Часть I

Гл.11. ФИЛАДЕЛЬФИЙСКАЯ ЦЕРКОВЬ

РО РНБ СПб. Фонд 1000СОП. 1968.30/8, л. 92-105

Город Филадельфия не могла похвалиться ни своей древностью, ни военной славой, ни богатством. Это был город сравнительно молодой. Он был заложен Пергамским царем Атталом Филадельфом II около 150 г. до Р.Х., отстроен и заселён и того позднее полугреческими-полускифскими выходцами из Македонии. Самостоятельного политического значения он никогда не имел и после присоединения Малой Азии к Римской Империи жил пергамским и сардийским преданиями.

Избрание его из чреды семи Светил совершенная неожиданность.

Город этот много раз подвергался землетрясениям. Стены его были совсем ненадёжные: то с одной стороны, то с другой ползли и рушились под действием подземных сил. Вследствие этого в городе жили немногие, большинство граждан занималось обработкой полей и виноградников в деревне. Это был трудящийся народ, неотёсанные рустики. Быть может, именно потому участие Филадельфии в качестве «полиса» в  государственном теле Пергама сводилось главным образом к привычке получать приказания по части разных продовольственных повинностей и отдаче своих здоровых сыновей в отряды пергамских гегемонов, на дорожные работы, для устройства почётных приёмов царских наместников и т.д.

Филадельфия не была захвачена никаким оргийным культом. Роль Филадельфии в поддержании государственного идолопоклонства Пергама тоже была подчиненная и  вынужденная. Жреческий демонизм Фиатир в ней не находил себе пищи. Поклонение Деметре, обряды, сопровождающие посев хлебных злаков, культ межевых камней да простодушные пьяные праздники, на которых они дико плясали вокруг козлоногих богов в дни виноградного сбора – вот и вся религия.

Филадельфийцы были плохими язычниками, но, быть может, именно потому из них могли выйти хорошие (лучшие) христиане.

Об особенностях жизни первой Церкви в Филадельфии нам почти ничего не известно. Имеются лишь общие указания о том, что филадельфийские христиане отличались «высоким благочестием». Вот и всё.

Надо думать, что здесь Христианство с первых же дней было перенесено из города в деревню (от тех и других пахнет навозом и чесноком), и благодаря этому, тут образовались своеобразные отношения: это была Церковь вилланов, ходящих в тяжелых деревянных сандалиях и работающих на чужой земле. В этом отношении Церковь эта больше, чем какая-нибудь другая, похожа на иудео-христианские общины Палестины, которые тоже были земледельческие, деревенские. Ап. Иаков в своём послании (V,4) с силою пророка изобличает сложившиеся там отношения между землевладельцами и полевыми подёнщиками. То же, вероятно, было и здесь. Поэтому от этой Церкви должно было веять ароматом сельских добродетелей и вместе анархизмом полукрепостной деревни.

Но поразительна последующая судьба Филадельфийской Церкви.

Соблазны пагубных ересей, которые вовлекли города в Азии и Асийской Копутангии и которые проносились разрушительными бурями по Империи и отторгали от Евангельской истины целые провинции, не могли поколебать этой деревенской Церкви.

Политические катастрофы, которые выпадали на долю Малой Азии в дальнейших веках, неописуемы по своему ужасу. На Малую Азию успели пойти свирепые готы, армяне; разбойничьи горные племена Исаврии и Пафлагонии вели нескончаемые нападения на Империю. Персы неоднократно проходили по Малой Азии, всё разрушая на своём пути и губя христиан. Сюда ринулись и торжествующие арабы, неся проповедь ислама и отторгая от Христа огнём и мечом округ за округом с десятками тысяч исконных христиан, у оставшихся же верными – оскверняли святыни и коверкали весь гражданский быт.

От Эфеса, Пергама, Фиатир, Сард, Лаодикии не осталось камня на камне. Позднее тут прошел Тамерлан, воздвигавший памятники из человеческих черепов, после чего водворились на время турки-сельджуки, всё покорив кругом, и, наконец, прочно осели турки-османы. А Филадельфию они пощадили, дав ей трогательное имя Алашехир – «Божьего города».

Даже и ныне город этот не перестал иметь значение. Филадельфия утопает в фруктовых садах, а полуразрушенные стены с башнями и бойницами свидетельствуют о бурном прошлом. Улочки узкие и застроены крайне тесно, но жители не хотят выходить за пределы этих стен, боясь через то лишиться драгоценных обетований Апокалипсиса. Несмотря на бедность, в городе пять приходов, кроме того, под управлением митрополита Филадельфийского состоит ещё до 15 сельских церковных общин.

Обещания всяких выгод, которыми английские миссионеры стараются склонить филадельфийских греков в протестантство, а папские – в латинство, не могут соблазнить их. До сих пор Филадельфийская Церковь несёт знамя Православия, являясь вместе с тем опорой, за которую держатся уцелевшие обломки церквей Сардийской и Лаодикийской, едва прозябающие здесь среди небольших греческих поселений, ибо все христиане Мало-Азийского Востока подчинены митрополиту Филадельфийскому.

Сохранение этой примитивной Церкви до наших дней есть невероятное чудо Промысла Божия в истории и поразительно подтверждает слова Христа Ангелу Филадельфийской Церкви, сказанные об этом очаге веры. И до сих пор в городе Филадельфии матери-гречанки заставляют своих детей вместе с первыми молитвами заучивать наизусть глаголы Апокалипсиса об их Церкви, подлинные глаголы.

В чём же были особенные заслуги этой Церкви по сравнению с другими светильниками Асии? И где корни столь несокрушимой устойчивости её? Это можно понять из рассматривания всего цикла религиозных переживаний филадельфийских христиан.

Прежде всего, бросается в глаза, что размах крыльев у Филадельфийского Ангела не широк, будто он не высоко поднят над землёй. Тип этого благочестия выделяется из всех прочих не яркими положительными качествами своими, которые по признанию Самого Христа у них нет, а …загадкой своей убогости.

Является вопрос: какую же Церковь знаменует Филадельфия в порядке более широкого приложения правды Седмисвещника к общему домостроительству христову? Думаем, что Славяно-русскую. Это не только потому, что основоположниками славянского христианства явились также выходцы из Македонии Кирилл и Мефодий, и что как первые филадельфийцы были рустики, ходившие на деревянных подошвах, так и эти славяне – народ земледельческий.

