Часть ΙΙ

Гл.1.РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ И ВЕТХОЗАВЕТНЫЙ ЗАКОН

РО РНБ. Фонд 1000СОП.1968.30/11. Л.37- 55

I

Монолитной громадой стояла Римская Империя против ветхозаветного еврейства с его ожиданиями, предсказаниями, приготовлением к новому строю жизни и понятий. Недоумение и ужас возбуждала она своим безбоязненным идолопоклонством, нечеловеческой устойчивостью, хищной волей и непобедимой силой железных легионов. И этот страх у евреев оказался не напрасен.

Римляне верили, что после наказания Парфян, на Земле воцарится мир. Они ошиблись, потому что не знали подлинных размеров Земли. Они неправильно полагали, что Orbis Romanus простирался на весь земной шар, что обитаемый мир кончается у горячих и ледяных побережий, у песков и пустынь, которых достигли римские орлы, и что германцы и парфяне обитали на окраинах вселенной.

Несомненно, Римляне не подозревали о размерах варварского мира и не имели никакого представления о тех громадных человеческих резервуарах, которым в один прекрасный день суждено было прорваться и затопить их.

Римляне, привыкшие измерять достоинство Божества могуществом и силой народов, которые его исповедали, в свою очередь с омерзением смотрели на это «кем-то и когда-то избранное племя», переходившее из одного рабства в другое на протяжении всей живой истории. В нём они видели только чудовищные притязания, отсутствие каких бы то ни стало гражданских добродетелей, неискоренимую мятежность и ненависть ко всему человеческому роду, и зловещий ореол каких-то сверхъестественных сил, стоящих позади него и через него действующих. Gens sceleratissumus (нация преступников – пер. ред.) – вот определение, которое давали мыслящие римляне еврейству (Сенека).

Столкновение между этими двумя противниками, каждый из которых был воодушевлён идеей мировладычества, было предречено в пророческих свитках (Втор.XXVIII, 49-57), и назревало с фатальной неизбежностью. Когда же оно, наконец, произошло, то отвергнувшая Иисуса иудейская теократия, с её мечтой извращенного мессианства, разбилась о твердыню империи. Войсками Веспасиана и Тита Иерусалим был осаждён, разрушен, Храм сожжён, и священнейшие предметы культа пронесены в триумфе по улицам Рима и поставлены в капище на Капитолии. Уничтожен культ с его огромным стечением приношений из разных стран. Земля фактически была совершенно отнята у населявших её народностей. Часть народа вырезана во время войны, остальные выселены. Иудейский народ уничтожен, остатки же его подавлены в своей родной земле, а небольшие колонии, рассеянные по всему лицу Империи, вынуждены были влачить жалкие дни в постоянном страхе за свою дальнейшую участь.

Но в своё время и Империю постигла не меньшая катастрофа. В некоторой части своей она сама скоро стала разбиваться о вновь народившуюся твердыню духовную – оторвавшийся от горы еврейства «таинственный камень» Христианства. В другой же части Империя на странных, до сих пор ещё мало уяснённых условиях вошла в союз с этим Христианством, и, найдя себе новый оплот в нём, просуществовала потом более тысячи лет (во власти Римской, в Византии, в Германии и  папстве).

Чтобы понять смысл этого столкновения Языческой Империи с ветхозаветным теократическим народом, борьбу Империи с Христианством и последующий союз этой же Империи с Церковью, – необходимо уяснить себе, что такое была Империя?

Римская Империя вовсе не была государством в нашем смысле. Ибо всякое государство нашего времени непременно предполагает отношение к другим таким же суверенным государствам. Римская же Империя к моменту появления Христианства не знала на земле обок с собой других подобных государств. Она видела у себя под ногами лишь поверженные во прах обломки политических построений, возникших из великой эллинистической монархии Александра, и множество других мелких государств побеждённых народов и на окраинах жалкий сброд варваров. Задыхаясь от волнения, от чувства бесконечности перебирали римляне в своём уме границы этой изумительной Империи: на юге граница терялась за Нубией в необитаемых песчаных пустынях Африки, на севере она упиралась в задунайские и за-рейнские лесистые пустыни, по которым бродили полудикие германские племена, не связанные между собою, способные только к разрушению. На Западе Империя подходила к водным безднам беспредельного океана. На востоке в Азии граничила с таинственной рекою Евфратом, (где лежали знаменитые азиатские колоссальные монархии, которые давно уже прошли по путям своей гибели). Это было колоссальнейшее пространство, внутри которого эллиптическое Средиземное море плескалось, как внутреннее озеро. «Limites» (границы – пер. ред.) этого orbis terrarium (Мир – пер. ред.) не были границами в нашем смысле слова (отделяя от стран иной культуры), ибо они совпадали или с концом суши, или с концом гражданственности: это была скорее безграничность. Вот почему вовсе не было преувеличением, когда Империя исповедывала себя не государством, а объединённым  р о д о м  ч е л о в е ч е с к и м – Genus humanum!

Но и это не всё. Империя сознавала себя не только объединённым родом, но и  о с в о б о ж д ё н н ы м  ч е л о в е ч е с т в о м. От кого? От чего?

