Гл.5. АПОКАЛИПСИС И САМОРАСКРЫВАЕМОСТЬ ЕГО В ИСТОРИИ

РО РНБ. Фонд 1000СОП.1968.30/3. Л 47-85.

Как это ни странно, но в первые века Христианства препятствий к пониманию Апокалипсиса было гораздо больше, нежели теперь. Они лежали и в состоянии умов тогдашних толкователей (1Кор.III,1; 1Петр.II,2), и в объективных условиях эпохи.

Сначала я постараюсь выяснить субъективные условия.

В первые века у христиан было много восторженной веры и ещё больше живого ощущения, что ταχὺ, ἐν τάχει, т.е. «скоро», наступает Царство Христово (Деян.I, 6). Это ожидание охватывало верующих, все жизненные элементы их существа: ум, чувство, волю, мечты плоти. Но оба волнующие обетования: Град Божий на земле и Царство славы в пакибытии – для них сливались в одно многострунно-радостное: «ей, гряди!» Начертывая α и ω над дверьми молитвенных собраний, на алтарях, на надгробных памятниках и даже на перстнях, первые христиане шли по избранному пути такою походкой, которая, казалось, вела к цели совсем близкой. У них не было памяти своего тёмного языческого прошлого, которого они покаянно отверглись и о котором старались забыть, ибо там была только «жизнь по человеческим похотям», «суета и мерзость» (1Петр.IV, 3), но не было потребности всматриваться и в будущее. Они совсем не ощущали историю, как долгий целеположный процесс. Тогда спрашивается: к чему мог служить им Апокалипсис? И могли ли они понимать его?

Μὴ σφραγίσῃς τοὺς λόγους τῆς προφητείας τοῦ βιβλίου τούτου, ὁ καιρὸς γὰρ ἐγγύς ἐστιν, т.е. «Не закрывай слов пророчества книги сей: ибо время близко», – сказал Ангел Мистагог Иоанну под конец видений. Так Иоанн и сделал. И подлинно, с тех пор на протяжении 18 веков вплоть до наших дней, Апокалипсис является действенным и полуоткрытым. Несмотря на то, что это никогда не делалось сознательно и умышленно, чин литургии сложился по образу видений Апокалипсиса. Несмотря ни на какие возражения недоумевающих и скептиков, ещё в начале II века, т.е. при ближайших учениках апостола Иоанна – Поликарпе и Паппии – между непроницаемыми загадками Апокалипсиса для новых христиан из язычников забрезжил свет. Под влиянием этого света, а вовсе не по соблазну иудейских ожиданий «иного Мессии», с которым тогда уже было покончено, хилиастический трепет широкой и могущественной волной охватил примитивные Церкви Малой Асии, а отсюда распространился дальше. И везде 1000-летнее Царство созерцалось всецело в будущем. Это как нельзя более показывает, что Апокалипсис уже успел корнями врасти в религиозное сознание юного языко-христианства. С этих пор он продолжает существовать, т.е. гореть и раскрываться и вне страниц собственной книги, писанной чернилами и в душах тех верующих, которые книги этой, может быть, никогда и не читали.

В эпоху кровавых преследований, особенно когда эти преследования сделались чуть ли не главной задачей погибающей языческой Империи, всякому, кто приступал к чтению или слушанию Апокалипсиса с верой, когда душа скорбела и ум становился в тупик перед кажущимся могуществом зла и медленностью путей домостроительства, – этот свет приходил на помощь. Μακάριος ὁ ἀναγινώσκων (единственное число) καὶ οἱ ἀκούοντες (множественное число) τοὺς λόγους τῆς προφητείας (Ап.I, 3) («Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего») – чтение это было общественное, т.е. «богослужебное», и, значит, повторяемое, и воспринималось всеми. Научая умы язычников, которые так долго были в плену у чувственности, совлекаться чувственных ожиданий и плоского оптимизма, этот свет уводил их своими зарницами по ту сторону каких-то катастрофических свершений к радостным концам, когда «Господь отрет всякую слезу» у верующих в Него, Сатана будет скован «на тысячу лет», и наступит на земле большой торжественный Праздник для всех верующих – ὁ γάµος τοῦ ἀρνίου - брак Агнца с Его Невестой-Церковью, приготовившей Себя. Это будет исполнившееся Царство Благодати – мессианские дни на земле, и только после вторичного и последнего, на короткое время, отпадения наступит гибель этого ветхого мира и откроется царство Слова Христова и блаженства праведников на новом небе и новой земле in secula seculorum (на веки вечные – пер. ред.). Так представлялись пути домостроительства Божия по указаниям Апокалипсиса. Вот почему для христиан, живущих под постоянной угрозой темницы, пыток, ссылки и смерти, даже от самых незамысловатых устных объяснений Апокалипсиса, даваемых по этой схеме, всегда изливалась некая толика масла в гаснущие светильники веры.

Надо помнить, что у Церквей того времени, несмотря на то, что они искренно молились о властях Империи, не было никакой самостоятельной политической концепции. Этот недостаток и восполняем был для них огромной светлой надеждой на близость 1000-летнего Царства Христова. Почерпаемое из Апокалипсиса учение о хилиазме было теорией исторического оптимизма в те тяжёлые времена. Привлекая христиан обещанием блаженства (Ап.I, 3) к богослужебному чтению и слушанию «слов пророчества сего», Апокалипсис издревле имел также и своих письменных изъяснителей. Есть свидетельство, что во II веке Мелитон Сардийский, в III веке – Ипполит Римский, Мефодий Тирский (†305г.) и Викторин Петтавийский, пострадавший при Диоклетиане, а также Феофил Антиохийский, донатист Тихоний (IVв.) составляли письменные комментарии к Апокалипсису. Но эти сочинения были забыты Церковью и до нас не дошли, или дошли только в отрывках. Надо думать, что и в этих опытах, кроме, разве, донатиста Тихония, 1000-летнее Царство было не отождествляемо с наличной церковной действительностью, несмотря на её высокий религиозный подъём, а ожидалось в будущем, когда слава millennium-а (тысячелетие – пер. ред.) превзойдёт даже славу первой Церкви. Так же учили св. мученик Юстин Философ, св. мученик Ириней Лионский, Тертуллиан, Сульпиций Север, Юлий Африкан, Лактанций, Коммодиан и другие.