Но лишь в этом предположении возможно понять тип филадельфийского христианства и загадку русской судьбы, ибо и тот, и другие – это народ, не боящийся будущего, а взыскующий его. Сохранение варварской русской Церкви в Европе и Азии есть такое же чудо истории, как и сохранение примитивной Филадельфийской в Малой Асии. Обе они религиозно конгениальны. Русская Церковь, зародившись в более поздний час истории, вовсе не представляет собой жизни испорченной, типа Сардийской, не есть варваризация Византии, но составляет самостоятельный тип – макрокосм Филадельфии, вторую форму православия – славянскую. Это мы увидим из первых же слов Христа о ней: «ТАК ГОВОРИТ СВЯТОЙ И ИСТИННЫЙ, ИМЕЮЩИЙ КЛЮЧ ДАВИДОВ, КОТОРЫЙ ОТВОРЯЕТ И НИКТО НЕ ЗАТВОРИТ, ЗАТВОРЯЕТ И НИКТО НЕ ОТВОРИТ…»

Себя Христос здесь называет «Святым и Истинным», т.е. именами Божьими. Что значит это? Это значит, что на всём протяжении истории этой Церкви её будут соблазнять миражами святости и истины вне Христа. Вспомним, какую опасность для младенческой легковерной Руси представляла проповедь хазарами Иудаизма, который с такой злобой отвергает святость и истину Христа. Позднее ещё более сильный соблазн шёл от Ислама, который приняли поработители Руси – татары. Победоносным мечом проповедовали они святость Магомета и истину его откровения, тоже якобы посланника небес. Позднее на Россию налетели с Запада великие волнующие идеи общечеловеческие, безрелигиозные, которые проповедовали свою добродетель, свои образы нравственного совершенства, свой гуманистический героизм, как более приложимые к жизни, чем христианство, и обещавшие осуществить совершенное правление и даже общее счастье, и тем воцарить человека над его судьбой.

И этот гуманизм сделался даже государственным исповеданием на несколько поколений.

{На обороте листа:

На ней печать нищей скудной жизни, скорбных, безрадостных молений, неизбежного тёмного конца впрок и в безвестность. Вронский II ч. Они прекрасно чувствуют себя в своём навозе.}

Ещё большему давлению эта Церковь подвергалась со стороны материалистического мировоззрения века. Все открытия и изобретения, вся промышленность с её чудесами, финансовая и кредитная системы с их грандиозными махинациями и очевидной службой человеку показывают, что успехи и истина вне Христа и достигаются без всякой благодати. Университетская же наука в тысячу глаз изучает «объективный мир», который нечего и спрашивать о нравственном праве его быть таким, а не иным. Изучает человека и животных и принимает их хищность жизни, смертность, как естественные свойства природы.

Начальная школа с ранних лет организует для верующих детей бесшумный переход от веры к неверию во имя познания «истины». И вот среди всех этих соблазнов сам Христос открывает этой Церкви, что Он единственный источник святости, что в Нём – всемогущая сила Истины. Он единственный Светильник её, ибо содержит в себе всю правду о человеке и о космосе, и о мире, и о небе. Это значит, нравственное начало в человеке не случайно, не надстройка над сытым брюхом, а центрально существенно. Оно ключ к бытию, к познанию творческой тайны мира. Космос не аморален, а нравственно победим и побеждён уже Христом, что и будет показано в день развязки драмы всего языко-христианства и явления Града Божия.

Вот что значит Святый и Истинный.

Он Единый Бог Церкви, Свет и Истина, только Его обетование непреложно и будет исполнено.

Все вокруг Церкви этой лгут: лжёт наука, лжёт государство, лжёт промышленность, лгут банки и кредит, лгут сплошь.

Оно (нравственное начало?) чувствует себя у черты разума. И дивно, что, несмотря на все усилия вырвать веру Христову из сердец этого варварского народа великана-младенца, так страдальчески жаждущего познать Бога до конца, – эта вера там живёт, изливая загадочный свет, который спасал этот народ и под склокой удельных князей, под татарским кнутом и на дыбе Московских царей, среди всяческих посрамлений, катастроф и невероятных бедствий в истории против гуманистической империи.

Еще большая приложимость этого к Руси подтверждается из дальнейшего. Христос имеет «Ключ Давидов», который открывал когда-то вход в крепость Сион, и через то давал право входа в Новый Иерусалим, т.е. город Истины, Град Божий, и тем самым даёт власть над всем новым Израилем, т.е. λάος τών χριστίανών (христианский народ – пер. ред.).

Этот ключ не жреческий, не священнический, а царский, ключ не монашеского лично-интимного мистицизма, а мистицизма светского, социально-государственного.

«ЗНАЮ ДЕЛА ТВОИ…» Какие это были дела? Где они? Когда в Асии Филадельфийская Церковь выступила на арену – христианство в других городах уже имело определившуюся организацию, ясно выраженный догмат, сложившийся эвхологион, эсхатологион об Антихристе, загадочное учение о власти, двусмысленный опыт государственного христианства в Пергаме, имело печальный пример жреческой харизмы, якобы ведущей к будущему торжеству осуществления единого стада в Фиатире; усвоило ίερα γράμματα τών ιουδαϊων, т.е. писание Ветхого Завета, и делало опыт собирания всех духовных идеалов и религиозного омертвления в объятиях обожаемых призраков прошлого – в Сардах. В чём же после всего этого могли заключаться «д е л а» филадельфийцев? Разве только в терпеливом ученичестве, в восприятии чужого, в смиренном усвоении от предшественников уроков веры и в пересаживании к себе чужих святых, наконец, из старания держать себя в стороне от грехов и падений других Церквей. Роль Филадельфии, таким образом, была скромная, пассивная. Этому как нельзя лучше отвечала склонность филадельфийской расы к усвоению чужого, подражанию и обезьянничеству. Но, конечно, не этим Филадельфия могла приобрести себе место в Седмисвещной истории религий, великое и вечно пребывающее имя.

