Часть I

Гл.11. Лаодикийская Церковь

РО РНБ. Фонд 1000 СОП. 1968.30/8, л.106-118.

Обнесённая высокими каменными стенами, с величественным акрополем в центре, Лаодикия издревле была пограничным городом Пергамского царства и вместе с ним подпала под власть Рима. Однако и после того она не потеряла самостоятельного значения. В чём же заключалось это значение?

Имперская монета имела всюду обязательный курс. Но страны Востока сохраняли деньги прежнего чекана Атталов, Селевкидов и даже Александра Великого. Поэтому была необходимость в больших и сложных операциях испытания монеты, оценки и размена.

Эти-то операции и сделали Лаодикию в Асии одним из главнейших центров накопления золота, как говорит Цицерон (Cic. Ep<istulae>.I,17; III,5) (Цицерон, Письма – пер. ред.)

Здешние τραπεζιτ–ы (менялы – пер. ред.) и argentarii (банкиры – пер. ред.) принимали вклады, открывали текущие счета купцам и промышленникам, взыскивали за них по долговым обязательствам, занимались скупкой золота для императорского монетного двора, играли на повышение и понижение курса, давали ссуды городам и восточным царькам. И через голову всесильного римского наместника диктовали законы экономической жизни всей Азии.

Из этого видно, что Лаодикийские богачи отвергли старую сардийскую традицию прятать сокровища в кладовых. Постигнув законы денежного обращения и кредита, они пускали свои капиталы в оборот. Поэтому отнять их было не так просто даже для таких опытных всесветных грабителей, как римляне.

Но, кроме того, замечательные пастбища, на которых разводились стада тонкорунных овец в окрестностях города, школа врачей, основанная знаменитым Герофилом (ок.335–280г. до н.э. – прим. ред.), – всё это также служило лишним источником богатства и славы Лаодикии. Город был великолепно обстроен, как все лучшие города эллинской Асии того времени. Беломраморные портики, величественные базилики и термы, лавровые и кипарисовые рощи, один амфитеатр, вмещавший 20 000 зрителей, и два другие поменьше, обширный стадий, гимназиум, акведук. В окрестности гранатные сады и виноградники. Однако от всего этого не веяло эллинским теплом и уютом. Это был какой-то жуткий эсхатологический город: земля вокруг него вся изрыта землетрясениями, изрезана серными вулканическими жилами и по временам воспламенялась. Ни одна страна не была так подвержена землетрясениям, как эта.

{На обороте листа:

Страбон, стр.589 Плодородие земли и некоторые богатые граждане возвеличили город: сначала Гисраон, оставивший городу наследство более, чем в две тысячи талантов и украсивший его множеством превосходных зданий. Потом ритор Зенон и его сын Полемон, удостоенный даже за свои доблести царского звания сначала Антонием, а после него Кесарем Августом.

«Река Лик течет большей частью под землей, потом прорывается наружу и сливается с другими реками». Смотри Страбон, 589

В соседней деревне Каруре, имеющей гостиницы и горячие ключи, однажды развратные толпы, кутившие в гостиницах со множеством женщин, погибли ночью во время землетрясения со всеми женщинами.

Вся страна эта изрыта огнём и водой.

Они отвергали и презирали эту старую Сардийскую традицию сокровищ, спрятанных в землю и оберегаемых замками и стражей, которую Сарды оставили в наследство миру.

Можно утверждать, что это они открыли законы денежного обращения.

Городские жители его гордо считали себя самым богатым городом на земле (в Асии), мировым рынком и биржей.

Они были мистиками в финансовых делах и вопросах.

Головокружительную власть денег и хмельное чувство Благодати Иисуса соединил…}

Мертвенно стояли на этой земле деревья, а на небе розовые облака, точно временные декорации. И самые тени от радостного эллинского Гелиоса-солнца, казалось, падали тяжело и уныло. Но тому были не только эти физические причины.

(Вся природа, впавшая в каталепсию)

Лаодикийцы издавна известны были своею гордостью, какой-то завершительною, редко встречавшейся среди повального низкопоклонства асийских политий в те дни. Тацит передаёт, что когда многие города Асии были разрушены землетрясением при императоре Клавдии (60г.), и все они протянули руку за пособием в мировую столицу, то только жители Лаодикии отказались от всякой денежной помощи Рима и сами восстановили родной город за свой счёт. В этом жесте тогда же почувствовалось нечто, удивившее свой век. С такою же гордостью они отказались от подобного предложения и раньше, когда город их был разрушен Митридатом Евпатором. [Tac. An. H. XIV, 27] (Тацит. Анналы, кн. XIV, п.27 – пер. ред.)