Некоторые еретики, начиная с гностиков и особенно лже-харизматики монтанисты, старательно искали в Апокалипсисе оправдание своих значительных, но двусмысленных успехов и ложного положения, занятого ими по отношению к епископскому Христианству. Чтобы подкрепить свои обвинения против церковного Христианства в утрате им пророческого духа, в угодничестве перед языческими властями и омирщении, в которое оно действительно впало в спокойные промежутки между гонениями, монтанистские толкователи выхватывали из апостольской книги отдельные отрывки, которые казались им наиболее удобными для вкладывания в них желательного смысла, и к этим отрывкам прибавляли свои вымыслы о 1000-летнем Царстве, якобы имеющем открыться в ближайшие дни в их общинах во Фригии. Таким образом, создавалась воинствующая еретическая эсхатология, крайне заразительная и скоро получившая повсеместное распространение. Это вызвало решительный отпор со стороны епископов и святых исповедников Церквей асийских и заставило их отодвинуть хилиастические обетования на задний план в учении веры. Таков собор Иерапольский 173 года. Но это монтанистов не образумило. Лишь ужасное Декиево гонение на христиан одновременно во всех провинциях Империи остановило эту заразу ложного понимания Апокалипсиса.

Совершенно противоположное влияние на умы христиан оказали идеи Оригена, хотя, как я привык думать, Ориген лишь собирался написать толкование на Апокалипсис, но сделать этого не успел. Каково же было моё удивление, когда мне сообщили, что толкование Оригена на Апокалипсис недавно найдено и издано в Афинах. Живя в условиях крайне неблагоприятных для научной работы, я не имел возможности достать его и удостовериться. Но удивительный муж этот, обладая несравненной познавательной энергией и трудолюбием, делал из христианства религию философского разума и шел в мистике неверным путём и склонен был к произвольным аналогиям. Кроме того, он имел существенный порок в своей концепции Божественного домостроительства. Именно: он отвергал хилиазм и вечность мучений. Его восприятие борьбы добра со злом, как страшной сказки, но с благополучным окончанием для обеих сторон, слишком расходится с духом Апокалипсиса, которому совершенно чужда мысль о прощении Диавола. Поэтому вряд ли можно ждать больших плодов от его попытки истолковать эту книгу.

На важнейшие моменты христианской эсхатологии давали ценные объяснения: Ириней Лионский – о тысячелетнем Царстве; Ефрем Сирин – об антихристе. Эти сочинения до нас дошли. Но христиан в те времена учили веровать не столько писаные сочинения, сколько события жизни. На исторической же сцене в начале IV-го века совершились такие события, которые произвели ни с чем несравнимую перемену в настроении умов учителей веры.

Миланский эдикт 313 года, давший свободу исповедания Христианству, перенос столицы Империи из языческого кровавого Рима на берега Босфора, откуда вскоре и центр общечеловеческого внимания был перенесён в потусторонний мир, и где жизнь государства начала строиться под знаком Креста; крещение самого императора Константина и, наконец, воспитание им своих сыновей в Христианстве – всё это открыло новую эру.

Христианство, не смотря на то, что христиан было не более ¹/₁₀ всего населения, восторжествовало над язычеством со всеми его культами, мистериями, оракулами, оргийной экстатикой. Язычество, которое, как тогда думали христиане, воплощало в себе весь мрак и все язвы пошлого человечества, было окончательно побеждено в греко-римском мире. И как личное верование и как религия, занимавшая определённое место в государстве, оно кончилось. Кончилась также и роковая роль иудеев в их злобном натравливании трона против христиан. Евреи вынуждены были удалиться с главного пути развития Христианства и искать новых средоточий в Персии, в Вавилонии. Теперь Церковь высоко поднялась в глазах народов, как Summum bonum (высшее благо – пер. ред.) для Империи, которая владела «всем миром». Число христиан стало расти с неимоверной быстротой. И скоро не было ни одной сколько-нибудь знатной семьи, которая не исповедывала бы религию, ставшую религией императора.

Невольно стало казаться, что с этих пор «Царство мира сделалось Царством Господа Иисуса Христа», и эра счастливого спокойствия низойдёт на землю. Если об этом не проповедывали открыто с амвонов, то в глубине сознания почти все руководители христианства именно так воспринимали этот изумительный переворот, от которого на мир, действительно, повеяло субботним покоем. Но нет ничего более опасного для мечтателя, как подойти слишком близко к своему идеалу. Так как эти столь быстро размножившиеся христиане были ещё полуязычники и вкладывали в свои хилиастические обетования свои пожелания и самый обыкновенный житейский смысл, то сложившаяся после Миланского эдикта действительность оказалась вполне на уровне их требований.

При таких условиях ожидания 1000-летнего Царства, как чего-то высшего и будущего, само собой угасло или отодвинулось в область отвлеченных аллегорий, Апокалипсис перестал читаться за богослужением и перестал служить источником для мыслей «несбыточных» и хмельных деяний. И в «восторжествовавшем» Христианстве само собой наступило странное хилиастическое безразличие и как бы оскопленность от этой великой надежды первых веков. Так, например, бл. Августин уже построил целую философию истории на идее, будто существующая Церковь iam nunc est Civitas Dei (Град Божий уже сейчас – пер. ред.), т.е. что «тысячелетнее Царство» таинственно сбывается в наличном состоянии восторжествовавшего Христианства. Но самим Апокалипсисом Августин не занимался.

Есть известие, что бл. Иероним написал к Апокалипсису краткий комментарий, который утрачен. Однако некоторые думают, что этот комментарий сохранился в качестве приложения к книге испанского пресвитера VIII века Беата. В нём Иероним перерабатывал толкование Викторина Петтавийского, выбросив из него хилиастические места. Я этого сочинения, приписываемого Иерониму, не имел возможности достать, так как оно не вошло даже в собрание Migne (Жак Поль Минь— французский католический священник, редактор и книгоиздатель, - прим. ред.). Но трудно думать, чтобы такой «цицеронианец» мог сказать что-нибудь существенное об Апокалипсисе.

Подвижники Нитрии, Фиваиды и Палестины IV и V веков, достигавшие самых крайних вершин мистического созерцания, ничего не прибавили к пониманию Апокалипсиса и о 1000-летнем Царстве не учили. Место хилиастического ожидания у них заняла сосредоточенная мысль о личной смерти неотвратимой и всегда неожиданной. И это создало у них совершенно иную ориентировку в эсхатологии. Но чудом прижизненного преображения душ и тел своих они до сих пор служат лучшим комментарием к самым невероятным обетованиям Апокалипсиса.

На Вселенских Соборах эсхатологическая проблема совсем не была поднимаема и потому не получила определённого решения в догматических формулах. Причиной тому служило наступившее общее равнодушие к хилиастическим обетованиям, о котором я уже говорил, а также и другие более важные причины, о которых я ещё буду говорить.