Находиться так долго в роли подражателя и ученика для этой Церкви представляло даже опасность, ибо сказано: «Довольно для ученика, чтобы был он как учитель его» (Мф.X, 25). Оставаться всегда только учениками, у которых и мысли нет о том, чтобы самому подняться, и, может быть, перерасти своих учителей – это долго связывало все силы её. И подлинно, в русском благочестии до сих пор заметно сплетение нескольких возрастов – подражательного византийского и подготовительного западнического, самобытного русского, которое с чрезвычайными усилиями выбивается из-под гнёта то той, то другой подражательности. В этом корень смутности русского религиозного сознания и причина болезненности его кризисов и роста. Но находиться целое тысячелетие в роли учеников – для этой Церкви была ещё и другая опасность, чтобы великие учителя не поработили её духовно, грозя открывать перед нею дверь к истине или не открывать в зависимости от готовности её сделаться орудием борьбы за их цели. Дальнейшие слова Христа служат изумительным ответом на эту главную опасность: «ВОТ Я ОТКРЫЛ ПРЕД ТОБОЮ ДВЕРЬ, И НИКТО НЕ МОЖЕТ ЗАТВОРИТЬ ЕЁ. ТЫ НЕМНОГО ИМЕЕШЬ СИЛЫ И СОХРАНИЛ СЛОВО МОЁ И НЕ ОТРЁКСЯ ОТ ИМЕНИ МОЕГО…»

Христос здесь Сам лично открывает дверь перед этой Церковью, как бы помимо всех других полномощных свидетелей Своих – апостолов, епископов, пресвитеров, которых Он сам посылает возвещать учение о Себе в других Церквах. Это значит, что Ново-заветные писания, догматы, власть священничества, таинства, обряды, религиозные обычаи, – не связывают Его, распнувшегося за «ны». Он сам – податель всякого познания о Себе. Он – глава, источник и строитель этой Церкви. Все апостолы, иерархи, все учители, прославленные святые, которые строят Его дело, Ним держатся, Ним созидают. Он дал им власть «вязать и решать», Он дал им «ключи»… Но этим не устранил Самого Себя от власти, не остался Сам без «ключей» (Откр.I, 18). Он волен открываться через голову учителей и официальных строителей. И горе многомнящей о себе иерархии, если она не познаёт Его в этом!

Но не есть ли это отрицание иерархии? Нет. Здесь есть отрицание её как источника спасения, как наместничества, и Церкви, как епископского государствования, но не Церкви, как Его Тела. Он больше апостолов, больше пророков, больше учителей. Так открывает Себя Христос филадельфийским христианам. Это особый путь приближения к Богу, какого не было у других Церквей.

К сожалению, источники святоотеческой письменности, а также исторические справки не дают нам никаких нитей для суждения о духовных особенностях христианства в примитивной эллинской жизни в Филадельфии.

В начале II века Игнатий Богоносец в своем послании к филадельфийцам хвалит их епископа и говорит, что душа его подобна струнам в цитре, настроена согласно с заповедями. «Я поражён его кротостью. Он в молчании своём сильнее тех, кто говорит много». Точно с Тихона Задонского списан этот портрет, и далее Игнатий убеждает филадельфийцев не поддаваться иудеям, которые, по-видимому, наседают на них, и быть верными иерархическому строю своей Церкви, питаясь от единой Евхаристии, как источника Истины и силы.

Но, конечно, это ещё не объясняет загадку такого избрания. Подобные добродетели были не только у Филадельфийской Церкви. Между тем, она, и только единственная она, вознесена в глазах всех на исключительную высоту: тут, очевидно, были ещё другие более веские основания.

«ТЫ НЕМНОГО ИМЕЕШЬ СИЛЫ…». Действительно, Церковь эта среди примитивов асийских стоит как бы в тени.

Но Игнатий Богоносец так хвалит её епископа, называет его даже по имени, между тем как епископов всех других Церквей не называет. Нет имени, значит, нет лица. Двенадцать христиан филадельфийских запечатлели свою верность мученическим подвигом, но не у себя дома, а в Смирне вместе с Поликарпом, но их имён не сохранилось.

Слова Господа о Филадельфийском христианстве станут понятны только при параллельном рассмотрении судеб русской Церкви. Русская Церковь действительно немного имела силы на всём протяжении своего существования. Ей было вверено слово Божие на понятном языке, это величайшее преимущество, из-за которого происходило столько бурь (неразб.) словестных, но она до сих пор не создала в народе привычки к чтению Евангелия и Библии в домашнем кругу.

В течение столетий народ питался только тем, что слышал о Боге в храме за службами, – святая тайна слов доступных, – и это по большей части торопливо, небрежно и всегда отрывочно. Нет и никогда не было у русской Церкви самостоятельной богословской науки. Многие учёные суть трупы, от которых так смердит распадом, что надо затыкать нос.

Не участвовала она в мировой героической борьбе за веру против каких-нибудь больших ересей. Нет и никогда не было у нее смелого возвышенного молитвенного творчества. Она пробовала гордиться «своим» древне-чистым православием и высокомерно привязаться к богослужебному обряду, но из этого ничего не вышло, кроме раскола. Создала изумительную иконопись и храмовую бревенчатую архитектуру, но их потом совершенно забыли по причине процветающей косности.

После императора Петра попыталась создать духовную школу, но совершенно не сумела установить в ней правильные отношения между богословием и общеобразовательной наукой. И значительно больше питомцев не отдавали своих сил на служение Церкви.

Главное подчинение Церкви государству, бюрократическое устройство Синодального управления превратило её в одну из малозначительных частей государственного механизма.

Вот уже 300 лет, как у неё не было религиозных искусств, которые способны захватывать одновременно всех, передавая истину выразительнее писанных и книжных слов, и держать под обаянием многие поколения. Не было пламенной проповеди и бичующих выступлений в борьбе за чистоту нравов. Не было борьбы против суеверий, безграмотности, грязи и жестокости народной жизни. Не было борьбы против водки, против «сильных мира сего», возгордившихся пред своим народом, обречённым целые века молчать и терпеть. Не было обличительных выступлений против богатых за их притеснение бедноты, несмотря на грозные прещения Евангелия и Посланий апостольских о том, что мзда, удержанная у полевых работников, вопиет к Богу. Не было участия в мировой борьбе против гуманистического антихристианского направления века, когда пытались подавить свободу совести подменившей её лояльностью, и свободу мнений и слова – терпимостью ко лжи.

Церковь эта наивно мечтала о старине и упрямо то отступала от неё из-за невежества (отсутствие образования, склонность к умертвению, косности), то подчинялась ходу истории.