Дух самодавления, не смущающийся ни перед космическими катастрофами, ни пред властью Рима, перед которым каждая маленькая πολίτεια (государство – пер. ред.) в Асии тогда чувствовала себя, как кролик под взорами удава, вытекал у Лаодикийцев не из веры в богов-олимпийцев помогающих, а из сосредоточенной веры в сверхчеловеческую мощь золота. О, это не была вульгарная и беспомощная жадность, а ум и подлинное торжество победителя, не чуждого великодушных порывов. Имена богатых жертвователей в провинциях на общие нужды своих городов в те времена считались сотнями. Один такой капиталист из Ликии по имени Опромоас исписал своими пожертвованиями 4 стены своей колоссальной гробницы, и его надписи теперь читаются на 50 страницах печатного текста in quarto (в четверть листа – пер. ред.). Сумма этих пожертвований достигала миллионов динариев, т.е. около ½ миллиона рублей. Географ Страбон приводит много подобных примеров, создававших славу жертвователям.

Но и, кроме того, как было не ценить золота?

Не золото ли в решительный час вырывало победу из рук соперничающих друг с другом Римских полководцев? Не оно ли ставило на колени целые города? Не его ли ценой покупали Лаодикийцы в Риме смену неугодных правителей? Не оно ли творит чародейство купли, продажи и найма? Не оно ли таинственно вмещает в себе все могущества земли, как самое покоряющее и высшее из них?

Как же эта, как говорит Вергилий, Sacra auri fames (правильно Auri sacra fames — Злата проклятая жажда. Латинская крылатая фраза, впервые встречающаяся в поэме Вергилия «Энеида» – прим. ред.), охватывавшая здесь не только скряг, но и мудрецов, могла отразиться на Христианстве, после того как оно было принесено в Лаодикию Епафрасом (апостол от семидесяти, епископ города Колосса и церквей Лаодикии и Иераполя – прим.ред.), послушником величайшего бессребреника ап. Павла (Кол.IV, 13)?

К сожалению, исторические свидетельства и здесь нам не дают указаний на особенности религиозных настроений, господствовавших среди примитивного Лаодикийского христианства. У Егезиппа, Евсевия, Сократа и других древних историков Церкви духовное око было весьма мало изощрено для таких наблюдений и характеристик. Но из облика, начертанного в Апокалипсисе самим Господом, можно думать, что в то время как в Смирне богачи, среди которых было много иудеев-главарей синагоги, восстали против Церкви – в Лаодикии, наоборот: плутократия сплошь однородная стала на сторону христианства.

Уверовав, Лаодикийцы по-прежнему продолжали мечтать о чудесах, творимых золотом, и попытались всю волшебную силу его отдать на службу мистическим задачам Церкви. Ну, если не всё, то значительную часть. Осуществление огненного призрака благоденствия, который всегда реет над золотом, они принимали за издревле обетованное нищими пророками полноту жизни, радости и торжество Христианства. Но что же было тут худого и опасного?

Чтобы понять это, надо вспомнить место Лаодикии среди других примитивных Церквей Асии. Церковь Лаодикийская завершает собой полноту огней таинственного седмисвещника, явившегося Иоанну. После исполнения истинной теократии над Филадельфийской Церковью, – что, спрашивается, могло ещё дать городское Христианство?

{На обороте листа:

Это было, в сущности, сильное неофициальное параллельное правительство.

Деньги всех стран и всех образцов были у них в руках

Быть богатым – ведь это настоящий труд: нужно ходить за своими деньгами, беречь их, считать, укреплять, лечить. Вот отчего у скупцов всегда вид аптекарей и санитаров.}

В истории после явления Града Божия Филадельфийскому городскому Христианству предстояло разрешить ещё одну последнюю и, пожалуй, самую трудную задачу. Оно должно было показать всю условность Града Божия на земле и послужить живою ступенью к Царству Славы и пакибытия. Но на этом пути двухактная эсхатология имеет свой соблазн – ложного примирения между возрождённым человеком и ветхим миром.

По-видимому, так это и было в Лаодикии. В то время как в Ефесе и Смирне первый акт эсхатологии не ощущался в его раздельности от второго, в Пергаме, Фиатире и Сардах этот первый акт ложно творился собственными руками человека. В Филадельфии он нисходит с неба в сердца, как божественный дар благодати. Здесь в Лаодикии к святому, с небес сходящему чуду веры, захотели придать волшебную и демоническую силу золота. Не Христос, а золото Лаодикийцам представлялось чем-то вроде оружия, которым они смогут победить зло мира на земле. В чём же выразилось это?

Лаодикийские христиане недолго ограничивались собраниями в домашней авдитории Нимфана, о котором упоминает ап. Павел. Когда в других городах Асии верующие имели лишь убогие молитвенные дома, главный храм христиан Лаодикии имел 200 фут в длину и 100 в ширину и был роскошно украшен (язычески пышно). Здесь раньше, чем где-либо, епископы облеклись в пышные одежды, восседали на перламутровой кафизме, Богослужебные книги были написаны золотыми буквами по окрашенному в пурпур пергаменту, евхаристические сосуды усыпаны драгоценными камнями, в светильниках горел самый чистый елей, молитвенные собрания утопали в синем дыму ароматного ладана. Конечно, и нищие оделяемы были достаточной милостыней, благотворительные учреждения обеспечены процентами с вкладов. А между тем золото, золото, проходившее пекло всех асийских рынков, продолжало обильно притекать в мешки Лаодикийских τραπεζιτ-ов и publicana (мытарь – пер. ред.) по прежним испытанным путям, на которых деньги делали деньги.

