Глава 6. АПОКАЛИПСИС И ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА.

РО РНБ. Фонд 1000СОП.1968.30/3. Л.86 - 105

Не будем, однако, скрывать от себя огромных трудностей, которые ожидают нас на пути к пониманию Апокалипсиса. Главное препятствие тут будет исходить с той стороны, откуда, казалось бы, должно ожидать только помощи. Я говорю об исторической науке.

В исторической науке есть два яруса, две ступени познания. Первая – высшая, творческая, синтетическая, конструирующая, обобщающая и делающая выводы; вторая – низшая, она собирает сырой материал, устанавливает факты. Как в первом, так и во втором ярусе есть элементы, совершенно неприемлемые для Христианского γνωσις-а, ибо они заключают в себя коренную религиозную неправду о человеке.

В чём же неправда эта? Эта неправда в восприятии времени.

На смертоносном противоречии категории времени останавливали своё внимание ещё древнегреческие поэты и философы. Παντα ρει, ουδεν μενει, т.е. «всё течёт, ничто не останавливается» (Τα πάντα ρει και ουδέν μένει = всё течет и ничто не остается прежним – слова Гераклита – прим. ред.). «Никто никогда не бывал дважды в одной и той же реке, потому что каждый момент она течёт уже другими струями». «Настоящее, как только мы помыслим о нём, уже перестаёт быть таковым. Прошлого уже нет; будущего ещё нет, а как только оно наступает, то каждым моментом своим гибнет в настоящем. Каждый момент настоящего есть ступень в бездны, разверстые по обе стороны его». «Это лишь точка средь тёмных и бесконечных «ничто», обнимающих вещи с обеих сторон. Таков Κρονος, поглощающий своих детей и неизвестно для чего выпускающий их на свет». «Счастливы звери, не знающие времени». Всё это похоже не на тезисы философии, а скорее на стоны души, вдруг понявшей, что она здесь находится под игом какого-то непобедимого наваждения, жертвой которого является всё человечество. Подлинный религиозный ужас и потрясение ума возбуждала загадка времени у древних мыслителей. Но только Христианство принесло понимание, что категория времени есть извращенная вечность, и что время тварно и во Христе – Λογος-е, рождённому «прежде всех век», время нравственно победимо и для нас.

Основная и, так сказать, высшая ложь истории состоит в том, что историческое созерцание познающего субъекта здесь строится не на сознании этой тварной относительности времени, а путём возведения времени в абсолют, т.е. через мысленно-суммирующее сложение времени по одной линии без глубины. И такое арианское восприятие времени, совершаемое в уме историка, передаётся читателям.

Но вдумайтесь. Всякий человек личным опытом своим знает очень немногое. Он ограничен в непосредственном наблюдении весьма небольшим отрезком действительности: тесным кругом лиц и фактов на протяжении ближайших дней. Между тем, история даёт уму для восприятия чрезвычайно большое число фактов прошлого, героических характеров, событий, больших коллективных предприятий, народных успехов и бедствий, общечеловеческих катастроф и т.п. Факты эти разбросаны на таком обширном пространстве, посетить которое сам познающий никогда не был бы в силах. И всё это запечатлено в летописях за такие длительные периоды времени, каких этот воспринимающий субъект сам не прожил бы. Как в отношении пространства, так и в отношении времени все эти вещи даются историку для восприятия в таких размерах, по сравнению с которыми этот книжник сам по себе ничто.

Такое ведение они имел бы, если бы всю эту познанную жизнь пережил сам, если бы дни ему прилагались к дням, период времени к периоду на протяжении веков и тысячелетий.

{На обороте листа:

Христианство есть религия историческая. Боговоплощение произошло во времени. И для всего существует полость времени, «времена и сроки»}

Тут же к одинокой мимолётной личности как бы прилагается другой долговечный субъект. К простой малой величине приписывается большой множитель. Этот-то долговременный коэффициент и есть πρωτον ψευδος (первичная ложь, ошибочный изначальный тезис – пер. ред.) истории и ложь пред Богом. Такого коэффициента на самом деле нет, ибо на пути сложения его всегда стоит смерть, как всеобщее разъединяющее начало, и сколько смертей, столько слагаемых. Принимаясь за свои книги, историк должен был бы на развёрнутые страницы всегда класть перед собой человеческий череп, как напоминание, ибо Смерть сначала надо победить. А для этого надо уверовать в Победившего смерть и соединиться с Ним. Считают ли это для себя нужным г.г. историки, и переживается ли ими что-нибудь подобное?

Напротив, здесь под видом почтенной фикции в познающем субъекте совершается какое-то самодовольное действо и без победы над смертью. Ограниченный, краткосрочный и потому ничтожный книжник приобщается через этот ложный познавательный акт к какому-то книжному quasi- бессмертию. Подходя к своим фолиантам, он как бы вступает в жизнь, чуждую ограничений, получает очи, не ведающие тесноты кругозора и даже смерти. Но какое это бессмертие? Какая вечность? – М е х а н и ч е с к и сложенная из промежутков времени и возведённая в абсолют.