Создатели кафолицизма, отцы Церкви IV и V-го века, Афанасий Александрийский, Василий Кессарийский, Григорий Нисский, Григорий Назианзин, Иоанн Златоуст, папа Лев – все это были люди, в которых вера во Христа не ослабляла интереса к культурному наследию своего времени. Они лично присутствовали при гибели всей римской цивилизации, – этом первом акте мировой трагедии, предсказанной ап. Иоанном, и признавали Апокалипсис канонической книгой. Вероятно, не раз в изумлении и тихой задумчивости склоняли своё лучезарное чело над страницами его, но толкованием его не занимались. Во-первых, потому, что они заняты были раскрытием догмата о Единосущной Троице и о Предвечном Λογος-е и поглощены были заботами об утверждении кафолического единения веры среди наступивших церковных распрей. Во-вторых, вследствие эллинского склада ума они смущаемы были мессианским духом возмездия, иудейской патетичностью и картинностью Апокалипсиса, написанного как бы мазками крови. И в-третьих, у них также не было чувства истории, как ещё долгого целеположенного процесса, каковая длительность составляет основную мысль Апокалипсиса.

Quid sobrium est si Roma perebit (зачем быть трезвым, когда рушится Рим – пер. ред.) – восклицали они, ибо за горизонтом римского orbis terrarium-а для них всё было погружено во мрак и хаос. Для объяснения прошлого они пользовались пророческой концепцией, почерпнутой из Библии о четырёх всемирных монархиях, сменявших друг друга, из коих последней Римской уготован конец в столкновении с Христианством, т.е. Царством Святых (Даниил II, 34-44). Но вот Рим пал, а где же это Царство святых? Напротив, ереси охватили большую половину Христианского мира и истинные христиане гонимы. Для понимания этой действительности, возбуждавшей в них столько горя и слёз, они вынуждены были довольствоваться учением Ап. Павла об Императоре, как о ο Κατεχων, т.е. удерживающем. Власть Кесаря, особенно после того, как он принял Христианство, – думали они, – одним существованием своим, как мистический фантом, удерживает в связанном состоянии анархию, которая есть самое крайнее проявление греха и зла и которая готова хлынуть и затопить всю землю, открывая дорогу бесовским силам. И хотя Св. Отцы хилиазма не отрицали, но ключом к будущему, при наступившем общем обмирщении Христианства, для них служило уже не радостное обетование о Тысячелетнем Царстве, а жуткий и трагический образ «Человека греха» - антихриста, начертанный ап. Павлом (2Фес.II, 3-12).

Наконец, в VI-м веке, в точности неизвестно когда, на Востоке появилось толкование св. Андрея, епископа Кессарийского (в Каппадокии), который следуя возобладавшему эсхатологическому представлению, воспользовался, как он сам говорит, сочинениями своих предшественников, – каковые сочинения тогда ещё не были утрачены.

{На обороте листа:

Жажда бесконечного наслаждения благами жизни…

Материализм, жажда земных благ, которыми воображение пополнило это Царство, теперь были даже…

Ученье это по существу своему не относится к вопросам теоретической догматики, при всём своём влиянии…

Вряд ли хилиазм занимал не случайно место в системе христианского вероучения первых веков ..

Он может (мог) быть без ущерба для него выброшен

Оно связано тесно с важнейшим моментом христианского домостроительства и имеет коренное отношение к учению о зле, благодати и искуплении…

Шумные потоки переселения народов…}

Поэтому на толкование св. Андрея можно смотреть в некоторых отношениях как на суммарий. С первых шагов оно пользовалось уважением в Церквях. Для понимания звериного числа он даёт нить в слове λατεινος, т.е. латинянин, намекая, конечно, на Римскую Империю. Впрочем, такое понимание «зверя» было распространено среди христиан ещё со дней Нерона, т.е. задолго до откровения на Патмосе. Тысячелетнее же Царство св. Андрей уже не относит всецело к будущему, а усматривает его черты и в наличном состоянии Христианства, и так как христиане тогда уже начали вести летосчисление от Рождества Христова (по Дионисию Малому), точнее: за тысячелетнее Царство св. Андрей принимает всё время от воплощения Бога Слова до пришествия Антихриста, которого, следовательно, по прямому и буквальному смыслу надо ожидать в 1000-м году.

Чем же объяснить столь резкий перелом в эсхатологических воззрениях учителей Церкви? Конечно, одной реакцией монтанизма, реформой Константина и общим обмирщением Христианства этого объяснить нельзя, так как хилиазм занимал не случайное место в учении апостолов. И действительно, здесь были другие, более глубокие причины. Но о них я пока говорить не буду.

Толкование Андрея Кессарийского усердно читалось на Востоке и Западе и много раз переписывалось. Оно дошло до нас полностью и до сих пор служит единственным памятником святоотеческой мысли после-Константиновского периода по этому вопросу. Оно даёт немало полезных указаний, и хотя судит о некоторых вещах по-детски прямолинейно, не подозревая их внутренней значительности и силы, однако со страниц его в сердце читателя изливается уверенность, что Бог всё направляет к спасению рода человеческого самыми лёгкими и кратчайшими путями. Но так как св. Андрей основных загадок Апокалипсиса не задевает, а лишь скользит по поверхности их, то это делает его толкование бессильным особенно для наших трагических дней. Разумеется, это бессилие не было личным недостатком св. Андрея, как экзегета. Вряд ли кто другой из современников сумел бы выполнить такую задачу лучше его. Тут мы имеем дело с грехом и бессилием целой эпохи, когда христианское общество, оскопленное от хилиастической надежды, не следовало за великими учителями-отцами Церкви, а отождествляя себя с полной богооткровенной истиной, истощало себя в церковных интригах, догматических спорах, в риторике и дворцовых переворотах (или извращенной половой жизне), в борьбе цирковых партий и в восторгах пред победившими наездниками. Всё это вопияло о возмездии и прещении.

И это прещение явилось. Наступили времена самые печальные, какие только переживало человечество. Мир, т.е. всё пространство, занятое империей, был в огне и крови. Бурная пора переселения варварских народов началась под влиянием толчка, данного кочевниками из Азии, и продолжалось 4 столетия. Одни народы, согнанные со своих насиженных гнёзд, ворвались в пределы Империи и соединились с внутренними варварами, за ними вторглись другие. Остготы, Вестготы, Сарматы, Квады, Аланы, Вандалы, Маркоманы, Лангобарды вооруженные, с женами и детьми и со всем скарбом, шумными потоками неслись из провинции в провинцию навстречу какому-то неведомому будущему. Такие нашествия сопровождались повсюду разгромом городов античной культуры. Теперь никто в этих славных некогда городах не мог спокойно отдыхать у своего очага. То, что вчера считалось богатством, сегодня оказывалось прахом и лежало в развалинах, кто вчера был властью и ограждал кое-как права, тот сегодня сам был в оковах. С варварской жестокостью жители избивались или были уводимы и продаваемы в рабство, в том числе епископы и пресвитеры. Понятие родины, освещенных веками границ, понятие права были вырваны с корнем. Всюду плач, многие образы смерти. В ту пору «не было на земле ни добра, ни зла, ни Бога, ни Его Закона. Царило лишь право сильного, ежечасно попираемое силой ещё большей». Упадок культуры вызвал упадок и церковной образованности. Это было как бы междуцарствие в Царстве Божием на земле.