Несколько раз пыталась заговорить языком самостоятельным, но голос её тот час же срывался, как детский. Сколько ни думала о Боге, о смерти и будущей жизни, – никогда не могла додуматься ни до чего большого и ясного. Всю богословскую учёность и все реформы свои она вынуждена была заимствовать у тех, кого сама обвиняла в ересях, с кем находилась в каноническом разрыве и житейской вражде. В мужицком богочувствии, со своими долгими всенощными, бесконечными постами, простодушными пьяными праздниками, она жила бессильно, апатично и как бы без высшего принципа среди безоглядных деревенских просторов, к которым приросла. В этой вере дремучей деревни все заповеди Божии, кажется, сводились к тому, что для угождения Богу достаточно обрабатывать землю, давая отдых через каждые 3 года, разводить животных и скот, покровительствовать слабым на мирских сходах, жертвовать на построение храмов. Она поражает незрелостью своих исповеданий. Когда из-за самодовольства реформ Никона возник раскол, то власть церковная сама не поднимается выше обрядового законничества и смогла решить дело только при помощи государственных насилий, доведя побеждённую сторону до крайних отчаяний и изуверства.

Когда на престоле царей и императоров бывал разврат, – она молчала. Когда на этом же престоле отцы убивали сыновей и сыновья отцов, жены мужей и мужья жен или любовниц, – молчала. (Павел хотел казнить жену.) Когда миллионы православных крестьян были порабощены в пользу одного сословия, – она молчала. Когда народ в интересах казны спивали водкой, – молчала.

Когда высшее образованное сословие, впав в дикое подражание западным обычаям, с преступной и невежественной хулой топтало родные святыни и ругалось над своим боговодимым прошлым, то она молчала или пряталась за чужие спины. Были обличители смелые и угрожающие. Но это были «раскольники» и отлученные Церковью или революционеры, обличаемые ею в безбожии. В глазах высшего образованного класса, которые привыкли считать себя «солью земли», с этою Церковью связывалось всё костное, тупое, невежественное, отсталое, над чем смеются. Когда вспомнить всё это, голова со вздохом падает на грудь, и уста невольно шепчут молитвы.

Да, это так! Но где же, Господи, тогда заслуга пред Тобою?

Малосилие среди обывательской трясины тут, по-видимому, не вменяется Христом во грех, потому что над этою Церковью, которые многие авторитетные богословы и канонисты Запада не хотят даже признать за самостоятельное вероисповедание, а за одну тень чужих верований, над этой Церковью не трудились великие апостолы, как над церквами иудейской, греческой, латинской. Никакой учитель даже в уровень позднейшим отцам Церкви не подвязался в ней, ибо Святые отцы обладали всей полнотой образованности своего века, держали её в подчинении истинной вере. Никакой пророк-обличитель не заставлял здесь сердце сочиться кровью и не раскрывал перед ней ни глубин познания духовного, ни бездонных тайн будущего века. Она не знала ни величественной музыки органа, способной потрясать не только камни кафедральных соборов, но и двигать волю и создавать пафос массовых выступлений против врагов Христа. Сколько мы ни помним свою родную Церковь, всегда она нам представляется верующей в далёкие чудеса, не у неё совершённые, предводимою нищим, малообразованным и многосемейным духовенством с психологией вечных просителей, духовенством, загнанным и оклеветанным, и подавленным всяческими страхами от церковного и гражданского начальства, и ещё больше подавленным высокомерием высшего образованного класса, масонства.

И, тем не менее, об этой, этой именно Церкви Христос говорит: «...И СОХРАНИЛ СЛОВО МОЁ И НЕ ОТРЁКСЯ ОТ ИМЕНИ МОЕГО…»

Ей, Господи! Во истину так. Среди этого бессилия Русская Церковь теперь являет единственный в мире пример сохранения в полноте слова Христа и мистического воздуха воскресения в дни Пасхи. Сколько святых, хотя и неграмотных, с суевериями, но исполненных Духа Божия, она выдвинула на иконостас. Сколько незнаемых праведников в каждой деревне, идя с сохой, предаются думам о Боге, о мудрости творения Его, о смерти, которая у всякого вот за плечами, и когда бросают зёрна в землю, то чувствуют, что Бог отвечает им улыбкой обещающей. Сколько тихих душ у неё в быту мерцают светом Христовым, подвизаясь на всех поприщах труда и терпения: в семьях – постылых жен, забитых детей, угнетаемых слуг; на государственной службе – в должностях малых, почти в порабощении, замученные грехом обеих столиц. Храня в воображении Его, Спасов, Лик, воссылают к Нему робкие мысли, бессловные, ибо догматов и молитв почти ведь не знают они, а если и знают, то мало понимают значение их.

Молятся же не словами, а вздохами покорными, сокрушенным качанием головы. Не ведают также значения и тех великих священных действий литургических, зрителями которых они удостоились быть в храме. Сколько людей в лохмотьях, едва прикрывающих замученное тело, с лицами, на которых застыло сосредоточенное терпеливое ожидание, странствуют по богомольям из дальних концов России, Европы, Палестины, побираясь в пути. А в глазах тоска, которой не угасить никаким удобством сытой и тёплой жизни, никакими соблазнами технического прогресса.

Молитва Исусова и обрывки житий и акафистов да трепет огонька лампады перед иконой – вот их богословие. Да умение истово класть на себя заскорузлыми руками крест. В памяти – двери всех посещённых храмов, охваченные пламенами несметных свечей и везде кочковатое поле голов и спин.

А между тем, отречься от Имени Христа они считали бы для себя равносильным погублению души своей на веки. Это они знают без учителей, без проповедей, в противность внушениям, идущим от господствующего сословия, в противность школе; знают каким-то крепчайшим знанием внутреннего молчаливого ясновидения. И ждут пришествия Христова! Это ожидание помимо учащей иерархии до сих пор временами охватывает то Поволжье, то Дон, то Урал, то поморский Север.

Это Он сам открывается им! Вне всякой меры с учительными трудами иерархии и внушениями вне изумительного по величию и красоте обряда. Оттого у земледельческого русского народа сохранилось до сих пор сильное и яркое ощущение Бога, настоящего Бога, и такое варварское пренебрежение к богословской учёности высится над ним и около него и здесь, чтобы он последовал за ним, к блеску проповеди, ко всякому словесному сказательству веры. Ни цветов красноречия, которые когда-то сводили с ума Византию, ни фанатизм кровавых огненных расправ с еретиками, врагами и ругателями веры, которые когда-то вызывали сочувствие и восторги всего Латинского Запада.

