древних небожителей», с их похождениями и проказами на земле, могли вызывать лишь усмешку. И самые боги, по сравнению с жуткой серьёзностью властей Империи, казались теперь какими-то шутами из балагана.

Так Римские Кесари, победители народов и богов, в конец перестраивали отношения к богам не только у себя дома, но и под всем своим политическим небосклоном. Языческие алтари продолжали дымиться в определённые торжественные дни года, но, так сказать, на совершенно других основаниях. Бесстрашно Рим перемешивал, как игральные кости, покорённые царства с их священными преданиями и гробил дотоле неприкосновенные капища во всех провинциях. Прежде мир мыслился язычниками как насквозь пронизанный вмешательством богов. Теперь же он стал опустевшим от богов и молчаливым предметом воздействия человека и только человека.

ВТОРАЯ ОПОРА этого захватного человекобожного гуманизма была следующая. Долгим и осторожным опытом право-образования Римляне, стремясь к вечному мировому господству, искали путей к упрочению своей повелевающей воли в должностных нациях. И вот эти искания, как будто, увенчались успехом. Прежние мировые монархии погибли потому, что не сумели увековечить должностных лиц.

Почему рухнуло дело великого Македонца тотчас после его смерти? Только потому, что он не сумел сделать из своей власти учреждения. Рим же нашёл способ обессмертивать пирамиду правящей воли. Чтобы управление стало действительно прочным, необходимо было победить ограниченность отдельных носителей власти. Надо было, чтобы сквозь случайные черты индивидуальных лиц и склонности людей, занимающих верховную должность princeps-а, глядело некое неизменное лицо, всегда одно и то же, всегда излучающее однокачественную волю.

И вот мимолётная личность стала осуществляться в «юридическое лицо», в устойчивое учреждение principat-а (цезаризма), долговечностью своей хватающее далеко за пределы жизни отдельного Юлия, Клавдия, Нерона, Веспасиана, Марка Аврелия. Личности, занимавшие данную должность, как бы линяли на лике магистратов, пропитываясь странным ореолом какого-то лже-бессмертия. Tua aeternitas (Ваша вечность – пер. ред.) – титул, с которым обращались к Императорам, не был пустым звуком. Как действовал в этой должности, возвышавшейся над вечно волнующимся, мятежным человеческим морем, Каий, так будет в ней действовать и Тиций (обезличка). То же было и с правителями провинций. (Победа над смертью: заменимость человека человеком в деле управления.) Вся пирамида властей Империи была построена на уверенности, что такие «юридические лица» способны на бесконечное существование во времени и будут служить источником прочного государственного порядка и мира на земле и на море – Pax romana immense (Римский мир безграничный – пер. ред.).

Поэтому Империя казалась огромным, раз навсегда заведённым механизмом. Так она себя сознавала.

Но так как всякие «юридические лица» аморальны по природе своей, то это бессмертие навсегда гасило в государственной воле всякие проявления нравственной восприимчивости и закрывало ум к Евангелию.

ТРЕТЬЕЙ ОПОРОЙ государственного гуманизма было впервые родившееся убеждение в механичности природы. Это мирочувствие нашло себе лучшее выражение в учениях Демокрита, Виргилия и особенно Тита Лукреция, 94-54 г. до Р.Х., который был поистине диктатором в этой области мысли. Философы, поэты и педагоги совершили этот освободительный переворот в умах, после которого человек навсегда отрешался от всякого рабьего страха перед мнимыми богами плодородия земли. В прежние времена патриархальной республики природа казалась сплошь пронизанной теогоническими ингрегациями, и все классы Рима в дни земледельческих и пастушеских праздников испытывали перед природой те же чувства, которые испытывает ребёнок, держась за руку матери, ночью в лесу. Теперь же Деметра, даровавшая людям хлебные зёрна и научившая их таинствам земледелия, умерла. И природа предстала  н е з а в и с и м о й, автономной, до дна физической и совершенно покорной человеку. И этим отводилось хозяину латифундий почётное и спокойное место в мировой столице. Кормя всех без допроса и суда, природа давала неведомый дотоле в язычестве покой сердцу атеиста-землевладельца, обрабатывающего свои необозримые латифундии тысячами язычески-верующих рабов, закованных в цепи.