Только IX-й век принёс новые времена. Варварские народы, наконец, осели на захваченных местах. Христианство античных народов стало малиться, а на северных территориях бывшей Империи зарождались новые центры религиозного воодушевления и политических интересов. И вот, история человечества с какой-то невинной торжественностью начинается вновь.

Образы святых апостолов, мучеников, подвижников, Отцов и учителей Церкви производили на умы этих варварских народов неотразимое впечатление. В нетерпеливых восторгах пред истиной они покидают своих старых деревянных идолов и принимают Христианство. Вера в существование высшего мира, откуда исходит таинственной влияние на военные удачи и на все земные дела, была тогда обострена у этих взрослых детей до крайней степени. Отсюда проистекала их робость ума при всей дерзости на кровопролитие и насилие. Конунги и предводители этих народов наперебой ищут освящения своей власти у Церкви. Но несчастие этих варваров было в том, что как раз в это время папы решили сбросить с себя долг подчинения Византии, налагаемый на них старой теорией императорского права, и при попустительстве святых своей Церкви вступили на путь подлогов, узурпаций и погони за призраком мировладычества.

Христианское пророчество о «Едином Стаде и Едином Пастыре» они подменили язычески кровожадной мечтой, будто Риму предназначено вечное господство над всеми народами. Варвары, легковерные и безрассудные, как дети, не умели отличать подлинной истины от подделки, обмана от действительности, и под влиянием пап полагают не в Византии, а у себя в варварском мире, начало самостоятельному исканию Империи, т.е. общечеловеческого государства, как вечного царства мира. Эта подброшенная им несчастная мысль представлялась им задачей священнейшей и самой неотложной после былого периода анархии, бесправия и хаоса. Крушение этой первой попытки и распадение великой Карловой монархии привело к образованию национальностей, никак не объединимых с Французской – Немецкой, Итальянской, Английской и, вне этой системы, – Славянской. Но идея универсального государства с тех пор никогда не переставала воспламенять воображение этих новых народов.

На основании учения Андрея Кессарийского в Византии и в Новой варварской Европе христиане с покаянным волнением среди общей паники ждали, что в наступающем 1000-ом году земля станет добычей серного дождя с неба и все предстанут на Страшном Суде. Пасхалии, летописи, государственные хартии и даже частные договоры конца X-го века обычно обрывались словами: «termine mundi appropinquante» (конец света близок – пер. ред.) – т.е. в виду приближающейся кончины мира, – то-то и то-то.

Но тут возгорелась братоубийственная распря двух главных и более образованных Церквей – Латинской и Греческой. Можно было бы думать, что враждующие перво-иерархи, принадлежавшие к старой отходящей культуре, упрекая друг друга в извращении Апостольских заветов, будут в страхе и эсхатологическом волнении прибегать к доводам, главным образом почерпнутым из судной символики Апокалипсиса. Но, как это ни странно, вся полемика, полная измышлений и страстей, здесь развивалась на казуистической и бесплодной почве. В сущности же она была вдохновляема не утихавшим даже пред лицом ожидаемого Страшного Суда национальным высокомерием с той и другой стороны, завистью и захватными иерархическими вожделениями, предметом которых были эти же новообращенные варвары.

В Византии при новом расцвете богословской и светской образованности, с патриархом Фотием во главе, не появилось ни одного сочинения, которое по влиянию могло бы быть поставлено в уровень с комментарием Андрея Кессарийского. Толкование Арефы, епископа также Кессарии Каппадокийской, написанное в IX-м веке, в точности неизвестно когда, высказывает лишь мысль, что черты Вавилона присущи не одному первому Риму, но в такой же мере и второму Риму, т.е. Константинополю. В остальном оно не возвышается над шаблоном. Мешала тут однобокая эсхатология и ещё более обострившаяся, после разрыва с Западом, национальная гордость греков и особенно их высокомерный взгляд на Христианство: что оно никаких существенных задач за пределами Византийской Империи иметь на земле не может. Это сообщало трудам экзегетов того времени характер бессильных риторических парафраз и компиляций, и делало для них совершенно непонятной мощную и полнокровную символику Апокалипсиса.

Между тем, напророченный 1000-й год миновал благополучно, и расчет Андрея Кессарийского о пришествии Христа и кончины мира не оправдался. Это показало также, что и его понимание тысячелетнего Царства было ошибочно. Но Христианству от сознания этой ошибки становилось не легче. Кроме тоски обманутых надежд на Христианство готово было обрушиться испытание гораздо более тяжелое. Дело в том, что новое варварское Христианство Запада с глубоким убеждением чувствовало себя хранителем всей полноты новозаветного откровения и считало себя призванным к мировому господству. А между тем на Востоке, равно как и на Западе, мечом Магомета уже были завоёваны: вся Аравия и Сирия, Персия и Палестина, часть Малой Азии, Египет, северная Африка, главные острова Средиземного моря и большая часть Испании – все это страны, прославленные в истории Христианства. Корме того, каждый год должно было ожидать последних уничтожающих ударов на остатки Христианского мира с двух сторон: с Востока на Константинополь и с Запада через Пиренеи на государство Франков. В огромных же халифатах, раскинувшихся на три части Света, мусульманство импонировало своим высоким светским просвещением и изысканностью нравов, но в то же время пугало и отталкивало своим религиозным изуверством, легко выливавшимся в единодушные военные действия против христиан. Под влиянием страха и соблазна толпы христиан в этих халифатах без особенных колебаний переходили из церквей в мечети, и многие ренегаты заняли высокие посты при дворе калифов, чем содействовали ещё и политическому возвеличению Ислама, поднявшегося тогда на степень гораздо более высокой культуры, по сравнению с молодым варварским Христианством.

Что могли думать и чувствовать при виде этой «ночи, объявшей землю», набожные люди свободных христианских стран? Им оставалось только сознание своих грехов, недостатков и покаяние братоубийственных междоусобий, в которых они истощали свои силы. И вот жажда очищений и покаянных паломничеств к святым местам охватила с необычайной силой эти воинственные христианские народы. Десятки тысяч людей, ежегодно возвращавшиеся с мусульманского Востока к себе домой, были живыми свидетелями, как там под игом нечестивых изнывали оставшиеся верными христиане, и какие там совершаются фанатические поругания дорогих святынь.