Тут же источник того дикого отпора, с которым народ русский всегда встречал каждое нашествие: бритьё бороды, короткое платье, светскую школу, переписи, картофель, железную дорогу, прививки оспы, рациональное земледелие – это тоже филадельфийская боязнь выйти за свои стены, чтобы не лишиться каких-то тайно прерываемых обетований.

Это терпение и выводит эту Церковь из положения ученика и ставит в ряду других Церквей на ровную ступень и даже на высоту и увенчает окончательно общежизненными лаврами.

Это Он, познаваемый каким-то особенным познанием, открывает Себя этой Церкви. Открывает Себя тысячам тысяч сердец то тихой теплотой прощения и света всемогущества мудрости Своей, то грозно сладостной тайной Своего касания.

Он открывает в этих душах coelum cordis (сердце небес – пер. ред.) – дверь куда-то, откуда льётся свет, и ничто не может закрыть этих дверей. Вот откуда не сатанинский догмат прогресса, а идея иной лучшей и именно святой Христовой жизни осеняет умы этого терпеливого сермяжного стада. Отсюда у них всегдашняя готовность поднимать самые тревожные социальные и революционные вопросы и откликаться на них.

Отсюда же и такая поразительно спокойная смерть у этих мужиков.

И вот как бы наперекор несравненному учительному могуществу других Церквей и как бы в посрамление миссионерским организациям, из которых Римская не без основания гордится тем, что сумела проникнуть своею проповедью даже к дикарям тропических островов и в символику свою ввела торжественный обряд ежегодного крещения в Литургии нескольких евреев; а Англиканская гордится тем, что распространила Библию по всему земному шару на 1001 языке, – Христос обещает, что не только здесь, и в этом суть немиссионерского вероисповедания, произойдёт величайшее чудо учительной победы языко-христианства.

Патетически восклицает Он: «ВОТ Я СДЕЛАЮ, ЧТО ИЗ САТАНИНСКОГО СБОРИЩА, ИЗ ТЕХ, КОТОРЫЕ ГОВОРЯТ О СЕБЕ, ЧТО ОНИ ИУДЕИ, НО НЕ СУТЬ ТАКОВЫ, А ЛГУТ – ВОТ Я СДЕЛАЮ ТО, ЧТО ОНИ ПРИДУТ И ПОКЛОНЯТСЯ ПРЕД НОГАМИ ТВОИМИ, И ПОЗНАЮТ, ЧТО Я ВОЗЛЮБИЛ ТЕБЯ…»

Иудеи, которые 18 веков горели страшной враждой и обидой против Христа и христианства, и когда, погибая поколение за поколением, бросали к небу возглас и укор: «За что?», и никогда не получали ответа, – эти евреи здесь получат ответ. То невероятное обетование, которое возвестил ап. Павел в своём послании к Римлянам, исполнится здесь: «Весь Израиль спасётся!» (Рим.XI, 26). Чуть ли не 9/10 этого проклятого племени столпилось здесь в России. Они, так жадно ищущие «верного» приюта на земле и понявшие, что Палестина для них не может быть приютом, не только из-за местных условий, а по своему международному положению и по опустошению своих душ, – они думают, что найдут его в России. Но как? Что переживает теперь эта еврейская масса, томимая внутренним беспокойством, отщепляясь от синагоги тёмных наваждений каббалы, тирании Кагала и хасидских экстазов? И приобщаются к культурным сокровищам России, её великой литературе, научающей нравственному самоанализу, философии, её восприятию духовной красоты, её политической драме и …Солнцу её миссионерских надежд.

Если конец этого процесса для самих иудеев пока не ясен, то для проницательных вполне христиан ясен. «Придут и поклонятся пред ногами твоими». Странно это. Когда Иоанн хотел поклониться Ангелу Мистагогу, тот дважды удерживал его. А здесь? В этом покаянном акте иудеи поклонятся Христу, возлюбившему эту Церковь брачною любовью. Тогда увидят, что вдруг из этих обворованных, обманутых, запутанных их сетями, задавленных, каким-то чудом неожиданно подымается народ подлинно теократический, выступающий, чтобы начать новую эру в истории.

Но не сказано Господом, что поклонятся все. А сказано: «поклонятся из тех». Значит, только некоторые. Тогда не будет ли это началом обращения только отдельных лиц? Отсюда ведь ещё весьма далеко до перерождения всего народа в целом его составе, о чём говорит ап. Павел.

Народность не есть количество, а качество, власть цели над множеством. Как площадь круга содержит бесконечное множество отдельных точек, но только одна единственная точка центра составляет душу всего этого множества, так и в судьбе народов.

Смысл и цельность духовной жизни народа заключается в избранных центральных индивидуумах, а не в массе, не во множестве, не в большинстве, не в инерции поколений. И эти «неожиданные» в озарении новой веры применят весь огонь своих душ и жизненный опыт к изобличению грехов жидовства и потянут за собой многих.

И эта связь, которая существует между отдельными частями этого разбросанного по всему свету племени, необходимо приведёт к тому, что религиозный пожар, возгоревшийся среди него в России, тот же час станет всемирным. Конечно, нелегко отказаться от тысячелетнего заблуждения.

Как совершится этот переворот в иудействе? Вспыхнут ли молниеносными дарованиями в Русской Церкви, и Ангел её вдруг раскинет свои крылья во всю ширь? Произойдут ли одновременно с сим какие-то потрясающие события, могущие сломить иудейское самомнение, религиозную притязательность и расторгнуть их бесовскую пляску вокруг золотого тельца?

Но чудо освобождения России от иудейского засилья, пути, во всяком случае, явлено будет отважностью огненной бури религиозного учительства, которая по силе святой глубины познания Бога и несомой радости будет напоминать первоапостольскую. Если она сдвинет иудейство, то тем паче захватит другие конфессиональные союзы, мнящие себя завершёнными Церквями. Но что же, что послужит вседержавным основанием для такой милости к этой Церкви? Этот вопрос давно уже стоит комом в горле и давит грудь.