Разгромляя врагов и обезличивая союзников, Империя открыла на земле неведомую дотоле эру человеческой свободы. Римская власть – этот победитель народов и богов, – видела повсюду вокруг себя народы, подавленные суеверным страхом перед призраками своих богов. Это было повсюдное удушие и теснота от мистических кошмаров. Боязнь посягнуть на священные лица, на оккультных животных, трепет переступить порог в заповедные места, нарушить запретные дни, наложить руку на неприкосновенные сокровища, – всё это сковывало умы людей на каждом шагу и налагало путы на волю.

И вот, против этого патриархального страха, разлитого во всём языческом мире, страха богов в каждом городе и обаяния местных капищных преданий и языческих мистицизмов, Империя всюду подымала одну и ту же бурю человеческой воли, стремящейся наследовать землю. Раздвинуть для себя поприще жизни, умножить предметы для своих властительных воздействий – вот задача, которая зажгла здесь мечту. И эта человеческая воля с бесконечными горизонтами для государственного творчества, всюду несла с собой победу антропоцентрического мировоззрения, упраздняющего всякие σεβασμα (предмет поклонения, святыня – пер. ред.), т.е. потусторонние страхи, и всюду закладывала основы для иного самочувствия, иного восприятия человека: как исключительно здешнего, посюстороннего, неотрывно земного, плотского существа. Империя, повторяю, в сумерках идольских культов открыла новую эру светской цивилизации и явилась первым в истории опытом  е д и н о г о  и  с в о б о д н о г о  человечества. Это был объединённый и освобождённый  р о д  человеческий, Genus humanum. Отсюда вытекающие моральные обновления.

С этой реальной задачей Империя и выступила в истории: объединение всех сынов земли – ORBIS TERRARUM! Конечно, всемирность Рима была условная, или вернее субъективная. Он захватывал в свою волю (могу=хочу) лишь те народы, которые тогда входили в его географический кругозор. Но иначе ведь и быть не могло. Во всяком случае, идея эта так грандиозна и так содержательна, так религиозно дорога человечеству, что её можно причислить к одной категории с библейски-священными идеями, например: идеей грехопадения, мессианской, эсхатологической и т.п.

Эта-то идея и сообщила нечто абсолютное и сверхчеловеческое власти Рима и ставила её в круг факторов библейско-священных. Услышав это, многие набожные христиане, вероятно, готовы будут схватиться за голову и с негодованием воскликнуть: как, неужели это кровавое идолопоклонное государство, которое дерзнуло кощунственно влечь по улицам своей столицы святыни Самого Иеговы, – могло иметь в себе хоть что-нибудь от Бога Истинного?

Вникнем в дело спокойнее, и вы убедитесь, что это так. Однако, чтобы понять справедливость этого, мы неизбежно должны сначала коснуться вопроса о границах Завета, заключенного Богом с Еврейским народом.

II

Закон, откровенный Богом через Моисея, имел два основных момента. Прежде всего, в ряду вечных заповедей, данных  с а м о с т о я т е л ь н о й  человеческой воле, Закон начертал пред евреями картину должной святой жизни. В этом смысле Закон представлял собой лестницу, каждая ступень которой имела свою независимую религиозную ценность: каждую заповедь можно было исполнять в её отдельности и подыматься выше и выше. Обещая великие милости исполнителям и грозя проклятиями и жалкой участью из рода в род ослушникам, Закон зажёг никогда с тех пор не умирающее в поколениях молитвенное воображение и нравственную волю к чистоте.

В этом смысле Закон, хотя и не объединял действий подзаконного человека в одну систему, в одну целостную жизнь с единым самоисточным центром, – но всё же был создателем в Израиле некоторой относительной святости, – той святости, которая могла произойти от немощного человеческого исполнения велений Всевышнего.

Но в Законе Синайском был и другой, более важный момент, определявшийся именно в зависимости от этой ограниченности человеческого исполнения возвышенного Закона Божия. В этом последнем смысле Закон Синайский представлял из себя уже не ряд заповедей, не лестницу, а являлся величайшей загадкой для евреев и испытанием, удручавшим их на протяжении всей их истории.

В чём же тут была загадка?

Так как Закон не допускал делить свои заповеди, т.е. сначала утверждаться в исполнении одной какой-нибудь заповеди, переступая остальные, потом другой, затем третьей и т.д. до десятой, а требовал исполнения  в с е г о  заповеданного, и именно всего вместе, – то он ставил каждого еврея лицом к лицу пред вопросом о нравственной цельности его существа. В заповедях Закона, в возможностях, раскрываемых им, в могуществе импульсов, толкающих человека на путь восхождения и творчества, в самом Источнике Закона таится уже бессилие, трагическое несовершенство его осуществителей, невозможность полного слияния человека с Богом.

Закон оставляет человека бессильным и беспомощным.

Давая высшее откровение Божественных Заповедей, Закон неизбежно облекает человека на мучительную трагедию – видеть этот образ и подобие постоянно.

На это же указывали и апостолы. «Еще свидетельствую всякому обрезывающемуся, что он должен исполнить  в е с ь  Закон» – писал апостол Павел Галатам в разгар полемики с иудействующими (Гал.V, 3). «Кто соблюдает весь Закон и согрешит в  о д н о м  чем-нибудь, то становится виновным во всём», – объявляет апостол Иаков двенадцати коленам Израиля, находящимся в рассеянии (Иак.ΙΙ, 10). Этим требованием Закон приводит личность ветхозаветного еврея к сознанию, что человек своими и только своим силами исполнить Закон, которому он обручился пред лицом смерти и всей будущей своей национальной судьбы,  н е  м о ж е т. Закон, таким образом, открывал и всюду сеял некую трагическую общую истину о человеке и действительности. В противном случае ничего, кроме лицемерия, не получалось.