С неописуемой мукой и ужасом слышали всё это ревнители Церкви и люди меча, употребляемого столь преступно друг против друга. Они начинают настойчиво прибегать к Апокалипсису и в новом понимании его видений и символов искать объяснение происходящего. И вдруг их детским умам становится ясно, что «звезда, падшая с неба» (IX, 1-11) – это ложное откровение Магомета, а «Саранча» – это неисчислимые полчища сарацин. И что с этим врагом Христианству должно считаться не речами с кафедры, а мечом в открытом поле. И только в этом меч может найти себе оправдание. Это было поистине новое откровение для Христианства, дотоле исключительно миролюбивого. И вот это откровение загремело, как труба с неба на всем Западе. Явились вдохновенные проповедники мировых битв против Ислама. По голосу их императоры, короли, рыцари, горожане, крестьяне, произнося обеты пред алтарём и освятив церковным благословением своё оружие, стали собираться в ополчения и двигаться на Восток. Оставшиеся дома горячими молитвами и всевозможными жертвами устремлены были туда же. Под стенами Иерусалима по намёкам и символам Апокалипсиса богословы и простые воины старались вычислить «таинственные пять месяцев» – предназначенное время господства ложного «откровения» Магометова, и угадать желанный час падения этого могущества нечестивых. Но то были скорее опыты мантики, нежели экзетезиса и здравых объяснений.

К сожалению, религиозное вдохновение этих походов не смогло удержаться первоначального идеала. И главным виновником того были папы, которые проституировали их. Они направили «крестоносное ополчение» не только против мусульман, но и против восточных христиан, с целью мечом, грабежом и насильственным обращением осуществить свою мечту о мировладычестве и возвеличить себя ещё больше. Это привело всё крестоносное движение к весьма печальному концу.

Так рыцарская цивилизация примирилась с яростным религиозным индифферентизмом.

 {На обороте листа:

Зародыши одержимости были почти в каждом человеке средних веков.

Народ в сердце своём оставался вполне языческим. Он ненавидел Христианство, а теперь ненавидел «обетовавшего спасение и уготовавшего только муки». Но больше всего народ ненавидел Церковь неверную, предательскую, распутную и коварную, Церковь, которая в ненасытной жадности вымогала последний грош у крестьянина и последний кусок земли у дворянина. Только представление об аде и адской каре удерживало в узде народ.

Надо было победить врага на его же духовной арене.

 Надо было до глубины почувствовать тайный укор себе.}

Однако положение латинского Христианства, не перестававшего считать себя единственным хранителем абсолютной истины, и у себя дома исполнено трагизма. После IX века Церковь в варварском мире явилась главной и почти единственной строительницей культурной жизни. Она, сохранившая среди бурь переселения народов начатки наук, искусств, права, хозяйства, мирных отношений, теперь учила всему этому новые народы. Каждая победа Христианской религии и Церкви была тем самым победой и культуры. Но, конечно, не это было главным и основным призванием Церкви. Потому настоящему служению Церкви предстояли ещё большие испытания.

Первое из этих испытаний было в том, что Церковь в своём победоносном распространении здесь неожиданно встретила преграду в ином религиозном движении, не христианском, также сверх-национальном, таком же прозелитическом и также строившем культуру. Весьма загадочное движение это имело на одном своём крыле аскетов и исповедников, не боящихся страданий, на другом – исступленных оргиастов плоти. Эта странная религия двух богов была Манихейский гнозис, обновлённый провансальскими евреями. Охватывая север Италии и юг Франции, – страны, с наиболее культурным в то время рыцарством и с многолюдными иудейскими колониями, – эта религия отрицала святое начало творения и Промысл Божий в истории Христианства. Она разбивалась на несколько сект под именами павликиан, богомилов, кафаров, альбигойцев, люцифериан, но сохраняла сходство организаций и непримиримую вражду к Церкви, упрекая её предстоятелей в омирщении и всевозможных пороках, но меча против Церкви не поднимала. Если эта странная религия тогда ещё не решалась высказывать своего последнего слова и лишь многозначительно намекала на некоторую хранимую ею тайну, – то Церковь поспешила отгадать эту тайну: это оправдание Сатаны в его отпадении от Бога и ожидаемый и подготовляемый в будущем равнобожеский культ ему.

Столкновение этих двух столь противоположных религий было неизбежно. Но в этом столкновении Папская Церковь забыла, что подобные испытания ниспосылаются, как Крест, т.е. путь принятия вины на себя в заблуждениях противников, пренебрегла евангельскою заповедью терпения и любви. Она побудила более грубое и фанатичное рыцарство северной Франции совершить в зараженных странах поголовное избиение еретиков, и этот поход назвала «крестовым». Это было роковою ошибкой. Правда, тёмная природа Манихейства тут подтвердилась, ибо после гонений оно не просияло, как это было всегда с Христианством, а омрачилось ещё больше. Но омрачилась также и сама иерархия Латинская, взявшая на себя это кровавое дело.

Альбигойцы были сломлены физически, но преемственная душа их осталась и ушла в подполье. Там, в подполье они утратили философски-спекулятивное ядро манихейского учения. Ещё более заостряясь и накопляя злобу против Христианства и жажду его разрушения, эта религия заимствовала у евреев формы эзотерической организации и напряженнейшую ненависть уже не только против Церкви, но и против самого «Галилеянина». У испанских же арабов заимствована была онтология черной магии. Так рядом с Церковью поднялось на Западе устойчивое здание еретической мистики, которая, предаваясь экстазам падения по ритуалам неистовым и страшным, старалась в противовес благодати Иисуса Христа установить связь человека с целым лабиринтом тёмных сил. С тех пор западное, вплоть до нынешнего «века разума», Христианство не могло избавиться от ужасных кошмаров демономаний и жило под угрозами этой черной религии. Иногда же чувство близкого присутствия Сатаны и его вседержительства – ubique demon (дьявол есть везде – пер. ред.) – обострялось там до высочайшей степени трагизма.

{На обороте листа:

Натужно и лицемерно исповедующие Иегову, а сердцем будучи на стороне языческих богов, этот (эти же?) дети преступления…См. 138, 139

Это два враждебных лагеря, вечно злоумышленных друг другу…

Прочная пустыня души

Целый мир злобы поселил обоих…

Это было тёмное беспредметное вдохновение злости…}

Приблизительно в это же время на арену исторической жизни варварской Европы, где все богатства состояли в земле, т.е. в ленных и наследственных владениях, и этот порядок считался установленным Божественной волей и потому окончательным, выступает ещё один фактор, – евреи, изгнанные Багдадскими калифами из Вавилонии за безбожие, ростовщичество, обманы и вносимое ими нравственное разложение, они в XI веке массами двинулись на Запад и расселились по Испании и Франции, где и до того были немалые иудейские колонии. И здесь начали свою новую роль в Христианстве. Евреи ненавидят Христианство за то особенно, что оно объявляет отверженным этот народ, претендующий на исключительное внимание к себе Провидения. С этих пор вся жизнь их обратилась в злобное и завистливое наблюдение за Христианством. Постоянное муравьиное прилежание к делам других, к делам Христиан придало им действительную власть.