И, наконец, Господь говорит, даёт ответ. О, слушайте! И следите за каждым словом: «…И КАК ТЫ СОХРАНИЛ СЛОВО ТЕРПЕНИЯ МОЕГО, ТО Я СОХРАНЮ ТЕБЯ В ГОДИНУ ИСКУШЕНИЯ, КОТОРОЕ ПРИДЁТ НА ВСЮ ВСЕЛЕННУЮ, ЧТОБЫ ИСПЫТАТЬ ЖИВУЩИХ НА ЗЕМЛЕ…»

Бог Γολγοφα говорит.

Эфесской Церкви Христос говорит: «Знаю терпение твоё»; Фиатирской также: «Знаю терпение твоё». А Филадельфийской? «Сохранил слово терпения М о е г о». Там речь идёт о терпении просто человеческом, самочинном, терпении эфесском, терпении Фиатир. А здесь о терпении Его, Христовом. Так вот оно что!

«Слово терпения Моего» по-гречески сказано как «τὸν λόγον τῆς ὑπομονῆς Μου». Не вернее <ли> было бы перевести «смысл» или ещё лучше «тайну страдания Моего», Святую тайну этих Слов Иисуса!

В чём же терпение это заключается? Это вольное взятие на себя вины за безбожие, пустоту и преступность жизни своей и окружающих людей. Если при этом принимать удары судьбы, тебя постигающие, как нечто заслуженное, – то причастишься мессианской муки Иисусовой, твои скорби сольются со страданиями Его, висевшего на кресте, и ты постигнешь тайну Его Плоти, и в ней тайну плоти своей и во истину сотелесником Его станешь. Тогда Евхаристия Его ставит тебя в Евхаристию.

Конечно, всё это должно твориться в страхе, в доброй совести и во внутренней молитве пред Христом; понять эти условия, поверив в них, как в путь к возрождению в себе внутреннего человека и поддерживать в душе постоянную память о них – это значит сохранять смысл терпения Его. Это терпение заставляет человека, прежде всего, думать о том первородном грехе, который сидит в нём самом.

Эта склонность рассматривать своё злосчастие как некоторый заслуженный вывод из собственной виновности и потому смириться перед ним, у самых простых русских людей давно уже сложилась в своего рода целую дисциплину сердца, в труд души со своими особенными ходами мысли, и составляет основную тайну Филадельфийской Церкви, как великого самостоятельного вероисповедания.

Не от узкого ума, не от скудости душевной или малого значения происходило оно, а от «терпения Его». Это терпение ставит человека на грани распада его индивидуальности и даже на грани безумия.

Это же терпение подчинило закону своего существования и светский ум, светское искусство, сообщило рабский склад истории этого народа и теперь составляет λόγος всей русской трагедии.

Данный тип терпения особенно легко приложим задачам: гордость, себялюбие, жадность, тупоумие, бессовестность всяких властеносителей вновь ложатся тяжестью на управляемых. Подчинение чужой воле кажется уму подданных бессмысленной жестокостью, ибо политическое господство немногих всегда обрекает массы на обезглавление, низвергая их если не в сумерки бытия и как бы в некую долину смерти, то в созерцательную апатию. Вот тут-то на условиях этого терпения происходит духовное обрезание, и Христос открывает двери и научает смотреть заробевших людей своих через голову наличных властеносителей в пример Солнца Его Лица Божия. Только это давало возможность людям сносить здесь ужас существования в человеческом обществе. И под человеческой властью от Бога, поставленною такой, а не иной потребе нашей.

Без Христа тут было бы только одно раздирание душ, отчаяние, боль, бунты и взаимоистребление. Это подтверждается историей всех русских политических движений.

Сила Христова в жизни других Церквей сказывалась тем, что освобождала их от ложных идолопоклонных форм в познании, в религии, в государственной жизни. А здесь апостольское учение о происхождении власти от Бога и о святом призвании её обращает это терпение в жертву Богу, и оно завершается родильными актами новых людей, способных стать основоположниками лучших социальных связей и отношений.

Неоднократное и мучительное обезглавление, т.е. погружение целого народа в тёмную бездну смерти, и поднятие из этого костолома и удавления путём восприятия от Христа новой душевной личности, – это согласное и соборное переживание охватывало наш народ несколько раз в истории страны его: πολίτες (граждане – пер. ред.) ползли и падали при крушении Руси языческой, при крушении удельной Киевской Руси, крушении старой Московской Руси, при крушении Империи Российской.

Путём таких жертвенных смертей и воскресений шёл весь нравственный и политический рост народа: в собирании земли и в освобождении от татарского ига, в построении Московской державы на основе религиозного развития и теократического закрепощения всех сословий, в присоединении Малороссии, в изглажении последствий раскола в сознании Империи, раскинувшейся на две части света, в создании изумительного языка и, наконец, в последней революционной катастрофе.

На каждой ступени – обременённая виновностью совесть, которая сковывала порывы воли к широким мятежным действиям и энергию, самочинно устрояющую свою судьбу здесь на земле. Поэтому стенание совести.

Только здесь, во вторичной Филадельфии, можно слышать странные раскаяния в таких преступлениях, которых эти люди не совершали собственными руками, в таких наслаждениях, каких они не вкушали своими пятью чувствами. «Это моя вина» – тысячи людей в тихом раздумье говорят здесь себе и берут на себя «грех» за чужое злосчастье, совлекаясь политического воображения, ибо перестают видеть зиждительную общественную силу, идут на страдания внутренние и внешние.

И через этот подвиг нечаянно открывают себе путь ко Христу и тем становятся способными к лучшему благодатному гражданству, быть основоположниками новой социальной действительности, Будущего Победного. Тайна этого терпения состоит в том, что чем большие круги вины охватывает здесь религиозная совесть, тем тяжелее мучительные удары злобы надо будет принимать на себя, как нечто заслуженное и посылаемое от Бога, – тем полнее и лучезарнее явится воскресение. Тогда-то и откроется Мессианская тайна плоти человеческой. Плоть преобразима ещё здесь на земле. Именно на путях этого терпения она становится плавким эквивалентом святого молниевидного социального лика, струющего из сердца мистические лучи нового бытия, как это было у Серафима Саровского. Только на этом пути в несколько приступов может быть сокрушён в нас всех ветхий человек до конца. Так из самого томления гражданской смерти верующие выходят здесь с новою пасхальною песнью о том, что Крест Христов – величайшая и единственная сила к созиданию «праведной земли», т.е. всечеловеческой πολίτι-и, не боящейся никаких землетрясений.