В Риме вздымались революции, дом Юлиев сменился домом Флавиев, дом Флавиев сменил дом Антонинов, правители Азии менялись ещё чаще. Войны истощали народы империи. Границы её прорывали варвары, а Лаодикийцы делали из денег деньги и поклонялись Христу.

И если принять во внимание, что Лаодикийская Церковь была главою 16 епископий, то станет ясно, что это была целая религиозно-хозяйственная культура, в которой жажда барыша поддерживала и развивала материалистическое понимание мира. И эта-то культура здесь принимаема была за столь полное достижение Христианства на земле, что сознание нужды во всяком и ином эсхатологическом завершении меркло. И этим убивалось во множестве душ завершительное чаяние пакибытия: т.е. явление жажды нового неба и новой земли. В зависимости от этого Христос и открывает Себя Лаодикийской Церкви:

ТАК ГОВОРИТ АМИНЬ, СВИДЕТЕЛЬ ВЕРНЫЙ И ИСТИННЫЙ, НАЧАЛО СОЗДАНИЯ БОЖИЯ

Что значит это странное имя?

Он – внемирный начаток нового творения, и Он же несёт Собой и истинный конец ветхого бытия. Он – высшая реальность для веры. Он – Бог, творяй чудеса – есть единственная закономерность для мира и всех дел человека. Голова кружилась, и земля уходила из-под ног у этих уверовавших менял и банкиров от этого имени. Чтобы понять это имя, – Лаодикийцам надо было уяснить себе,  ч т о  такое Град Божий. Нисходящий с неба Град Божий не есть сплошь новое творение. Явившись после страшного периода социального землетрясения и всемирной анархии, т.е. после войны всех против всех, Град Божий будет представлять собой синтез ⅔ ветхого мира и ⅓ нового творения.

{На обороте листа:

Лаодикийские банкиры только усмехались, когда при них называли Императоров непобедимыми и всемогущими.

Ангел Лаодикийской Церкви имеет свою траекторию полёта.}

Эта ⅓ будет состоять в радостном откровении сынов Божиих, о котором воздыхала вся тварь, как писал Римлянам ап. Павел. Соединимость этих двух моментов и глубокая взаимосвязь их между собою будет служить лучшим доказательством, что спасение от начала было таинственно предуготовано в творении, что оба они исходят из одного и того же источника – Бога. Но это же откровение о новом человеке среди ветхого космоса показывает, что «Град» этот будет явлением временным, относительным. Недаром он называется «тысячелетним Царством» Иисуса Христа, а не Царством Его in saecula saeculorum (во веки веков – пер. ред.).

Это и выражено Христом, когда Он называет Себя «Аминь», т.е. оправдывающий древние вещания пророков о «мессианских днях на земле», видение которых так пленяло души первых христиан. Этот же «Аминь» подтверждает всё, что Он Сам при жизни говорил ученикам о кончине мира и Своём будущем пришествии судить живых и мёртвых. Такое же значение слову «аминь» придано и во Второзаконии XVII, 26. Бог Себя так именует там в знак того, что Он Тот самый, Кем все пророчества и обетования приводятся в исполнение.

Какую же эпоху Христианства могла знаменовать Лаодикийская Церковь? Известно ведь, что не время разрушило этот город, не люди уничтожили его великолепные постройки. Лаодикия была уничтожена землетрясением и подземным огнём, и она уже не подымалась более. Остались груды едва заметных развалин, занесённых прахом, среди которых теперь прячутся звери да ящерицы, да из-под камней растёт терние. Всё тут покинуто и Богом и людьми на произвол стихий и времени.

Где же δεύτέρωσις этой Церкви? Прежде всего, надо иметь в виду, что во всех Церквах были свои Лаодикийцы. Св. Ириней говорит: «Все мы имеем умеренное или большое состояние, которое приобрели от Мамоны неправдой. Ведь откуда мы имеем дома, в которых живём, и прочее, если не из тех средств, которые по алчности приобрели, будучи ещё язычниками? Не говоря уже о том, что мы ещё и теперь, состоя в вере, приобретаем так. Ведь кто продаёт и не хочет пользы от покупателя? Кто покупает и не хочет, чтобы от продавца приобресть с выгодой? Кто ведёт торговлю с иною целью, как не поживиться?» (Iren. IV, 30, 1) (Ириней Лионский «Против ересей» кн. IV, гл.XXX, п.1 – прим. ред.).