Заставить понять и уверовать, что такое действие Закона – не случайность, а главная его задача, – этого почти никогда не удавалось евреям. Требуя живого нравственного состояния целостного, в котором правда пред Богом (не сотвори себе кумира) и полная правда пред людьми: в действиях  (не убий, не укради), в словах (не послушествуй свидетельства ложна), и даже в помыслах (не пожелай) – обусловливаются друг другом, – Закон обрекал человека на постоянное внутреннее борение с самим собой. Закон требовал – о желании и нежелании подзаконных не могло быть и речи, – но тут-то как раз подзаконные и начинали сознавать в себе шевелящиеся другие желания. И таким образом, Закон ранил религиозную совесть у личности и вместе с тем обнаруживал  в с е о б щ и й  ф а к т  власти над человеком какого-то тёмного начала, противного Закону, тысячей внутренних и внешних тяготений опутывающего единичную волю и весь избранный народ, – именно: факт  г р е х а  и  г и б е л и.

«Законом познаётся грех», – писал апостол Павел Римлянам (Рим.III, 20). И в этом он указывал чуть ли не самое глубокое значение Закона. С целью ещё более заострить понимание этого, апостол Павел восклицает: «Что же скажем? Неужели от Закона грех? Никак. Но я не иначе узнал бы грех, как посредством Закона. Ибо я не понимал бы и пожелания, если бы Закон не говорил: «не пожелай!» Я жил некогда без Закона, но когда пришла заповедь, то грех ожил, а я умер... И таким образом, заповедь, данная для жизни, послужила мне к смерти. «Грех становится крайне грешным посредством заповеди»… Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, – делаю. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в Законе Божием, но в членах моих вижу иной Закон, противоборствующий Закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих… Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти!»

Эти стенания показывают, что Законом религиозное «Я» ветхозаветного еврея противополагалось не внешнему миру, как то склонен был понимать еврей, а внутреннему нравственному существу этого же человека. В этом шествии по ступеням совершенства не было ни радости, ни удовлетворения. Противоречия между священною обязательностью Закона, с одной стороны, и его фатальной неисполнимостью с другой – рассекало не Закон, а человеческое существо, и именно по линии его прикрепления к падшему роду. Совесть библейского еврея всегда была угнетаема тревогой о неосуществлённом долге и обращалась в интимную арену мучительнейшей религиозной драмы, суть которой в конечном итоге сводилась к тому, что для праведности и спасения необходима даже не «помощь» Божия, ибо «помощь» оставляет субъекта, которому она подаётся, всё-таки самим собой, а нечто большее, и именно: нечто трансцендентное по отношению к субъекту. Этот вечно растравляющий укор совести!

Новый творческий  а к т  Бога Живого по отношению к человеку становится с тех пор центральным предметом постоянной надежды, мольбы и пророчества в Израиле. Первому постигнуть это в древние времена и выразить с потрясающим лиризмом дано было Давиду. «Сердце чистое созижди во мне» – в смысле первозданности. БАРА – значит сотвори из ничего. И в этом смысле, а, конечно, не в государственном, Давид был «царём в Израиле».

Таким образом, Законом были созданы и постоянно поддерживались в душевной жизни ветхозаветного народа условия, среди которых только и могло гореть чаяние «новых дней творения» Иеговы, имеющих внести коренную перемену в судьбу человека.

Каково же было отношение между этими двумя моментами Закона? Это не трудно проследить в истории Израиля. Сначала выступило значение Закона как ряда заповедей. Затем, по мере оскудения относительной святости выступает другой, трагический момент. Закон является дробящим молотом для аморальной душевной цельности первобытного человека.

Но этот второй воинствующий момент Закона, со всеми установлениями к нему относящимися, как-то: обрезанием, жертвенным уставом, кастой левитов, скинией, юбилеями – знаменовал тайну непорочного зачатия и рождения Грядущего в мир Мессии, явление Божественного Всечеловека и Его искупительное дело, которое предполагало одновременную подготовку к восприятию Его и во всех языческих народах. Эта подготовка у язычников совершалась через отщепление личностей от Ветхого рода путём страданий, разочарований в жизни, ибо Он был и «чаяние языков». И вот почему, когда с наступлением полноты времён (Гал.IV, 4) Христос явился и совершил через крест Своё дело, – то этот второй момент Закона, собственно национальный, потерял значение, ибо  и с п о л н и л с я. Путь приуготовления пройден до конца, и Ветхий Завет заменился Новым.

Не то с первым моментом. Первое значение Закона, как десятеричного ряда заповедей, не померкло, а осталось по-прежнему силе, и даже выступило еще разительнее.

И действительно, где только проносилась благая весть апостолов о Христе, всюду в городских общинах уверовавшие язычники видели горящими над собою, точно некое созвездие путеводное, священные десять заповедей о Едином Боге сущем, о непоклонении идолам и т.д. Но эти заповеди перестали уже иметь тесно еврейскую обязательность. Они стали указывать уверовавшим во Христа людям разных народов о вечном долге пред Единым Богом Небесным Отцом, и уже устремляли каждого к внутреннему перерождению во Христе пришедшем, в коем таинственно деется наша встреча с Богом, как в Храме.