Таким образом, Христиане и Евреи, как и в первые века, опять оказались друг против друга, подобно двум враждебным лагерям, но теперь иудеи не могли мечтать о замене веры христиан положительной иудейской религией, так как у них таковой не было. У них были лишь обломки обрядов, опустевшие от Шехины и двусмысленного ожидания. Эзотерическое же устройство кагалов и хранимая ими какая-то тёмная тайна поразительно совпадала с мистикой альбигойского подполья. Потому с этой стороны евреям приходилось только защищаться. Но евреи принесли с собой в Европу ещё иную религию, от которой приходилось защищаться и самим христианам, эту воинствующую религию денег, – денег, как отечества, как свободы и силы. И на этом фронте они скоро пошли в наступление против средневекового христианства.

Рыцарское Средневековье по самой аскетической природе своей презирало сбережения и барыши. Никаких далёких перспектив для жизни на земле оно от святоотеческих времён не унаследовало и жило под давлением одной мысли о близкой кончине мира и Страшного Суда. Понятно, что проценты казались чем-то омерзительным и неоднократно были запрещены под угрозой отлучения от Церкви. Евреи, издревле усвоившие понятие «денег, которые плодят деньги», оказались монополистами ростовщического капитала, но внушали отвращение и ужас. Для жизни им отводимы были особые кварталы в городах. На платье их обязывали носить желтые нашивки, как знак богоотверженности, но деньгами они от всего откупались и всё превозмогали. Не смущаясь папскими анафемами, т.к. они были пронзены проклятиями гораздо более тяжкими, они постепенно воцарились в этих новых христианских странах над всем тем, что разоряло и феодалов и простолюдинов: податями, таможенными сборами, долговыми расписками, закладными векселями, процентами. Они умели так искусно нырять между интригами, так искусно опутывать людей своими займами. Нередко короли назначали их министрами финансов и сборщиками податей. Нередко народ христианский был отдаваем им на откуп промотавшимся владетелем, лишь бы была уплачиваема ему условленная аренда. Поэтому золоту, текущему в еврейские сундуки, народ придавал ужас крови, выкачиваемой из тела христиан. Но так как в этом христианском мире было много лжи, то на это Евреи отвечали наглой, а иногда справедливой критикой всех христианских идей и учреждений во имя якобы разума, а сами вместе с тем являлись главными хранителями и распространителями тайных наук: алхимии, черной магии, астрологии, обыкновенно употреблявшихся в те времена для преступных целей.

Всё это в глазах святых ревнителей Церкви представлялось, как величайшее несчастие, обрушившееся на Христианство, и подтверждало страшный образ Апокалипсиса о присутствии в жизни невидимой, но крайне деятельной Сатанинской силы – о Драконе, низвергнутом на землю.

Когда терпение народов истощалось, происходили массовые погромы и изгнания Евреев из Испании, Португалии в XV веке, из Германских городов, из Итальянских в XVI веке, затем из Англии. Но никакие изгнания и насилие не могли помочь делу Христианства. Евреи успели войти в жизнь новой Христианской Европы не только как болезнь, но и как неотъемлемая часть. Кроме черных наук и силы, которую давали деньги, Евреи среди Христианства, оскопленного от хилиастической надежды, были сильны тем, что у них одних в Новой Европе были открыты глаза на великие возможности, предстоящие человечеству.

Они одни несли надежду светлого будущего на земле, хотя эта надежда была у них двусмысленной: не то ожидание мессианских дней, не то ожидание «иного Мессии».

К сожалению, папство не поняло апостольских задач, диктуемых этим новым испытанием. Оно и тут для победы над врагами вступило на путь огня и меча, насильственных обращений, конфискаций имущества, поголовных изгнаний и чудовищных жестокостей. С этих пор образ инквизитора, восседающего на своем трубиноле среди орудий пыток, пылающих жаровен, железных решеток, деревянных станов, полосных клещей для вывертывания членов, окруженного доносчиками, палачами, свидетелями и другими участниками допроса, этот образ как бы остановился в памяти народов.

{На обороте листа:

Только священство есть божественное установление, Империя же дело рук человеческих.

Образовал подпольный орден, связывающий своих адептов единством исторических обетов.}

Это вступление (часть текста закрыта наклейкой) против альбигойцев и против евреев (часть текста закрыта наклейкой)вало догматических оправданий (часть текста закрыта наклейкой) Кессарийского и идей бл. Августина теологами сделан был губительный по своим последствиям вывод, будто Град Божий уже осуществлён и даже не во вселенском Христианстве до его разделения, а исключительно в западном варварском Христианстве, возглавляемом папами, и что эта Церковь Una Sancta – единоспасительна и непогрешима в учении и путях истории, а все другие Церкви - суть схизмы, добыча диавола, и им уготован ад.

Но можно ли апостольски доказать святость подобных притязаний иначе, как святостью жизни и дела? Учение Евангелия, которого папы выдавали себя провозвестниками, требовало от них чистоты больше, чем от кого бы то ни было, тогда, как каждый присваивал себе слишком гордую идею о своей божественной миссии, а между тем их жизнь часто бывала ужасна. И вот теми же теологами создан был догмат, что пороки и падения иерархов не имеют значения для святости творимого ими дела. Это окончательно развязало им руки и поставило по ту сторону добра и зла.

Это сделало латинскую клерикальную организацию воинственной, но совсем не в христианском духе, и отдаляло её от апостольского предания ещё дальше и бесповоротнее. С целью оправдывать такое извращение экзегетам приходилось закрывать глаза на обмирщение папства, на господство симфонии на всех ступенях иерархии, на преступную игру папской политики против государственной власти, на позорную жизнь самих пап, на истерию и эпилептические эпидемии беснования в женских монастырях, на успехи черной религии. Схоластикам приходилось насиловать механизм своей мысли, чтобы доказывать, что сатана здесь связан, а Христос торжествует.

Но это привело как раз к противному. За образы Апокалипсиса на Западе всё чаще и чаще начали хвататься как оружие защиты против тирании и безнравственности Римской курии. Особенно во времена трагических столкновений Пап с германскими императорами, когда многие набожные люди, в тревоге за свою вечную участь, страстно искали слов, на которые можно было бы опереться и которые с достаточной силой могли бы заклеймить зло сложившейся клерикальной системы, построенной на демоническом властолюбии, на жестокости, узурпации и на подлогах. И вот, в Апокалипсисе они находили эти слова. Образы «Вавилонской Блудницы», сидящей на звере и опьяняющей все народы вином блудодеяния своего, казалось, как нельзя лучше выражали существо дела. Германские же Императоры, Генрих IV и особенно Фридрих II, английский король Ричард Львиное Сердце, в порывах обличительного пафоса, с глубочайшим убеждением и во всеуслышание христианских народов относили эти символы прямо к Папству. А папы также во всеуслышание прилагали образ Зверя к Императору и Империи.