А св. Киприан Карфагенский знал даже таких епископов, которые оставляли свои епархии и по чужим провинциям искали рынков, где можно было сделать выгодные обороты. И знал таких, которые увеличивали свои капиталы ростовщичеством. Динарии, статиры, таланты продолжали оставаться после обращения азбукой жизни для весьма многих христиан. Эти люди часто являлись в Церквах раздавателями даровых обедов, жертвователями и строителями великолепных храмов, когда это стало возможно после эдиктов Константина. И везде вместе с ними культ Мамоне вкрадывался в самые недра Христианства. (De lapsis, 6) (Киприан «О падших» – прим. ред.)

Зыбью ходили по водам (неразб.)

Но разве Христос в притче о талантах не узаконил lucrum (прибыль – пер. ред.)? «И одному дал 5 талантов, другому два, иному один. Получивший 5 талантов пошёл, употребил их в дело и приобрёл другие 5 талантов. (значит, 100 на 100). Точно также и получивший два таланта приобрёл другие два. Получивший же один талант пошёл, закопал его в землю и скрыл серебро господина своего…». Когда пришел господин, то оба первые раба вернули ему нажитую прибыль, а третий возвратил талант.

Господин же сказал ему: «Лукавый раб и ленивый, надлежало тебе отдать серебро моё торгующим, и я пришёл и получил бы моё с прибылью! Итак, возьмите у него талант и дайте имеющему 10 талантов… А негодного раба выбросите во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов» (Мф.XXV, 14-30)

Но таланты-то они не Богу приносили, а себе.

Мысли этих лаодикийцев везде были одни и те же. Трудом, дальновидностью, бессонными ночами завязываются эти торговые связи, приносящие золото. Только безумцы думают, что «слепая фортуна» даёт это счастие. Это труженикам за труды Бог даёт, а не ленивым и глупцам. Трудись, и Бог даст счастие. Это ли не благодать?

Так повсюду связывалось с Христианством это древняя Sacra auri fames, и тогда предрекаемая Христом кончина мира начинала им казаться не благом, а чем-то страшным: dies irae (день гнева – пер. ред.), от которого всячески хотелось уйти. Но Лаодикийская διάσπωρά (диаспора – пер. ред.) найдёт свой полный и окончательный δεύτέρωσις позднее. Где же? Когда?

Примитивная Лаодикийская Церковь найдёт своё кафолическое завершение в том далёком будущем, когда всемирное сияние Града Божия станет уже меркнуть над землёю, и вера Христова будет находиться под напором последних сатанинских ингрегаций. Именно тогда в религиозном настроении некоторых окаянных народов, вследствие ложного отношения ко второму акту эсхатологии, произойдёт вывих, подобный Лаодикийскому. Вопреки учению апостолов «вечного Евангелия» многие тогда будут склонны почитать Христа, как подателя и поставщика материалов и орудий для построения благой действительности на земле, как «Спасителя» от ужасов социального хаоса и анархии, потрясавших дотоле землю, о котором сказано: такого землетрясения, какого не было от начала мира. Но предрекаемая Христом кончина мира и страшный суд этим лже-строителям будет казаться не благом, а пугающим фантомом, который лишь «напрасно сковывает волю». Под таким влиянием те христиане последних времён, боясь упустить из-под ног физический план мира, перестанут внимать грозным предостережениям Апокалипсиса, и, несмотря на обилие предвестников близкого конца, отвергнут и самый Апокалипсис, как неподлинный и несбыточный.

Так в тех будущих временах в огромном масштабе совершится то же, что в эру асийских примитивов произошло в тесных стенах Асийской Лаодикии. И в самом деле, каждая из ранних Церквей седмисвещника, насторожившись, перечитывала усладительные послания к своим Ангелам, ища узнать в этих образах свои черты, и потом на протяжении многих поколений смотрело в них, как в мистическое зеркало со страхом, волнением и бесконечной благодарностью. Лишь одна Лаодикийская Церковь, точно ослеплённая привязанностью к миру, на Соборе, бывшем в Лаодикии в 381 году и составившем гордость их, дерзнула отвергнуть 60-ым правилом суждения о себе Апокалипсиса, и самый Апокалипсис исключила даже из числа канонических книг. В ней же ещё раньше совершалось и другое странное дело. Послание к ней ап. Павла, о котором он упоминает в своём послании к Колоссянам, утрачено Лаодикийцами или сокрыто. И, во всяком случае, они не позаботились, чтобы оно было внесено в канон. И опять, не потому ли, что там содержалось нечто укоризненное для их гордости банкирской?

ЗНАЮ ДЕЛА ТВОИ, ТЫ НЕ ХОЛОДЕН, НЕ ГОРЯЧ…

Теперь эти слова станут для нас более понятными, и облик этой Церкви среди других обрисуется в своей беспримерной цельности. Христос говорит, что знает «д е л а» Лаодикийцев. Какие они (эти дела)? На закате Града Божия не будет не-христиан на земле, все будут «христиане».