Тут-то при создании связи с Божественным Микрокосмом воскресшего Мессии у многого множества людей и поколений, т.е. при создании  н о в о г о  ч е л о в е ч е с т в а, – тут-то и должна была сказаться количественная ограниченность синайских заповедей.

Что значит это? Неужели то, что Закон был несовершенен? Что заповедей должно было быть не десять, а больше?

Нет, не о несовершенстве откровения тут идёт речь. Апостол Павел говорит, что некогда «Моисей полагал покрывало на сияющее лицо своё, чтобы сыны Израиля не взирали на конец преходящего», – так величественен был этот конец и ослепителен обличающий свет его. То же и здесь. Закон, данный двенадцати коленам Израиля у подножия Синая, открывал не весь лик идеала. Он вовсе и не ставил себе задачей исчерпывать всю многообразную полноту священно-должного пред Богом. Целые великие ветви жизни остались неохваченными этим синайским откровением.

 «Чти отца твоего и матерь твою»… «Не укради»… «Не прелюби сотвори»… «Не пожелай ни села его, ни вола его, ни осла его» – В этих заповедях не содержится идеи  Г р а д а, идеи политии,  у н и в е р с а. Закон, напротив, обособлял Израиль и прививал всё национальное отвращение ко всем язычникам. О народах, привлечённых в его окружность, не знали. Спустя несколько столетий пророки дали обетование о Благости. Это – Закон пастушеских шатров, доброго соседства, семейного очага и, пожалуй, хуторской нравственности. Закон замкнутого народа. Но цемента, связующего отдельные народы в обще-народный союз с Израилем, в целостное государство, а тем более в  е д и н о е  человечество на земле, здесь нет. Началом, объединяющим в народ, у евреев были: обрезание, скиния, жертвы, право на удел в земле обетованной. Но всё это знаменовало Грядущего Мессию, и с пришествием Его упразднялось. В этом смысле Христос был концом Закона (Рим.X, 4).

III

Таким образом, в категории Благодати явился новый всемирный братотворящий центр – Богочеловек Христос: в категории же Закона соответствующего повелительного начала не было ни в Ветхом завете, ни у первых христианских церквей. И если иудеи в своём национальном самопревозношении суживали идею Закона, – то апостолы повсюду в основываемых ими общинах городских закладывали прочное начало иному пониманию. «Или Бог иудеев токмо, а не языков?» – спрашивал апостол Павел. И тут же восклицает: «Ей, и языков» (Рим.III, 29).

И вот он возвестил, что наряду с Законом Синайским тот же «Бог спасения» и «браней» издревле начертывал  з а к о н н о е  в сердцах и других народов.

Спрашивается: каково же это законное?

Из летописей истории мы знаем, что императив реального всечеловеческого объединения звучал неумолкаемо в сердцах народов, происходивших от Иафетова корня с некоей сверхъестественной силой и выразительностью. Правда, эта заповедь была открываема народам Иафетова корня без громов, молний и чудес, как при Синае, а в молчаливых зарницах воли и пафосе сердца, – тем не менее, и эта тишина была также не без знамений.

Если «через рассматривание тварей и человека» эти народы, как говорит Апостол Павел, – приходили к библейской идее Единого Бога, – то тем более и наоборот: только при мысли о Боге в них могло пробудиться сознание об изначальном единстве человеческого рода. И вот не иначе, как под влиянием чуда высшего озарения, факт утраченного и почти забытого прошлого здесь превращался в пламенеющую задачу будущего. Образ единого человечества, наследующего землю, – эта огненная мысль, заповедь Самого Бога о человеке – в душе Иафетидов неоднократно вспыхивала, как высочайшая задача и последняя цель истории. И всякий раз, когда подымаемо было знамя этой задачи, – везде ей сопутствовал панический ужас истлевающих во взаимной вражде народов. Страх смерти и материального разгрома был тут явлением лишь производным, а не первенствующим. Это, как мы знаем из истории, имело место при возникновении мировых могуществ – Вавилона, Персии и позднее Македонии.

Такой же взгляд на поочередное появление в истории этих политических колоссов мы находим и в Библии. «Ты<, царь,> Царь царей, которому Бог Небесный даровал царство, власть и силу и славу<, и> всех сынов человеческих, где бы они не жили, <зверей земных и птиц небесных> Он дал в руки твои и поставил тебя владыкой над всеми ними» (Дан.ΙI, 37). В этих ярких и неожиданных, как гром с ясного неба, словах пророк Даниил раскрыл – перед кем же? – пред Навуходоносором – его миссию в истории. Позднее язычника Кира Персидского, который был продолжателем дела Навуходоносора на земле – Бог устами пророка Исаий называет «Помазанником» Своим и говорит «Я препоясал тебя, хотя ты меня не знаешь» (Ис.XIV, 4). «Я держу тебя за правую руку, чтобы покорить тебе народы». Это еще более поразительные слова. И одновременно тот же Бог через пророка Варуха обращается к иудейским пленникам-переселенцам.