Правда, всё это имело значение скорее ругательства, нежели экзегетических прозрений, тем не менее, небывалое потрясение охватило умы и совесть всех сословий средневекового общества. Немецкая же Империя, долженствовавшая служить образом вечного мира, была повергнута в нескончаемое замешательство и опустошительные войны.

Но из этих усилий мысли, стремящейся к освобождению, и из порывов нравственного негодования люди того времени не могли создать целостного и плодотворного понимания домостроительства Божия на основании Апокалипсиса. Препятствием к тому служили: во 1-ых, схоластический метод мышления, калечащий умы теологов, и во 2-х, грех слепой и суеверной религиозности, который был общий у обличителей и обличаемых. Но всё-таки, с тех пор образ «черной религии», т.е. Дракона, низвергнутого на землю, и особенно образ «Блудницы» и «Зверя», приобрели трагическую выпуклость в религиозном сознании западных народов и стали направлять их к определённым решениям в будущем, а толкователей Апокалипсиса побуждать к новым исканиям.

Однако, понимание Апокалипсиса им не давалось потому, что оно имело память греческого Христианства и Латинского, но понятия слова Христа как самобытной веры не имели

И вот более бескорыстный и захватывающий интерес к Апокалипсису с его хилиазмом начинают возбуждать не люди меча, а Вальденцы, деревенские ткачи, и на исходе XII века нищенствующие монахи и особенно францисканцы-спиритуалисты – вот кто первый почувствовал новый перигелий Солнца правды-Христа. Теми же настроениями были охвачены итальянские школы иконописи и замкнутые цехи рабочих, занятые постройками храмов, особенно когда число этих мечтательных каменщиков увеличилось в эпоху грандиозной готической архитектуры. В этом брожении иногда загорались подлинно пророческие прозрения о том, что христианское общество идёт по неверному пути, и совершенно по-новому осмысливавшие историю, эти прозрения вылились, наконец, в учение о «Вечном Евангелии». Аббат Иоахим дель Фиоре (1141 - 1201) (Иоахим Флорский - прим. ред.), Герард (Герардин - прим. ред.), Иоанн Пармский, Петр Оливье, Данте – главные выразители этих идей – были люди высокого религиозного настроения, большой душевной чистоты и смирения. Потому их речи звучали неотразимо, как голос самого неба. Не покидая почвы Церкви, они сосредоточили внимание западных народов на том, что Апокалипсисом обещано новое откровение в Христианстве, – обещан Суд над Блудницей, победа над Зверем и наступление блаженного Мессианского века на земле, когда Сатана будет связан. Ту блаженную эпоху в противоположность наличной папской Церкви эти энтузиасты называли «Царством Святого Духа», в которое на равных правах войдут, а может быть, даже и с преимуществом и Христиане восточных Церквей. Тогда же совершится обращение евреев, о котором говорит апостол Павел (Рим.XI, 25-26) и обращение мусульман, от которых теперь приходится Христианству переносить столько унижений и бед.

Мир не слыхал учения более утешительного. Несмотря на некоторые детские ошибки, учение это с неудержимой быстротой охватывало умы и высоко поднимало современников над повседневными нуждами и несчастьями, внося в жизнь великую надежду. Так учение о 1000-летнем Царстве стало для того времени и теорией прогресса, и социологией, и каноном красоты. С тех пор сладостное ожидание не конца мира, а просияния Христианства, – не гибели, а возвышения Церкви уже никогда не умирало на Западе, но эта идея хилиастического блаженства не отрицала идеи Страшного Суда и пакибытия, а лишь раздваивала эти моменты христианской эсхатологии, ставя один впереди другого.

Конечно, это опрокидывало ложный догмат о якобы уже осуществлённом Граде Божием в Римской клерикальной системе. Поэтому папы налагали анафему на эту проповедь, разыскивали её пытками инквизиции и карали как ересь смертью на кострах, причем пострадала лучшая часть ордена францисканцев. Но папы были бессильны искоренить ненавистное им учение, так как оно верно улавливало главные расчленения домостроительства по Апокалипсису, который сама же Римская Церковь признавала книгой канонической и апостольской, да и тайных иоахимитов было немало среди епископов и аббатов.

Что же принесло это пророческое движение Западным народам? Не отвергая иерархии, оно дало вкусить святым душам свободу индивидуального горения, в котором вера и любовь главенствуют над повиновением букве и обряду. Оно возбудило чувство всехристианского братства и уважения к другим Церквам, столь попранное папской политикой. Отвергнув бесплодный и мучительный призрак Империи, находящейся в вечном противостении со своими притязаниями, оно провозгласило необходимость какой-то иной монархии, не от папства происшедшей, а рождённой из мистических недр Христианства и наследующей универсализм Римской Империи (Данте). Но где, как и когда это может осуществиться – ни для кого не было ясно.

Помимо этого чисто церковного и главным образом монашеского движения в средние века и в городах не было и не могло быть никакого революционного идеализма и никаких новаторских попыток, которые бы не облекались в религиозные формы. И все они, так или иначе, искали и, как им казалось, находили в священной фантастике Апокалипсиса неиссякаемого возбудителя. В каждой стране, в каждом городе латино-германского Запада люди с горячей головой и всякие беспокойные политические мечтатели с неусыпным рвением переводили с латинского на народные языки Апокалипсис и. ссылаясь на него, продолжали проповедывать, что Meretrix Magna (Великая Блудница – пер. ред.) – это господствующая Латинская церковь и поддерживаемый ею феодальный строй, лежавший столь тяжким бременем на крестьянстве и служивший помехой возрастающему расцвету городов, нуждается в полном преобразовании и даже ниспровержении, и что на смену всего этого грядёт новая эра – Царство свободы и справедливости, которое явится скоро.

Новая эра действительно стучалась в ворота городов и замков, но это была не эра религиозного вдохновения и хилиастического блаженства, а нечто иное.

Крестовые походы начались с необычайным религиозным воодушевлением. На протяжении двухсот лет 7 раз были подымаемы из западной Европы ополчения в сотни тысяч человек. Это требовало величайших усилий и неисчислимых экономических жертв. Тут соединялись в совместном подвиге сыны Франции, Испании, Италии, Германии, Англии, Скандинавии с целью, наконец, там, в Иерусалиме, утвердить вершину святого порядка вечного царства Благодати и мира. Верили, что великолепие небесного Иерусалима снизойдёт на развалины Иерусалима исторического, попираемого язычниками. Но всё это окончилось неудачей и жестоким посрамлением Латинского Христианства. Главной причиной тому было отсутствие общей государственной власти у христиан и упорнейшее противодействие со стороны пап к созданию такой власти. Эта неудача открыла для западных народов дверь к религиозному сомнению, привела главный рыцарский орден к черной религии и упадку, содействовала возвышению антиклерикальной королевской власти, проникнутой римским языческим духом. Так мировой теократический режим Западной Церкви подломился, и положено было на Западе начало постепенной секуляризации жизни. Сначала робко, а потом смелее и решительнее люди научаются думать, трудиться и управлять государством без религии, чему всеми силами тайно и явно содействовали Евреи, оказавшиеся удивительно приспособленными для такой задачи.