Все труды и подвиги, направленные к восприятию Града Божия, это осуществление в социальном строе великих обетований Христианства, как единственной истины о всечеловеческом братстве здесь на земле. Движимые этою идеей после Филадельфии Лаодикийцы тех последних времён унаследуют неслыханные блага. Величайшие чудеса познания, учреждение социальной справедливости будут у всех на глазах. Кровопролитные войны прекратятся. Установится благодатная гармония между потребностями и удовлетворением их, от людей будет литься могучее мистическое струение благодати. Тела будут плавиться в наитиях Св. Духа. И самое лицо праматери земли, помолодев во сто крат, умножит свои производящие силы. Жизнь будет полна чудес и ощущения близкого присутствия Господа, так что как бы устранена будет граница между видимым и невидимым, естественным и сверхъестественным. Небо будет отверзаемое то там, то тут над людьми в моменты общественных молитв. И Таинства перестанут быть «таинствами», и станет раскрытой теургией. Это великая осуществившаяся религиозная культура всечеловеческая богонасыщенная, радостная, могучая. Она будет на глазах Лаодикийцев, в её создании они сами будут принимать участие. Это их «д е л а». Однако эта культура будет иметь и своих противников, которые долгое время будут испуганы, подавлены и мучимы своим разъединением.

И вот на некоторых монгольских рубежах этой культуры подымется последний соблазн. Выдвинутся люди, ведущие за собой целые народы, которые раньше не смели открывать уст. Теперь они станут громко объяснять все эти чудеса, как мистически окрылённый материализм, как ту же магию, дающую возможность человеку налагать свою волю не только на поверхность вещей, но и проникать этой волей в мыслеупорное и молчаливое нутро их, а «стан святых и город возлюбленный» (Ап.XX, 8), как тиранию олигархов. И на ряду с апостольским γνώσίς-ом учителей, сходящих со сцены под конец блаженного тысячелетия, подымут голову оккультная наука и колдовское искусство, бывшие предметом изгонений и заклинательных экзорцизмов и анафем в первые века, преследований и костров в средние века, осмеяния и презрения в рассудочный век вульгарного позитивизма, – теперь же они сложатся в организованную систему лжи и безнравственности и, выдавая себя за могучее учение истины, прострут свои тёмные крылья над народами.

Преодолев многие умственные преграды и сделавшись постепенно господствующим, это колдовское мировоззрение будет продолжать ту же линию человекобожия, которую вело мировоззрение позитивистическое с его победами наук, материальной культуры, успехами врачебного искусства, покоряющим могуществом техники и экономики. Разница будет лишь в том, что здесь прибавится новая ступень: влияние воли через расстояние при помощи оккультных методов и кощунственное волхвование над смертью, и проникновение даже за грань видимого.

Они будут пытаться снять назнаменование гнева Божия с вещей мира. Земля, вода, воздух, огонь, – с них, наконец, сняты будут роковые запреты Града Божия, и они станут пронзаемы волей человека. И человек уже готов будет увидеть себя не в рабской зависимости у этих природных сил, а в свободе, обретённой хотя бы мятежом противника Божия. Разумеется, тёмный γνώσίς этот будет требовать своего рода аскезы долгой и упорной, – но раз достигнутый некоторыми, он станет ещё более влекущим для многих. Только теперь, когда душевные стены человеческой индивидуальности будут под влиянием этой аскезы повсюду шататься и падать, кончится для них долгий период замкнутых обществ, делавших своё подготовительное дело в болезненном и двусмысленном сумраке. Теперь, когда этот черный γνώσίς завоёван, начнётся для них время стремления к открытому торжеству и обдуманным «чудесам». Понятно, что прежняя уверенность в прочности мира, как вне-положного бытия, тут утратит свою наивность, и космос, вследствие открывшейся его глубочайшей проницаемости для воли человека, приобретёт тогда новую и бесконечную ценность. Обоготворение природного порядка и всего ветхого мира, как благостного, станет самым болезненно неприкосновенным и тревожным, а страх утратить его самым волнующим. В диком богоборческом исступлении с вызывающим торжеством они будут топать ногою о землю, чтобы убедить себя и других в её прочности и, сжимая кулаки, грозить небу. Ибо эсхатологические ропот и гул Христианских пророчеств о совсем близкой гибели этого космоса будет связывать их невидимыми путами и составлять ни с чем несравнимую трагедию для носителей этого γνώσίς-а, вселяя в них страх геенны и судорожное усилие цепляться за этот план мира. И вот, наконец, Град Божий для них сменится богоборствующим царством магической культуры и земного бессмертия.

Всё это будет смущать и манить христиан лаодикийских, желающих оставаться верными Евангелию. Они не будут раздирать свои одежды от скорби. И Христос бросает им укор:

ТЫ НЕ ХОЛОДЕН, НЕ ГОРЯЧ…

Здешняя жизнь, устроенная на основании «вечного Евангелия», проповеданного новым апостольским ликом, проникнутая открытием тайн творения, получит в глазах этих будущих Лаодикийцев горячую цену вечности, а к самой вечности они станут относиться враждебно и холодно, как к ненужной и несбыточной.