Как могло сочетаться в Навуходоносоре это святое призвание со столь чудовищною индивидуальностью его хищного деспотизма, ангельское со звериной мерзостностью, – этого я пока касаться не буду. Скажу только, что здесь к сиянию бессмертной всечеловеческой идеи он с первобытной дерзостью решил подобрать социально-политическое выражение на земле – государственное туловище. Этим он мнил утолить свою жажду вездесущей и прочной на веки власти. Как относились эти языческие властелины к тому Неведомому Святому Богу, помазание которого они удостоились, – на то мы находим указания в Библии. Признавая Бога Израилева – Богом Дивным, творящим знамения на небе и чудеса на земле, Кир и Дарий, однако, не требовали от своих подданных отречение от их идеалов и веры только в одного Бога Даниилова, а запрещали лишь оскорблять Его. Следовательно, подобно Навуходоносору, они оставались идолопоклонниками и не были далеки от веры в Иегову, как Единого Истинного Бога (Дан.III, 96).

Святость, моральное величие и вечность задачи о  е д и н о м  человечестве – эти черты и делали власть вавилонского Навуходоносора, персидского Кира, Македонского Александра  в е р х о в н о й  не в словесном только смысле, а в действительном. Откровение этой великой нравственной задачи, когда она стала воспламенять волю главного начальника военных сил Римской Республики, сделало также и его власть верховною.

В Риме эта новая власть делала вид, будто она имела какие-то корни в прошлом, будто непосредственно исходила из имеющихся учреждений республики, стараясь не разрывать круто с наличным строем. Поэтому такой переворот не пугал ни хранителей религии – жрецов, ни державу Сената, ни верховное народное собрание.

После борьбы демократии со старой аристократической партией республики, кровавых ужасов гражданской войны с её чудовищными проскрипциями и резнёй Суллы, – эта великая идея, как далёкая звезда, светила многим честолюбивым, а, может быть, и не только честолюбивым искателям единовластия в Риме. Таковы Марий, Сулла, Красс, Помпей, Антоний, Лукулл и т.д. «Не бойся, ты везешь счастие Цезаря», – говорил будущий основатель этой власти перепуганному лодочнику среди поднявшейся бури. И скоро узко национальная политика Сената сменилась широкими государственными видами Кесарей и водворением муниципального строя среди Gentes, т.е. покорённых народов.

И вовсе не внешняя и слепая случайность была, что Рим всюду находил почву подготовленной для признания святыни этой мечты. Долгий процесс самокритики нелепых в язычестве религиозных верований, почти одновременный и однокачественный во всех странах, прилегавших к Средиземному морю, был школой, которая исподволь подготовляла народы к этому перевороту. К этому же приводило и эллинское художественное и софистическое развитие, которое проникая всюду, подтачивало иго жрецов и разлагало своекорытно-замкнутые патриархальные городские государства, проповедуя философский космополитизм. И, таким образом, всё вело к одному и тому же исходу.

В смутное время перехода римского государства от республики к империи рабы подымали восстание за восстанием и, погибая в невиданно ожесточенных битвах, запечатлевали кровью свой протест против социального строя своего времени.

Тут мы как будто впервые угадываем великую тоску и муку, весь страшный ад палящих сомнений: да неужели же так и должно быть?

Это, по-видимому, было то сомнение, которое никогда не загоралось от ударов бича в груди египетских носильщиков камня, которые длинными немыми и понурыми рядами проходят пред нами на древних фресках храмов и могил.

Но в действительности сподвижники Спартака также не были ни радикалами, ни пессимистами в нашем смысле слова. Они боролись против факта, но не против принципа. Гнев их направлен был не на общий порядок мира, а только на место их в этом порядке. Они признавали институт рабства. Они оставляли его в полной силе: они лишь не хотели сами быть рабами.

Их идеалом было не разрушение старой социальной формы, как изжившей себя и противной разуму, но только переменою ролей. Удовлетворить этих революционеров было совсем не трудно. Одна победа, и бунтовщики превратились бы в довольных граждан, стали бы столпом отечества.

Они не понимали, что уже человечество и совесть никогда не могут оправдать того, чтобы другие люди, одаренные волей и разумом, такие же люди, как и все остальные, могли бы быть собственностью людей же, подобно домашнему скоту или неодушевлённым предметам.**

Булгаков. Два Града (Статья «Первохристианство и новейший социализм» из сборника «Два Града. Исследования о природе общественных идеалов», 1911г. – прим. ред.):

«Две сицилийские войны с рабами и большая война с гладиаторами чуть не привели государство на край гибели. И свыше 20 000 человек по распоряжению консула Публия Рупилия были пригвождены ко крестам после второго сицилийского восстания. Впрочем, это восстание было, скорее всего, неизбежной стихийной реакцией против порабощения огромных масс недавно еще свободных людей. Но касаться самого института рабства, стремиться к его уничтожению и к легальной свободе никому из бунтовщиков не приходило в голову. Одновременно с земледелами-рабами (familia rustica) выступают огромные массы городских домашних рабов (familia urbana). Римское рабовладение вначале христианской эры отличалось совершенно исключительной жестокостью и бесчеловечностью.

Поговорка сохранилась у Сенеки: totidem hostes quot servi (сколько рабов, столько врагов – пер. ред.). По определению юриста Ульпиана (Домиций Ульпиан (170—228) — римский юрист, сторонник естественного права. В 426 г. сочинениям Ульпиана была придана обязательная юридическая сила. – прим. ред.) «servus vel animal aliud» (раб есть животное).»