У Тита Лукреция прямо пляшет сердце в груди от радости, что все предметы мира произошли не от богов, а от сцепления вечно движущихся атомов вещества. Тут разбивались те оковы божественных воздействий, в которых эта природа испокон века являлась умам и господина, и раба. Все мысли о богатстве провинций, о поступлении налогов, могущих составить опору власти, все расчеты на продовольствие легионов и будущие материальные ресурсы казны, все аграрные мероприятия в пользу ветеранов армии исходили из этого нового мифа о такой безропотно кормящей человека земле, с закрытой на ключ внутренней жизнью своей. Пусть рустики Вифинии, Каппадокии, Сицилии, Галлии и Египта молят своих богов об урожае, а власть чувствовала себя в этом вопросе со свободным умом и развязанными руками.

ЧЕТВЁРТАЯ  ОПОРА государственного гуманизма – это естественная данность жизни. Цицерон, Сенека и стоики, читавшие наставления своему веку восторжествовавшего человечества, подхватили лишь то, что носилось в воздухе. У римских сановников, а так как все они были сановники, создалась своя философия смерти, которая как бы побеждала ужас её неразумности, конечно, при условии материализма. «Человек может доживать до глубокой старости без всяких богов-подателей жизни. Сморщенный, с тусклыми глазами и остывшими желаниями и страстями, как спелый плод отваливается от ветки, так и он отпадает от жизни. Ничему сверхъестественному здесь не оставлялось места». Толпы стоиков и эпикурейцев в школах, в банях, на торжественных пирах – по греческой моде, – поворачивали эту мысль то в сторону той, то другой философии. Плиний же Младший писал: «из всех благ, данных человеку  п р и р о д о й, нет лучшего благовременной смерти. А ещё лучше то, что каждый может сам причинить её себе». Ужасные слова, которые слишком часто переходили в дело. И эти люди, созвав друзей на прощальный пир, открывали себе жилы, «уча вселенную как должно умирать». Вот та победа над смертью, которая клала роковую печать на праздник их жизни, казавшийся нескончаемым.

Таковы метафизические предпосылки, на которых держался государственный завоевательный гуманизм (завоевательные войны, человекобожный титанизм) Рима. Гуманизм этот и делал римлян мужами среди людей: он внушал властям Империи при бестрепетном забвении всякого fos и nefos, т.е. добра и зла, сознание своего исключительного права на верховенство и своей ни с чем несравнимой единственной твёрдости в бытии, над которым и смерть не властна! Это было самое решительное и прочное прикрепление человеческого духа к земле и к телу (плоти), к осязаемой действительности, по сравнению с которой всё, что было прежде и после, кажется бесплотными призраками. Последняя же мысль Рима – то, что государство и есть наше вавилонское небо, а человек – бог на этом небе земной вечности! Но это ассиро-вавилонское чувство собственного  в е р х о в н о г о  б ы т и я, служа главным источником воинствующего высокомерия, являлось самым уязвимым и самым неприкосновенным и оберегаемым моментом этого гуманизма.

Довольно было облечься властью, окружить себя пышностью и стать в эту священную позу божества, чтобы и отношение к миру тот час изменилось. О, это теперь уже был не наивный материализм языческих захолустий. Это было своего рода открытие вселенной! Земля теперь пред ними расстилалась во все стороны, как  е д и н о ц е н т р и ч н ы й  orbis terrarium, всюду умолкший, готовый покорно принимать воздействие воли человека. Высокие горные хребты – Альпы, Пиренеи, Балканы, Киликийский Тавр, Ливан и Антиливан, – ограничивающие провинцию от провинции и народ от народа, моря, отделяющие острова и архипелаги от материков, не суть препятствия к осуществлению  е д и н о ч е л о в е ч е с т в а, ибо горы переходимы на вьючных мулах, а моря достигаемы на галерах.

Из дворца Цезарей на высоте Палатина бежали во все стороны бесконечные просторы единой земли, от которой подымалось влажное дыхание плодородия. И этого единства не нарушала даже бездонная и волнующаяся синь Средиземного моря. Этот синий купол неба, не потрясаемый физической твердью, возвышался над этим «умолкшим» ипподромом земли. И необъятная сущность этого неба слепая, жестокая, атеистическая, без всякой тайны, разве не смеялась над выдумками богов и Бога и людскими страданиями. Огненное око Солнца светило полнотою всевидящего света своего, показывая существеннейшую, т.е. материальную и внешнюю сторону вещей и действий человеческих, не внушая никакого ужаса за чудовищность душевных падений внутренней жизни infraspher-ы. Правящая воля смело уходила в бесконечные солнечные дали будущего и долгие поприща для успеха сами собой раздвигались во все стороны из этого семихолмного центра мира сего.

Так вот откуда земля становилась во всю ширь доступной взгляду глаза человеческого.