Такой путь терпения в этом вероисповедании открывает дверь не к чувственному мистицизму, как в Латинстве, а к мессианской тайне о плоти и к выходу из мира сего в иную высшую подлинную действительность, и приближает к Богу тысячи людей, несмотря на все слабости духовенства, несмотря на варварство нравов и бессилие революционной воли к самочинным потрясениям жизни, – он оказывается настолько выше других путей, что даётся Христом Церкви этой именно в противоположность с полным бессилием на других путях познания Его. Этот путь подымает Церковь Филадельфийскую и Русскую на несравненную высоту. И действительно, образ святого «Града Китежа», как прекрасная сказка, вот уже семь веков дрожит над ней своими мистическими всполохами.

Вот что такое «Ключ Давида». Вольное взятие на себя вины и ответственности за зло, нелепость и горести окружающей жизни, за жребий подражательства и рабов, за участь «лишённых всех прав состояния», – этот крест целые века принимался здесь без гнева, печали и малодушного ужасания, и во имя апостольского учения о власти церковной, супружеской, родительской, школьной, хозяйской, государственной, ибо веровали, что всё, на что зовёт нас Христос, может привести только ко благу и к внутреннему освобождению. Вот откуда раздоление этих богатств всяких послушаний у наших благочестивых мужественных предков в Церкви русской.

Подвизаться на этом пути не легче, чем было христианам Смирнской эпохи невинно переносить клевету. Тут не было гонений со стороны язычников, не было злословия со стороны синагоги, но была мука, что жизнь так скудна правдой, что над тобою и кругом тебя «мёртвые души», «тёмное царство тиранов», пустые болтуны, самозванцы, лентяи, невежды, пьяницы, подлизы, воры, пустые обещатели, похотливые обезьяны пытаются схватить судьбу за горло.

Все другие Церкви принимают первородный грех, как вынужденное и естественное предрасположение, как неотменный рок, судьбу. Человек там всегда в недоумении слагает с себя вину и ответственность за ужасы и зло окружающей жизни и всецело взваливал это на какую-то первоволю, которая заставляет всех терпеть и чувствовать себя игрушкой в руках этого злого рока. Здесь же люди из поколения в поколение погружены в какой-то мучительный и бессловесный спор о таком. И только здесь в терпении филадельфийском эта необъяснимая судьба жестокая, этот рок превращается в вину воли и тем побеждается. Побеждается в святых и праведниках этого типа, которые относятся к игу зла не по-смирнски, как страдающая невинность, а как добровольная виновность, принимая гражданскую и даже физическую смерть, как правду о себе.

И эта многоактивная смерть, смерть и смерть здесь служит лествицей к победному мистицизму воскресенья и воскресения. Так в этом русском страстотерпчестве готовится неслыханное по глубине и силе решение религиозной проблемы о значении совести в человеке.

Когда она из мерцающей точки вырастает в лик сияющий, умный, повелительный, осуществляющий поверх аморального геометрического пространства – другое Христовое, нравственно сложенное пространство, всё наполненное воздухом Его παρόΰσι-и, т.е. близости.

Эта совесть и являет своё мирборящее значение в миллионах душ человеческих на земле к неизречённой славе Христа Бога нашего. Превращение судьбы в вину – и есть то чудодейство веры, которому суждено потом всё победить и проложить путь ко Граду Божию.

Начатки этого сокровенного познания неграмотные люди здесь часто носят в сердце как философскую интуицию, покрытую отталкивающей скорлупой грубости предрассудков, суеверий, мужицкого ребяческого бреда при полном неумении словами справиться со своими мыслями. Но эта скорлупа была до времени более полезна, ибо надёжнее охраняет чистое зерно истины до полного созревания. Опыт истории показывает, что иногда такой юродивый покров вернее способен сделать своё дело, нежели яркий и приманчивый.

Да и в последней катастрофе русской, не то же ли наблюдается? Разве эти наскоро выделанные из земли и ржаной соломы корявые «граждане» не показывают способность проникаться самыми радикальными возвышенными фантастическими идеями о переустройстве земли по правде?

И разве одновременно с сим множество людей высшего класса, которые потеряли близких, перенесли ссылку, тюрьму при самых жестоких условиях и подверглись полному ограблению имущества, разве они не приемлют всё сие, как заслуженную кару от Христа, знающего их «тайное»? И Богом это им вменяется как подвиг добровольного милостивого раздаяния всего своего имения ради великой мзды на небеси. Так этот удел радует, ибо круг «терпения за грех» расширился ещё больше до беспредельности.

И вместе с тем эта Церковь поднимает всё выше и выше свой огненный язык. Конечно, христиане других Церквей, привыкшие постигать добро только в его ярких и торжественных формах, не могут понять эти Церкви распятого терпения. Разве не показала она себя великой школой скорби и терпения?

Нам же понятно, почему Филадельфийское христианство имеет исключительные данные, чтобы стать в будущем мистической базой нового всечеловеческого Государства Христианского, т.е. всемирного Града Божия. Сколько русских зим ещё должны пройти, когда исполнится это – Бог весть, но апокалиптическое государство это также будет настаивать на отречении человека от всяких державных прав над собою во Имя Христа, но с тем, чтобы ещё полнее открывалось в сердцах Божественный лик социальной совести. Если прежде многолюдные толпы лапотников филадельфийских столь долго недостатками государственного порядка повергались в ничтожество, т.е. обезглавливались, безжалостно издерживались как средство, то теперь, когда не будет этого костолома и удавленины, явится великое число избранников, у которых откроется в сердцах божественный лик социальной совести, и они будут знать, где нужно взять бич и выгнать торгашей из храма, а где подставить ланиты.

Пред Лицом Божиим принимая вину во всём на себя, власть государственная станет вероучительной и, кроме того, глубокими потаёнными внушениями, исходящими от неё, создаст социальную действительность, исполненную примирения.