Благодаря этому сталкиваясь с Римским универсальным Единовластием, языческие народы Запада и Востока чувствовали себя связанными  д у х о в н о. Они сознавали себя в этом столкновении притянутыми на суд пред чем-то безмерно высоким, пред воинствующим идеалом, которому подсудна  в с я  т в а р ь. И пленные царьки из далёких стран Асии, когда ведомы были в триумфах по улицам Рима в числе захваченных пантер и страусов, и смущенные жрецы богов эллинских, богов финикийских и богов египетских, которые оставались у себя дома, – все были одинаково пронзаемы этой идеей. Вокруг громоподобного имени «Roma» на целые столетия с тех пор веял страх Божий и магнитное притяжение – тот же страх священный и смятение, которые сопровождали явление Закона Синайского.

Неописуемое зло гражданских междоусобиц и еще большее зло племенной неприязни вело к нарушению всех прочих заповедей Божиих и деморализации. Оба эти зла были испытаны и греками после пелопонесской войны, и италийцами в период перехода к Империи и всеми прочими народами в весьма сильной степени в ближайших веках, возбуждая «неизглаголанные воздыхания», на которые никто не знал, как ответить. (Они довели эллинский мир до последнего издыхания). Каждый народ ненавидел соседа, ревниво сберегая свои племенные черты и не подозревая, что это зло.

Даже в глазах самых высокообразованных эллинов чужеземец считался естественным врагом, не заслуживающим ничего, кроме презрения и оков. Их отличнейшие философы, как например Аристотель, не сомневались, что варвары, т.е. все неэллины по самому рождению своему, предназначены к рабству. Везде сильный старался поработить слабого, и сам тотчас становился в положение порабощенного, как только ослабевала сила его. (Эллинизм взамен(?) предательства и войны) Отношения древних народов друг к другу были жестоки до чрезвычайности: это было сплошной обман, братоубийство и грабёж. К моменту зарождения Императорской власти и в Риме и во всех народах являлись люди, которые до боли жаждали нового единящего начала, которое могло бы положить конец тёмным суевериям и прекратить эти кровавые раздоры внутри и нескончаемую войну племён между собой.

Вопрос только в том, почему идея единочеловечества не оставалась на степени лишь возвышенного философского предписания, а должна была влиться в закон о единовластии? – Когда (политическая) нравственная идея не есть сила – она ничто. Только собственная личность человека, ставши на страже этой идеи и сделавши себя жизненной частью этой идеи, может дать ей пафос и силу страсти к осуществлению. Нет закона во имя безымянных и безличных идей, будь это идея справедливости или непорочная идея истины, и только видимое и, так сказать, осязаемое пребывание истины на земле могло поддерживать господство Закона над народами. Только воплощаясь в формы данной человеческой личности, господство истины становится прочным и постоянным. Поэтому нравственный Закон о единочеловечности сразу же явился в виде принципата, Единовластия.

Вот почему, когда Юлий Цезарь, Август и другие, чувствуя себя героями какой-то не то вечной сказки, идущей с Востока и из далёкой древности, не то божественной эпопеи, подняли знамя реального всечеловеческого единения, то лучшие римляне и великое множество лиц из покоренных народов преклонились пред этим единовластием, над которым горела заря великой эпохи мира и спокойствия. Думали, что деморализации конец, что наступает пора морального обновления, идиллия совершенного миропорядка на земле, где зло будет побеждено царством добрых нравов, разума и блаженства. Многим казалось, что начинается нечто героическое, необыкновенное, способное возбуждать и питать фантазию.

«Pax romana. Immenso majestas» ("Римского мира величие безмерное", immensa romanae pacis majestas [Plin., Hist. natur., XXVII, l.; Плиний, Естественная история] – прим. ред). Какая сила, какой простор, как молитву твердили наизусть эти хмельные слова. Поэт Гораций от лица Римских граждан говорил Августу, что они чтут его ещё при жизни, воздвигают в честь его жертвенники, клянутся его именем, сознаваясь, что благотворное влияние его власти не имеет ничего равного в прошлом. Это ли не моральное величие! Вергилий в своих «Георгиках» представляет власть Августа виновницей спокойствия, благоприятных времён и чадородия на земле. Сатурнов век! А в «Энеиде» он прямо говорит об Августе, как о лице «божественного» происхождения, восстановителе «золотого века», и сулит Риму господство над народами на вечные времена. Это была величавая и, несомненно, искренняя вера лучших людей эпохи.

Да и как было не верить? От Императора исходило замирение партий в Риме и от него же шли потоки созидательной энергии во все концы orbis terrarium-а. Какие постройки! Где появлялись его наместники, там страны, прежде изнемогавшие от междоусобиц местных царьков и тиранов, теперь узнавали покой и счастливые дни. Появлялась безопасность торговли, разумное судопроизводство, равное для всех, расстилались мощёные дороги, возводились полезные сооружения, акведуки и бани. Очистив от пиратов Средиземное море, Кесари сделали из него путь сообщений, не имеющего себе равного: теперь все гавани его были открыты для плавания. И вот, покорённые народы и впрямь почувствовали над собою веяние «блаженного золотого века», который стали отождествлять с PAX ROMANA. «Радость мира!», «Светоч вселенной», – вот какими криками встречаемы были Кесари рукоплещущими толпами не только в Риме, когда появлялись в парадной колеснице, запряжённой тиграми, но и в самых отдалённых провинциях.