По мере упадка феодального строя и развития промышленности в городах и торговли, Евреи из ростовщиков превращаются в банкиров, финансистов и решительно вторгаются в судьбу Европейского Общества и государства, и приобретают политический вес. В то же время они содействуют установлению торговых сношений с восточными рынками, которые им были знакомы лучше, чем кому бы то ни было. Под их же значительным влиянием создаётся в городах новый экономический строй вне-религиозный, аморальный, который послужил началом капитализма. Порвались все связи феодальной верности абсолютизму. Всегда мечтающие царствовать над миром, если не через Мессию, то при помощи золота, и привыкнув действовать тайно хотя бы из чувства самосохранения, они во всё стали вносить материалистический дух атеизма, и не было на Западе умственного религиозного или политического движения, враждебного религии Иисуса Христа и мировому теократическому режиму Церкви, которого Евреи не поддерживали бы. Против этого папская Церковь опять не сумела придумать никаких средств, кроме костров и инквизиции. На этом собственно оканчивается религиозная гегемония Западной Церкви в Христианском мире.

Радикально изменилось основное понятие государства, отношение между правителем и управлением. Все обязанности управления, исполнявшиеся до тех пор феодальной аристократией, епископами, коммунальными магистратурами, перешли в руки целой лестницы чиновников и королевских делопроизводителей.

Идеи Петра Пустынника (Пётр Амьенский – прим. ред.), которые питали всё средневековое рыцарство, повсюду объявлены были предрассудками, суевериями. Теперь Христианство не содрогнется и не подымется больше при мысли о бедствиях Иерусалима.

В это время, т.е. в XIV веке, на славянском Востоке – этом самом глухом углу Христианского мира – произошло иное решительное дело, которое показало, что Церковь, несмотря на разделение иерархии, мнящей себя «владыками» Церкви, осталась в своём мистическом существе  е д и н о й.

Как бы в ответ на ребяческие слёзы об утрате Палестины, на надрывающиеся вопли всего Христианства о преступном своекорыстии Пап и о бессилии христианского Рыцарства в этих мировых битвах против мусульман, – здесь, на славянском Востоке, Церковь в великих родильных муках апостольски родила начаток новой верховной власти, несущей в себе тайну самораскрывающегося космоса и преображения мира. Он, как ребёнок, вышедший из лона матери, самостоятельный и самовластный. Рождая его, Церковь от него освобождается. Эта власть продолжала расти и крепнуть, держась независимо и против Византии, и против Рима. Она проявляла в собирании земли вовсе не варварскую последовательность, и в заботах об утверждении Христианства в своём народе вовсе не варварскую мудрость. При детском мышлении, она оказалась вовсе не по-варварски способной подымать свой взор за пределы собственного полу-деревенского государства и смело исповедывать идею своей будущей универсальности. Располагая беспредельной повелительной силой, она скоро сокрушила могущество мусульман в самом его диком и свирепом воплощении – закалённых в победах татарских орд, принявших Коран и образовавших огромные военные становища: царство Казанское, царство Астраханское, царство Сибирское, ханство Крымское. Так бутафорские небеса, которыми Коран пытался покрыть всю землю, рухнули. Ислам безвозвратно потерял мировое господство, и страх перед его оружием рассеялся.

Только в Апокалипсисе, этой книге столь больших горизонтов, русские книжники и государственные деятели того времени могли находить ключ к пониманию столь грандиозного свершения, вторгшегося, как  ч у д о  в цепь наличной исторической действительности. И русские люди непоколебимо уверовали, что эта Власть и есть «Чадо мужска пола», которому надлежит в будущем «пасти все народы жезлом железным». Здесь происходит прорыв истины Бога Христа сквозь плотскую оболочку существования Церкви.

С тех пор жизнь русского народа стала апокалиптически пронзённой. Но Апокалипсис – это книга слишком больших глубин и горизонтов. Этот же народ был всё-таки варварским, т.е. невежественен, груб, жесток, малодушен и жаден до чужого. Из этого великого дара избранности он попытался сделать себе основание для себялюбивой замкнутости и презрения ко всем другим народам, как нечестивым, для хищнического захвата соседних стран и т.п. Это сделало дальнейший рост его крайне болезненным.

Ещё более обостряло эту болезненность то, что единственным истолкователем путей Божиих для нового народа этого являлось духовенство, державшееся старых византийских образцов политического мышления. Потому русские люди дальше идеи о «третьем Риме» пойти никак не могли. При таких условиях могла ли быть речь о создании целостной и путеводной философии истории, т.е. понимания Апокалипсиса?

Однако, власть эта пережила смутное время 1613 года и смену династий, проявила дивную братотворящую силу в присоединении Малороссии, вышла целой из реформ Петра I и стала расти дальше. Совне облекшись в псевдоклассические формы Империи и просвещенного деспотизма, она, тем не менее, старалась оберегать в народе его детский идеал «Святой Руси» от соблазнов и идейных бурь, несущихся с Запада, ибо в глубине своего сознания несла, как мучение совести, некую нравственную интуицию: предельный идеал совершенного о Христе Общежития – вселенского Града Божия. На своём пути она переживала периоды болезней, когда у неё почти совсем угасало чувство мистического призвания, и небо, распростёртое над своим народом, переставало казаться священным. Но это было болезни роста и дальнейшего усиления, показывающие, что она готовится для какого-то великого дела в будущей религиозной развязке, имеющей наступить при решительном столкновении Царства Христова с Царством Зверя.

Вот почему чувство всемирно-исторических задач, долженствующих быть выполненными этой властью, с тех пор никогда не угасало ни на Руси, ни на порабощенным мусульманами христианском Востоке. На Западе же лицедеи католического и протестантского монархизма удивлялись проявлению столь могучего Самодержавия, но принимали его, как за лишний случай варварского деспотизма на почве извращенной греческой схизмы, и со злобной удовлетворённостью следили за каждым его ослаблением.

Чтобы возвыситься до понимания этой положительной тайны общехристианского домостроительства, начавшей совершаться в столь мало- культурных условиях, Западному Христианству потребовалась длинная цепь несчастий, моральных и политических потрясений. От многого внутри себя надо было отрешиться.

ПОЛНУЮ ВЕРСИЮ СМОТРИТЕ В ФАЙЛЕ