О, ЕСЛИ БЫ ТЫ БЫЛ ХОЛОДЕН ИЛИ ГОРЯЧ…

Какое невероятное пожелание в устах Христа, который льна курящегося не угашал. Но если вдуматься глубже, – оно станет понятно. В богохульстве, в холоде радикального отрицания часто таится напускная дерзость или мука, происходящая оттого, что предмет веры слишком далёк от несчастной души, или, наконец, от неудовлетворяемого желания самому удостовериться, свои персты вложить в Его раны. И вот тогда холод простителен.

Теплохладность же гибельна всегда. Недостаточно признавать Христа избавителем и Спасителем: Спасителем может быть и простой человек ψυλός άνϑρωπος (блошиный человек – пер. ред.). Христианам же должно исповедывать Его предсуществование как Λόγος–а, веровать в Него, как в Бога, Творца и Освятителя. Божество Его и делает Христианство религией, Церковью, а не магической культурой. Только оно есть «огонь поядающий».

А Лаодикийцы склонны были веровать в чудо Его человечества, не веруя в чудо Его Божества. Поэтому жертва Мессии, принесённая на Голгофе, здесь получит широкое признание, – ей будут поклоняться. Но она будет принимаема, как простой дар из рук могущественнейшего чудотворца, чародея Иисуса из Назарета, которому вовсе незачем было быть Богом, чтобы прийти водою и кровью (1Ин.V, 6), т.е. совершить внутренний союз с Собою через крещение и Евхаристию с целью проникать в разомкнутые храмины душ и телес своих последователей. Религиозно-литургическое отношение ко Христу они заменят оккультизмом. И всю свою тайную науку обратят на «разъяснение» Личности Иисуса с тем, чтобы вытравить из Его Церкви идею Его Божественности.

Такое поклонение безмерно хуже холодности, ибо оно уже никак не поддаётся исправлению: в нём нет оснований для недовольства собой, и подготовляется широкий путь для иных «мессий», т.е. антимессий и главного из них, того, о котором говорил ап. Павел. Вот в чём роковое значение этой теплохладности. Теперь нам будут понятны и дальнейшие ужасные слова Христа:

НО ТАК КАК ТЫ ТЁПЕЛ, А НЕ ГОРЯЧ И НЕ ХОЛОДЕН, ТО ИЗВЕРГНУ ТЕБЯ ИЗ УСТ МОИХ…

Волосы должны были шевелиться на головах у этих argentari-ев и τραπεζιτ-ов от таких слов. Недаром они выбросили из канона Апокалипсис. После того, как христиане этой эпохи были введены в глубочайшие тайники веры, поняли спасительность Его дела, были свидетелями великих чудес, творимых Его именем, они позволяли вытравлять Его из церкви Его! За это они сами будут выброшены за ограду спасения. Это создаст из сих отверженных среду, обречённую подпасть под власть антихриста, и здесь он соберёт себе самую обильную жатву: избранных приспешников и рабов своих. Ибо этот последний противник Христа и будет опираться на вечное значение космоса и явится в ореоле магических чудес над стихиями мира. Он будет требовать от всех веры в себя, в своё дело, в волхвующий труд тех, иже с ним. Он соберёт в руках всё золото мира и с гневом будет видеть, что солидарность его приспешников нарушается только христианами, продолжающими ещё веровать в близкое пришествие Христа на суд миру.

К чему приведёт в своих последних выводах уверенность в метафизической прочности мира – ещё лучше можно понять из дальнейших глаголов Христа к этой Церкви:

ИБО ТЫ ГОВОРИШЬ: «Я БОГАТ, РАЗБОГАТЕЛ И НИ В ЧЕМ НЕ ИМЕЮ НУЖДЫ», А НЕ ЗНАЕШЬ, ЧТО ТЫ НЕСЧАСТЕН И ЖАЛОК, И НИЩ, И СЛЕП, И НАГ…

Большего расхождения между субъективной оценкой своего положения и действительным его состоянием трудно вообразить. О, заблудиться в своей собственной душе средь бела дня человеку гораздо легче и страшнее, чем в чужом лесу среди ночи. Тут у этих людей конца истории дело самодовольства зайдёт так далеко и явится завершением целого круга таких ложных переживаний, что в Лаодикии  потеряют способность отличать святую благодать Христову от мерзостных наитий диавола.

Поэтому Христос и даёт им мерило: надо судить своё состояние не по настоящему дню, а смотреть на конец, в dies irae, dies illa (день гнева, тот день – пер. ред.). А между тем всё счастие на земле достижимое, всё богатство здесь собираемое опирается на метафизическую прочность мира, на несгораемость его. Христианство же есть религия конца истории, конца земли, конца вселенной. «Придёт же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят», – пишет апостол Пётр (2 Петр III, 10). Вот эсхатология космоса, которая служит единственно верной предпосылкой лучезарной христианской праведности.