Не то означает вечность во внутреннем опыте истинных учителей веры. Там это не дурная бесконечность суммы сложенных дней, а разрешение любой точки настоящего не в сторону прошедшего и не в сторону будущего, а вверх, в небесную потусторонность. Это молитвенное поднятие к таинственному чертогу Божией славы в сторону «вечного  т е п е р ь» божественного бытия и должно быть положено в основу исторического познания. Только научившись этой тайне, «книжник сможет выносить из своей сокровищницы старое и новое», не губя себя и не отравляя других (Мф.XIII, 52).

«Вникай в обстоятельства времени. Ожидай Того, Кто выше времени – Безвременного, Невидимого» – писал христианам Игнатий Богоносец, идя на мученичество. И, действительно, для первых христиан ожидать пришествие Христа – это значило постигать тайну времени. Мистический прорыв в небо давался им верою во Христа Воскресшего, молитвою, постом, послушанием языческой власти, над ними поставленной, в уверенности, что она от Бога, прощением врагов, которых было так много кругом, делами братской любви. Тогда им открывалась тайна  н р а в с т в е н н о й  победы над временем и иная глубинность его. Всё это хорошо знали по опыту и позднейшие подвижники Нитрийской пустыни и Фиваиды и потому так решительно выступали против Ария, учившего, что время больше Христа – ἦν ποτε ὅτε οὐκ ἦν (было время, когда Его (Христа) не было – пер. ред.) – и охватившего своею ересью большую половину тогдашнего христианского мира. Читайте писания этих подвижников, – там вы найдёте глубочайшее и трепетное переживание этой тайны.

Чтобы ещё лучше уяснить себе религиозную тайну времени, обратимся к обетованиям Божиим. «Ей, гряду, скоро», – говорит Спаситель. «А впрочем, близок всему конец», – прерывает свои увещания апостол Пётр (1Петр IV, 7). «Дети, последнее время», – восклицает Иоанн (1Ин.II, 18). «Ибо ещё немного и очень немного, и Грядущий приидет и не умедлит», – писал апостол Павел Евреям (X, 37). «Пришествие Господа приближается», – говорил также ап. Иаков (V, 8). «Не запечатывай слов пророчества книги сей, ибо время близко», – сказал ангел-мистагог Иоанну (XXII, 10).

Между тем с тех пор прошло вот уже 19 столетий, а никакого конца мы не видим. Что же это, обман или самообман?

«Бог долготерпит по безмерному человеколюбию своему» (2Петр III, 9) – уже тогда объяснял ап. Пётр. Полно, только ли это? Не вернее было бы сказать, что здесь мы имеем дело с своеобразным устройством категории времени, – это устройство как χαρισμα передавалось вместе с верой и принимаемо было вместе с крещением. Это и значило: «имеющий ухо, да слышит». С тех пор для этих φωτιζομενοι (озарённый – пер. ред.) из каждого факта преходящей жизни сквозила лучезарная вечность. И они видели, что эта вечность во-истину «близ есть», «при дверях»: ταχύ (скоро – пер. ред.)!

Чтобы лучше понять это ταχύ propheticum (пророчество – пер. ред.) вникните в следующее.

Кому говорил Спаситель – «ей, скоро»? Ученикам. После того любой ученик сколько лет мог прожить? – Десять, двадцать, ну, тридцать… И умер. За гробом для него нет счета времени: там не возвещают петухи приближение каждого утра, нет отличия дня от ночи. Тогда к этим 10, 20, 30 годам земной жизни надо было бы прибавить ещё загробное время до дня воскресения из мёртвых. Если же за гробом времени нет, то это будет всего: 10 плюс ноль, т.е. десять. Что же это, разве не равно?

На это вы скажете: а столетия и тысячелетия ожидания томительного и тщетного?

Да кто же это существовал и ждал тысячи лет? – спрошу я. Никогда и нигде не было такой самосознающей единицы. Вы скажете: нации.

Но что такое нация? Что национальности существуют как своеобразные исторические силы – об этом, конечно, спора быть не может. Но что это за силы? Это вопрос о душе народов, как целостных существ. Самосохранение собирательного целого, которое живёт где-то в подсознании множества человеческих лиц, и производит свои иногда очень сильные обнаружения, но сама душа эта стихийная, импульсивная, слепая, без лица, никогда не вмещающаяся ни в одном индивиде, и, значит, без субъективизации времени. Нигде, никогда, никакая нация не имела лица. В этом именно и состоит трагедия нации. Только на почве откровения ясновидящие умы пророков могли обращаться к нациям, как лицам: «Израиль», «Ассур», «Едом». Нынешние же детские умы или при помощи мифа ученые историки и политические деятели или при помощи фикции приписывают нациям атрибуты лица и наделяют их сознанием, счисляющим своё время. При помощи подобной же фикции строится и идея человечества.

Между тем при рационалистическом понимании жизни, т.е. при ограничении её только посюсторонним бытием – человечества нет.

Это – абстракция, ускользающая из рук, подобно призраку, как только мы пытаемся его схватить.