И это живое сознание несказанно великого дара, подаваемого нам во Христе, будет понуждать миллионы не только сермяжного малого люда, но и великих сыновей, подставлять спину и брать свой крест и идти по Его стопам. Не в красном звоне колоколов, не в золотых главах церквей, не в чудотворных иконах и мощах, не в долгих службах и постах, не византийских масках архиереев, а в этом «терпении за грех» сердце молчаливо сформировавшегося изумительного вероисповедания, исполненного огненной торжественности. И помимо всякой книжной науки Христос открывает тайну вековой устойчивости этого вероисповедания:

«…И СОХРАНЮ ТЕБЯ В ГОДИНУ ИСКУШЕНИЯ, КОТОРАЯ ПРИДЁТ НА ВСЮ ВСЕЛЕННУЮ, ЧТОБЫ ИСПЫТЫВАТЬ ЖИВУЩИХ НА ЗЕМЛЕ…»

У русских есть дар подражания, но нет дара консерватизма. В этом их драма. Они в противовес Византии всеми лучшими силами духа устремлены к будущему, подчас с истинно варварским легкомыслием. Поэтому сохранение религиозного сокровища веры в русской жизни есть не их дело, а чудо Божественного промысла, совершенно неизъяснимое из условий русского характера и русской истории. Тут чувствуется только действующее из иных планов бытие, так же как в чуде сохранения примитивности греческой Филадельфии.

Однако из этих слов Господа видно, что такое состояние странной диспропорции между внутренним Христом и внешним малосилием и невежеством будет продолжаться у той Церкви не всегда, а до времени. Доколе же?

До раскрытия великой тайны о человеке, которое совершится вне асийских ангелофоний. Этот пустынный период затмения длительный, но путь в землю обетованную для всех Церквей лежит через эту пустыню.

В христианстве будет молчать пророчество, почти иссякнут родники религиозного движения в душах, не будет чудес, не будет великих учительных деяний, подобных Вселенским Соборам. Христианство будет дробиться на секты и казаться как бы в конец неудавшимся и умирающим, но это будет только казаться так. Но само же долго оно тогда будет созревать для какой-то всечеловеческой жатвы религиозной. Вот в эту-то глухую пору, когда целые народы и классы, соблазнившись, пошли на примирение с духом века, – Церковь Филадельфийская дивно сохранена будет Самим Христом. И действительно, Церковь эта до сего дня живёт жизнью, совершенно тождественной с прежним веком – Апостольское предание, полнота таинственных чинопоследований, неискаженное подвижничество, волнующая сладость эсхатологических чувств.

Только здесь ещё можно видеть битком набитые храмы, только здесь можно встретить людей, относящихся к добру и злу не иначе, как с религиозной любовью и религиозной ненавистью, отзывчивостью к утопическим призывам воплотить Царство Божие на земле.

Филадельфийской, как и Фиатирской Церкви, Христос даёт предостережение не соблазняться долгим сроком Его кажущейся немоты и бездействия на сцене мировой истории, а готовиться.

«…СЕ, ГРЯДУ СКОРО, ДЕРЖИ, ЧТО ИМЕЕШЬ, ДАБЫ КТО НЕ ВОСХИТИЛ ВЕНЦА ТВОЕГО...»

Если иудеи поклоняются пред этою Церковью, то кольми паче христиане других исповеданий, увидя над Русью ознаменование исполняющихся пророчеств Божиих обо всём человечестве, повлекутся к ней с разных сторон. Тут-то явится опасность и для неё: опаснейшее искушение гордыни. Руки многих, и особенно уверовавших иудеев, потянутся к её венцу.

Это будут незабвенные и вместе с тем страшные минуты. Но только победившим, т.е. тем, кто, несмотря на все успехи, будут сохранять «слово терпения Его», Христос обещает новые более тесные отношения с Собою.

«…ПОБЕЖДАЮЩЕГО СДЕЛАЮ СТОЛПОМ В ХРАМЕ БОГА МОЕГО, И ОН УЖЕ НЕ ВЫЙДЕТ ВОН. И НАПИШУ НА НЁМ ИМЯ БОГА МОЕГО И ИМЯ ГРАДА БОГА МОЕГО ИЕРУСАЛИМА, НИСХОДЯЩЕГО С НЕБА ОТ БОГА МОЕГО, И ИМЯ МОЁ НОВОЕ…» О! Побеждайте!

Апокалиптическая теократия вторгнется в души, как великое мирборящее чудо, обнимающее все церкви поднебесной. Такое обетование даётся собственно Филадельфийской Церкви и всем, кто победит последний соблазн гордости. Значит, Град Божий сойдёт с неба и будет завершением того, чего жаждали все Церкви Асийские, к чему они стремились и их великие δευτερωσ-ы (великие основы), как к своему конечному идеалу здесь на земле. и чего так страстно ждали иудеи.

«НАПИШУ НА НЁМ … ИМЯ МОЁ НОВОЕ…»

Что это за имя новое Христа? Думаем, что это имя Богочеловека Христа с раскрытой тайной его человеческой природы. Это новое откровение и послужит основой Града Божия и той апокалиптической теократии, которая явится завершением истории, и в которой явлено будет христианство во всём блистании истины, правде и присущих ему чудесах созидать его великолепие. Здесь воинствующий идеал христианский, наконец, покорит социальную действительность, и сквозь бури истории воплотится в ней и станет жить, как сверх-история… на тысячу лет.

Без осуществления этого обетования всё домостроительство и суд над народами были бы тщетны. Ибо самая высокая духовная Истина, если она не воплотима, есть ничто, ибо Само Предвечное Слово – плоть бысть спасения нашего ради.

«…ПОБЕЖДАЮЩЕГО СДЕЛАЮ СТОЛПОМ..., И ОН УЖЕ НЕ ВЫЙДЕТ ВОН…», т.е. никогда не рушится его общение с Богом. Как собственники пишут на своих вещах своё имя, так Богочеловек Христос напишет на нём новое Имя Своё.

А что может быть краше, как славиться Именем Божиим (3Цар.VII, 15-21; 2Пар.III, 12-17).

В Филадельфии находит свое полное и истинное осуществление двух-актная эсхатология. Она движет всею судьбою этой изумительной Церкви распятого терпения. Она даёт смерти гражданской предчувствие какой-то второй лучшей жизни на земле, этих надежд хилиастического первого воскресения «обезглавленных за имя Его». Она сделает эту Церковь красой Церквей Асийских и сосудом переполненным благодатных даров в тот момент, когда явится откровение о человеке и когда весь христианский и нехристианский мир будет потрясаем судорогами злобы, ропота против Бога, кощунствований над этим обетованием, кровопролитнейших войн, в которых совершится повсюду ниспровержение кумиров.

Имеющий ухо слышать, да слышит, что Дух говорит Церквам.