Вера в творческую силу золота и ложная эсхатология, подсказываемая им, извращают у тех и у других Лаодикийцев все мерила доброго и злого и ставят их спиной к раскрытой пропасти, к которой они приближаются, не видя её глубины. Но существует ли путь исправления для этой Церкви?

Да, существует. Потому-то Христос и избрал эту Церковь, как Светильник миру и указывает ей путь. К Нему они должны простирать руки с мольбой о помощи, и Он даст им непогрешимые мерила добра и зла среди этих искушений, которые одни способны разрушить это роковое оцепенение и обратить их лицом к этой пропасти. СОВЕТУЮ ТЕБЕ У МЕНЯ КУПИТЬ ЗОЛОТО, ОЧИЩЕННОЕ ОГНЁМ, ЧТОБЫ ТЕБЕ ОБОГАТИТЬСЯ, И БЕЛУЮ ОДЕЖДУ, ЧТОБЫ ОДЕТЬСЯ, ЧТОБЫ НЕ ВИДНА БЫЛА СРАМОТА НАГОТЫ ТВОЕЙ, И ГЛАЗНОЮ МАЗЬЮ ПОМАЖЬ ГЛАЗА ТВОИ, ЧТОБЫ ВИДЕТЬ…

Радостное чувство облегчения вкладывали в сердца Лаодикийских христиан эти слова. Христос не допускает двух источников света и жизни. Истинная мудрость, истинное богатство, истинная религиозность, покрывающая, как одежда, всякую наготу и срам греховный – в Нём, Единородном Сыне Божием. Он делает золото истинным золотом. Огонь очищающий – есть огонь Его Божества, грядущего на суд миру и в созидание пакибытия, т.е. нового неба и новой земли, которых Он есть «Аминь».

Их же золото – демонично. Оно не ограничивается соблазном настоящего, оно манит воображение к будущему: рассчитывать барыши, плоды, ещё не убранные и даже не родившиеся. В нём своя эсхатология. В нём же всегда таится антиморальная сила, убивающая совесть. Золото уравнивает людей по-своему. Оно возвещает свой собственный образ мира, своё исступление верховного бытия, которому подчиняет своих пленников. По временам же оно вбирает в себя всё зло мира, и от него тогда подымается запах крови и смерти и ада. Верование в «земной рай», построенный на творческой силе золота, неизбежно приводит к идолопоклонству и сатанинскому окрылению. Вот почему Христос здесь с такой решительностью начертывает грозное и предостерегающее учение о конце мира, как завершение человеческой истории.

Непримиримая противоположность этого учения с плоским оптимизмом, возлагающим надежды на естественные силы и факторы цивилизации: на деньги, науку, искусство, автономную человеческую мораль, которые теперь усилены будут сверхъестественными оккультными познаниями и магией, т.е. опытно-переживаемыми наитиями тёмных потусторонних ингрегаций. Всё это, в конце концов, окажется движимо последней идеей человекобога-антихриста и сатаны и его издыхающей стратегией, и в последний день судный превратится в нищету, в лже-науку, в чудовищное извращение морали и уродство, а магия – в тёмный непроницаемый плен у преисподней.

Без веры в грядущий конец мира и яркого ощущения гибели земли благочестие вырождается в теплохладное признание Христа, как простого орудия для достижения человеком своего земного счастия. Но это уже будет «христос» выдуманный. Кощунственная мысль, что если бы не было Бога, то Его надо было бы изобрести, живёт в качестве демонического паразита на Христианстве с первых веков, однако лишь под конец истории эта мысль захватит умы эпидемически, как болезнь, как последняя и самая гибельная мания. Но этот выдуманный Христос – не Бог, не Сын Человеческий, грозное знамение Которого явится на небе в последний день, а только часть воображения Лаодикийцев, часть их земного благосостояния, элиминированная вверх, перед которой они готовы творить коленопреклонение.

Лаодикийцы были искусные чеканщики, которые отпечатывали свои имена и вес на слитках драгоценных металлов, опытные банкиры и упорные приобретатели золота. Оно сажало их на трон мира, порабощая им человеческие толпы. Потому звон золота, пересыпаемого в их мешки, всегда отзывался в них каким-то искрящимся ознобом, который они готовы были почитать за благодать Иисуса Христа. А тут Сам Христос открывает, что это золото – «неустойчиво», ибо в нём сокрыта ложно решенная проблема о конечной цели жизни. Оно подобно тем заговорённым кладам, которые открытые в полночь ослепляют блеском, а днём оказываются черепками битой посуды. И Он призывает Лаодикийцев бросить это золото и приобрести у Него иные подлинные сокровища на небесах, которыми безошибочно оценивается всякое богатство мира. Руно их овец превосходило знаменитое руно Милетское и давало им роскошные одежды. А Он объявляет их нагими и призывает у Него купить одежду, покрывающую срам греха.

Их, гордившихся великой школой Герофильских врачей, дававших лекарственные снадобья от всевозможных недугов и особенно от глазных болезней, – Он призывает купить у Него горькое, но настоящее лекарство, которое исцелит их от духовной слепоты и откроет пред их глазами вечный свет истины, а в уста вложит радостную песнь, с которой они будут встречать последний день мира.