Но вот за Августом последовал Тиберий, за Тиберием Калигула, за Калигулой Клавдий, за Клавдием – Нерон, окруженный пышной бутафорией и преступлениями, и стало открываться, что pax romana – это вооруженный мир, где «человек человеку волк», где слабый по прежнему брошен на добычу сильному, где jus civile vigilantibus scriptum est (частное (гражданское) право пишется для бдительных, т.е. кто не пользуется своим правом, сам виноват в своём ущербе – пер. и прим. ред.), смятение – этот pax romana является лишь всемирным  и с т я з а н и е м  Закона о братстве народов. Императорский Рим постепенно обратил в рабство многие миллионы побеждённых, которых лишили родины, семьи, друзей, свободы.

В тихие ночи по улицам Рима и других столиц Империи то и дело слышались звуки цепей и стоны от ударов бича в казематах, куда рабы запирались на ночь, не иначе как прикованные к стенам. Ещё хуже было в эргастулах латифундий, – из слёз человеческих могло набраться второе Средиземное море. Участь же провинций, приобретённых мечом, управляемых насилием, где жители были развращаемы сценой и кровавыми играми амфитеатра, – была не менее ужасна. Это был сплошной грабёж организованный, ибо за войском везде следовали хищные откупщики и спекулянты.

Тогда стало ясно, что Рим не только зажёг над народами великую вечную цель, но и явил поистине сатанинский опыт осуществления этой цели. И люди почувствовали себя обманутыми. Чувство разъединения, тревоги, тоски и скорбная жажда возмездия среди лучших людей из римских граждан крайне обострилось и в отдельных случаях доходило до отчаяния. Тот же Вергилий пред смертью завещал уничтожить свои сочинения, в которых он восхвалял принципат (цезаризм). В дальнейшем народы, чем больше узнавали Рим, тем более ненавидели и проклинали его, ибо в политике Рима души их бились точно птицы в крепких сетях птицелова.

И как европейская действительность к моменту пришествия Христа была сплошной мерзостью и «проклятым беззаконием» по сравнению с сияющим образцом святости, открытым в Законе Моисеевом, – так и действительность римского orbis terrarium-а была сплошным злодейством и преступлением перед лицом Закона о всечеловеческом единении. Евреи терзали Закон, открытый им в чудесах и громах Синая. То же делали и язычники с Законом, открытым им в тиши сердца.

Как из одного, так и из другого Закона вела своё начало одна и та же трагедия человеческой воли, стремящейся к предельной полноте и абсолютной правде. Закон единочеловечества в язычестве так же, как Закон Синайский в еврействе, был теократичен по существу, ибо завязывал прерванные отношения с Богом и открывал, что не Бог виновник зла в мире, а что всё в жизни обнимаемо одной и тою же трагедией  г р е х а, потому что «все согрешили» и лишены славы Божией (Рим.III, 29).

Хотя природа, как одного, так и другого Закона была тождественна, но она в истории никогда не сознаваема была таковою. И это служило непреоборимым препятствием к явлению  е д и н о г о  ч е л о в е ч е с т в а  на земле. Несмотря на философское и психологическое сходства этих обоих родов отчаяния, между этими двумя действительностями – еврейской и греко-римской – лежала непроходимая пропасть. Ибо что за дело было римлянам и эллинам до Закона, открытого какому-то народу, живущему в глухом углу Азии и вечно переходящему из одного рабства в другое. И что за дело Израилю до каких-то снов сердца поганых язычников, на головы которых пророки Иеговы столько раз метали яростные проклятия и предречение гибели.

И так как в этой вражде было не всё преступно, а было нечто и от Бога Святого и Праведного, – то когда эти два подзаконных противника – Рим и Иудейство – столкнулись со всего размаха своего тысячелетнего бытия, то получилась катастрофа с мистическим заревом над собою. По бедственности своей ни с чем не сравнимая, она явилась прообразом ожидающей нас в будущем сверхъисторической катастрофы. Но об этом я ещё буду говорить в другом месте.

Связать эти две жизни, так во всём чуждые друг другу и при столкновении доходившие до смертельной вражды – это можно было сделать только в дальнейшем, и это было под силу только чуду.

Как же совершилось это в действительности?

Пришествие Христа, Который был воплощенным исполнением Закона, поставило созданные апостолами городские общины бедняков из язычников, – эти collegia tenuiorum (общество бедняков – пер. ред.), в усыновление библейским откровением. На глазах у синагоги и раввинов-фанатиков иудаизма совершилось неслыханное и ни с чем несообразное дело. А именно: священные и исторические воспоминания Ветхого Завета, заключенного с Израилем, вдруг становились предметом веры и задушевнейшего поклонения для вчерашних поганых язычников.

Странные и великие обетования Божии Аврааму, победный исход из рабства Египетского, огненный Закон, данный с вершин Синая целому народу, горестные скитания в злой и голодной пустыне, дивные псалмы Давида, гибельное разделение на царства иудейское и израильское, горькая неволя вавилонская, новые пламенные обетования пророков, изображенные в Αγια γραμματα των ιουδαιων (святые писания евреев – пер. ред.), – все эти события становились теперь родными и подлинно близкими для каждого вчерашнего язычника, и с ними Он вёл теперь долгие и тихие беседы, полные привета. Рухнуло старое представление о добре и зле.