Так у этого коллективного существа, разлёгшегося своим мощным организмом на трёх материках, сложилось начертание мира, который представлял собою космическую среду, сочувственно поддерживающую грех человеко-божия. Казалось, что человек тут, наконец, впервые ощутил себя единственным и верховным господином земли и своей судьбы. Со вздохом облегчения эти титаны власти принимали настоящую концепцию мира, ибо в ней находили обширные просторы, куда можно с гордо закинутой головой осуществлять своё блудное ухождение от лица Божия.

Те, которых мы считаем лучшими правителями, – Веспасиан, Траян, Адриан, Марк Аврелий, Декий, Диоклетиан – в каждом акте государственной воли они, как платье, примеряли на себя это аморальное начертание вселенной с внеположным пространством, как бы ища своего продолжения в нём, в недвижном пространстве, и даже в своих мыслях, например, об отдалённых звёздах, не столько определяли природу звёзд, сколько выражали природу своего отношения к ним, как отстоящим от земли на расстоянии механически побеждаемой тяжести. Так древнее и детски-религиозное и теоцентрическое мироощущение было окончательно заменено посюсторонним антропоцентрическим и человекобожным.

Цели мира они делали своими целями. Вот почему чувствовали тождество своего «Я» с абсолютом.

Всё это не оставалось без последствий в политике. Природа разве не напитана смертоубийством? (Кровавый тиранизм) Нельзя ступить, нельзя вздохнуть, чтобы не уничтожить жизнь. Смерть – всеобщий закон. Вездесущие смерти. И им казалось, что холод и жестокость этого мира сливаются с холодом и жестокостью их души. Убивая друг друга, люди только подражают природе. И власть-победительница всей своей пирамидой вступала с этой мировой машиной мёртвого космоса как бы в союз безжалостности против побеждаемых народов и особенно христиан. Древнее ассиро(халдейско)-вавилонское познание небесного свода, как бездушной круговращательной машины сроднило Кесарей с чудовищными царями Востока. Вот откуда они так возлюбили появляться к народу в священной позе божества на колесницах, запряженных тиграми и львами.

Так построенная и окруженная пышной бутафорией верховная власть, куда бы ни проникала, какую бы страну ни завоевывала, – везде над местной детской мифологией и географией родных мест раскидывала этот пустой и мёртвый небосклон своего политического сознания, раздвигающегося в беспредельность. И всюду власть эта находила среди и свободных, и рабов людей, которые с двух слов понимали мощный пафос и жуткую музыку её эдиктов, и всеми щупальцами души впитывали в себя эти космические предпосылки государственной безжалостности и становились её слугами. Целые народы умещались под небосклоном Империи, как в подлинное жилище самообожествлённого человека. Небо, земля, море, Солнце молчаливой мимикой своей разве не подтверждали этого человекобожия?

Таковы были метафизические опоры человекобожного самодовлеющего гуманизма, явившего собой Римское осуществление идеи о  е д и н о м  ч е л о в е ч е с т в е, genus humanum (человеческий род – пер. ред.), одну из седми глав Зверя.

И вот этот-то «мир сей», эмансипированный от всего Божественного, и служил подножием так организованному роду человеческому.

Прочно замиренные племена и языки, досыта накормляемые агротехнической машиной-природой, управляемые властью, чувствующей человекобожное верховенство своего бытия, уверенной в своём бессмертии и видящей себя в сочувственной космической среде, – этот-то мир и противостоял Христианству.

Что же представляло собой всё это пред лицом откровения Иисуса о седми примитивных Церквах Асийских? Это был лже-род человеческий, вселенски-организованная, но до времени запечатанная  л о ж ь, которой попущено было подавлять Истину неправдой о человеке на всём пространстве земли (Рим.I, 18) и всюду собрать свою жатву. (Никакие революции, никакие теократические силы не могли разоблачить) Перед этой ложью, как перед каменными стенами тюрьмы, тысячи тысяч страдальцев подымали в бессильных слезах руки, не зная, где искать помощи, и только детски верующие христиане вопиют к небу. С этой запечатанной неправдой и должно было столкнуться примитивное Асийское христианство Агнца и её  р а с п е ч а т а т ь. И с каждым снятием печати будет слышен Божий синайский гром, гласящий: «А вот где Я»! «Аз есмь». («Аз Есмь.» «Вот где Аз есмь». «Аз есмь». И где же теперь ваше человекобожие?)

После всего, что я выяснил об отношениях Римской Империи к Ветхозаветному Закону и Христианству, – теперь задача истолкования видений Апокалипсиса будет для меня значительно облегчена.

- - - - - - - - - -