КОГО Я ЛЮБЛЮ, ТЕХ ОБЛИЧАЮ И НАКАЗЫВАЮ. ИТАК, БУДЬ РЕВНОСТЕН И ПОКАЙСЯ

Значит, Он их любит!

Как ласковый луч Солнца из-за грозовых нависших туч, являются эти слова. Этими изумительными словами Христос обращает все свои тяжкие укоризны во благо, т.е. к целям исправления, в которое верит и которому обещает помогать. Всё, что Он с Патмоса говорил через Иоанна Лаодикийским христианам тех ранних дней, это же Он бросает в души и будущих любимых чад Своих той поздней пограничной эпохи, когда всё сущее предстанет в освещении и окраске какой-то адской зари. Про те времена Он при жизни говорил ученикам: «Сын Человеческий, пришед на землю, найдёт ли веру?» И из-за этих слов на тех последних Лаодикийцев будут глядеть такие глаза, каких не бывает ни у кого из людей, для которых не существует ни расстояний, ни преград, от которых некуда уйти и ничего нельзя скрыть, ибо Имя Ему: «Аминь».

И мы верим, что ни в том, ни в другом случае Его предостережения не остались и не останутся тщетными. Иначе Лаодикийская Церковь не была бы поставлена на Седмисвещнике, и звезду её Он не держал бы в руке Своей, а была бы она лишь печальным случаем соблазна падения во тьму.

На Лаодикийской Церкви показан свет Христов, как он всегда и везде будет просиявать в страшных условиях ложного отношения ко второму акту эсхатологии. Это и делает Церковь Лаодикийскую на веки типичной и ярко показательной. Она будет возвещать о своей связи со Христом в ту трагическую эпоху, когда многие люди на земле образуют демонскую расу, когда всюду будут раздаваться декларации отречения от Христа и громкие хулы против Бога. Тогда Христос усиленно будет обращаться только к отдельным людям уединённым шепотом личного откровения. И из этих-то слышащих и будет состоять Церковь – светильник Лаодикийский.

СЕ, СТОЮ У ДВЕРИ И СТУЧУ. ЕСЛИ КТО УСЛЫШИТ ГОЛОС МОЙ И ОТВОРИТ ДВЕРЬ, ВОЙДУ К НЕМУ, И БУДУ ВЕЧЕРЯТЬ С НИМ, И ОН СО МНОЮ.

Значит, начавшись с домашних собраний у Нимфана, которому апостол Павел посылает привет, Лаодикийское Христианство будет сиять во всё время, пока будет продолжаться человеческая история, на всём протяжении этой Церкви Христос не прекратит в ней Своих призывов ко спасению.

В те же времена последние, когда христиане, изнемогая, будут особенно напряженно углубляться в себя и прислушиваться: нет ли шороха совести за стенами души, не ищет ли ощупью чья-то рука дверь в их индивидуальность, чтобы войти. Тогда христиане будут спрашивать себя: «Что это за толчки?» Это глубокие удары судьбы, которые часто впервые ставят человека перед самим собой, эти какие-то мягкие стуки ладонью в усталую душу, или шорохи при разочаровании в сумасбродствах и прежних иллюзиях.

Испытывая всё это, они будут знать, что это Он близок. Это Его зовы. И кто услышит и поймёт это как стуки дверного молотка, и отворит Ему, – к тому в душу Он будет изливаться золотыми лучами сладостных откровений о близком пакибытии. Войдёт, как гость и друг и вкусит с ними «в е ч е р ю», т.е. последнюю трапезу догорающего  христианства на земле. Так Лаодикийский союз веры, оставаясь звездой в Его руке, по-прежнему струит по земле далеко вокруг себя мистический свет спасения в те дни, когда кругом будет сгущаться тьма, а роковая жадность к миру будет делать людей одержимыми дьяволом.

Понятно, что и прощальное обетование пограничной Церкви Христос мог дать только в смысле указаний на пакибытие. Так Он и говорит:

ПОБЕЖДАЮЩЕМУ ДАМ СЕСТЬ СО МНОЮ НА ПРЕСТОЛЕ МОЁМ, КАК И Я ПОБЕДИЛ И СЕЛ С ОТЦОМ МОИМ НА ПРЕСТОЛЕ ЕГО.

Таков всемирный конец христианства, казавшийся Лаодикийцам нежеланным и несбыточным. Вот куда они будут теперь устремлять свои очищенные от слепоты взоры. Вот где искать подлинного богатства. И Христос в этих кратких, но всеобъемлющих словах, открывает им будущую славу Свою, когда Он будет сидеть на Престоле одесную Отца и разделять эту славу и радость с уверовавшими в Него Лаодикийцами.

И все Церкви, имеющие уши, слушали и в трепете понимали, что Дух говорил этой последней Церкви из Седмисвещника. Аминь.