Но еще удивительнее дело происходило на другой стороне. Люди востока, привыкшие быть свидетелями быстрого возникновения и падения эфемерных государств, воображали, что ненавистная Империя рухнет не сегодня-завтра. Вера в прочность Римской тирании им казалась верхом религиозного нечестия и мерзости. Но вот в противность сему «благодать Иисуса Христа», т.е. новый ум и новые духовные очи, открывали грозовую силу присутствия Божия и над Законом о  е д и н о ч е л о в е ч е с т в е, который был издревле начертан в сердцах язычников. И на глазах у всего мира совершилось другое, ещё более несбыточное дело, именно: из уст апостолов, т.е. иудеев, ещё ценивших своё обрезание и субботу, вдруг раздалась единодушная проповедь об абсолютном значении великого морального Закона, откровенного в греко-римском мире, исполненном всякой нечистоты и преступлений. Все 12 апостолов и позднейшие харизматики в один голос трубили, что «сущие», т.е. тогда существовавшие в языческой Империи «власти – от Бога учинены суть», т.е. ставленники Бога. Это проповедывалось верующим, жившим в столице, где власти были всегда на глазах, и в те дни когда Императорский трон только что занимал Калигула, Нерон, префектами Рима были Сеян, Тигеллин, правителем Иудеи Нимфидий Сабин, Гессий Флор и ему подобные. Все это были люди чудовищно преступные, безбожные и прямо инфернальные. И христиане со святою наивностью везде принимали это учение. На агапах, на евхаристических тайных собраниях своих, у гробницы мучеников они молились за властей. Даже последующие жестокие гонения на протяжении двух веков не могли сбросить христианские общины с этой высоты духа.

Вот почему, когда Константин Великий принял Христианство не как частный человек, а как Император и именно, как император, т.е. глава государства, так что это связало и всех последующих императоров и стало вновь сознанной основой верховной власти их; и когда этот факт был признан всеми городскими церквами Востока и Запада, – так признан, что это связало и всю последующую Церковь, – то произошла не ошибка и не несчастное недоразумение, как стараются доказать некоторые резонёры, а совершилось великое религиозное  д е л о, произошло объединение Законов Синайского и Всечеловеческого, и историческому развитию христианских народов открыты были те цели, к которым оно стремится и до сих пор.

Придавая провиденциальное значение этому новому факту, не менее чудесному, чем чудо Мало-Асийского Седмисвещника, Церковь засвидетельствовала, что над этими двумя мирами – иудейским и языческим – жившими доселе в полном отчуждении друг от друга – не два Законодателя, а Один и Тот же, это – Святый Творец Мира, Отец всех людей, Иегова-Эллогим. Закон Божий – е д и н, где бы и в какой бы форме он не открывался. Признавая это, Церковь засвидетельствовала, что источник обеих трагедий тождествен: какое-то тёмное несчастие, злое  п е р в о д е й с т в о, теряющееся в памяти прошлых веков, о коем повествует книга Бытия. Оно ввергнуло всё человечество в узы греха, оно положило начало разрыву между Творцом и тварью и легло в основу первого и всех дальнейших неисчислимых братоубийств в истории, и что для этих двух миров, погибающих каждый по-своему, не  д в а  спасения, а Один и Тот же Христос.

Также и для Императоров, начиная с Константина, это вовсе не было «только политикой», т.е. своекорыстным действием, ибо здесь власть их подвергалась полному катаклизму, исход которого далеко не был ясен для них. Дело было безмерно больше, чем соображения о выгодах данного дня, и безмерно глубже, чем личная склонность к Христианству Константина и его матери Елены и личные склонности к этому учению его преемников.

Для местных же церквей типа Мало-Асийских, этим актом, впервые выводящим их из тесных углов своего общинного благочестия, это было, во всяком случае, религиозным действом, ставящим этих верующих младенцев на  ш и р о т у  з е м л и, а не изменой идеалу. Ибо сколько более выгодных для исторического успеха и более удобопонятным для ума проявлений богословской мысли Церковь признала за ересь – хотя бы то же арианство. Для местных церквей это было новым актом, подымающим их на высшую ступень духовного возраста. Такою ступенью для Асийских церквей явился  к а ф о л и ц и з м.

Таким образом, факт принятия Империей христианства связал в неразрывное целое всю категорию  д о л ж н о г о  и высоко утвердил его над городскими Церквами, как общий светильник жизни. Синайские заповеди с задачей единого человечества слились в одну полноту Богозаветного Законного, во всеобъемлющий верховный моральный  З а к о н  о человеческом назначении, по коему с тех пор стали судиться все народы земли.

Теперь будет понятно, почему Римская Империя не могла не стать одним из главнейших предметов мистических созерцаний Апокалипсиса, который есть пророчество о судьбах языко-христианства. Видения, символы и гороскопы, содержащиеся в главах 6, 7, 8, 9, 10 и 11-ой обнимают дела и реальные события, происходившие под политическим небосклоном Греко-Римской Империи. Но прежде чем приступить к истолкованию этих видений и символов, я должен выяснить еще один вопрос – об отношении Римской Империи к Христианству. Этому вопросу и будет посвящена следующая схолия.