Самообман тут в том, что делается прикладывание немногих годов чужой жизни к немногим годам ещё более чужой, и ещё более чужой и т.д. И получается будто бы объединённая во времени жизнь всего р о д а человеческого. Между тем, Христос, соединяя Своих последователей с Собою через Таинства, именно и отторгал каждого от связей с этим ветхим и «лукавым родом». Такой разрыв с родом, с гнусностями отцов и пороками матерей, (1Петр IV, 3) был переживаем уверовавшими как изведение себя из под власти категории времени, как из злого плена, влекущего за собой неисчислимые последствия нравственные и прежде всего слепоту ума. Такой разрыв с соблазном времени сначала смирял христиан, вселяя в них чувство одинокости и как бы святого легкомыслия: «не пецытеся <убо> на утрей» (Мф.VI, 34), а потом бесконечно обогащал их сладостным соединение со Христом, как источником побеждённого времени и Царём вечности. Они освобождались от гордости всеобщего охвата жизней чуждых друг другу и взаимно исключающих, а приобщались к радости и величию новой конструкции времени.

Поэтому поверить в «скорое» пришествие Спасителя – это значило прежде всего принять в душу потрясённую покаянием Его исчисление времени. Предчувствие возможности этого слышится в восклицаниях псалмопевца: «Господи, научи нас так исчислять дни, чтобы нам найти в очах Твоих мудрость» (Пс.89, 12). «Всякий книжник,  н а у ч е н н ы й  Ц а р с т в у  Н е б е с н о м у, подобен хозяину, который выносит из сокровищницы своей старое и новое», – говорил Христос ученикам (Мф.XIII, 52). Ибо в каждом моменте нового такому книжнику сквозило сияние нравственной победы над временем, которое имел принести на землю долгожданный Мессия. По этой же причине в книгах Евангелистов и в книге «Деяний Апостольских» нет ни одной даты. События, описываемые ими, так трудно вдвинуть в грани общей хронологии и так легко воспринимать, если в начале каждой части мысленно поставить зачало: «во время оно».

Но кроме механической победы над временем, которая делает историческую науку слепой, бессильной в постижении великих тайн домостроительства Божия, здесь перед нами выступает во всём своём всеобщем значении ещё загадка причинности.

Для историка, старающегося мыслить при холодном свете рассудка, т.е. прагматично, все чудеса Спасителя и книги Деяний Апостольских, патериков и церковных хроник, считаются достаточно доказанными только тогда, если их можно «объяснить», а объяснение состоит в том, что историк истолковывает их как неизбежные следствия прежних фактов той же исторической действительности. Каждое настоящее событие всецело воздвигается на прошлом, оба оставаясь в чисто посюсторонней связи, т.е. на одной и той же плоскости. И ничто не в силах прорвать эту цепь: ни чудо, ни случай. Целыми рядами цепляются «причины» одна за другую, производя с механической неизбежностью свои ряды «следствий». Этот сплошной посюсторонний процесс причинения, без всякой тайны в себе, не обнаруживает нигде перерыва – ни просвета вверх в небо, ни провала вниз в бездну. И даже там, где в качестве членов причиняющей связи выступает так называемый «психологический момент», – и там «познать» для ученого историка значит воспринять это «объективное» событие, применив к нему «закон» причинности. Вот почему для историка, если какое-нибудь «чудо» и было издавна признаваемо сотнями свидетелей, как совершившееся по действию Божию, то довольно науке поработать над этим фактом, и после такой Wissenschaftliche arbeit (нем. научно-исследовательская работа – пер. ред.) окажется, что никакого чуда тут не было, а дело обстояло очень «просто» и «естественно», ибо вообще нет в мире никаких сверхъестественных сил.

Все это было бы так, если бы в Христианстве даже до сего дня и относительно причинности не было иных показаний религиозного опыта. Религиозный опыт, если он действительно глубок, изощрён и проверен опытами других, более совершенных, т.е. святых, свидетелей в единении веры с ним, показывает, что в нём содержится иначе устроенный познавательный акт. Поставьте эти два пути познания рядом, – и вы убедитесь, что это – антиподы.

Научная история – это изобретение и гордость нашего времени. Она опирается на «Закон достаточного основания», по коему в действии не может быть ни больше, ни меньше, чем заключается в причине. Научная история не допускает ни «случая», ни скачков в прошлом и «капризов в наступлении событий». Она проникнута убеждением, что историческая жизнь всецело дело наших рук и что никаких сверхприродных сил не существует.

Поэтому она всюду ищет последовательного развития с механической и даже автоматической необходимостью происходящего. В опыте же святых и праведных – иначе. Там нет пропорциональности между причиной и действием, а напротив, настоящее нравственное состояние – святость – никогда не возникало и не утверждалось на посюстороннем прошлом своём, а решительно отрицало и устраняло его. Всё чудо христианского возрождения и действие Таинства покаяния до днесь производит в верующих разрыв категории причинности при полном соблюдении начала тождества. В этом именно и заключается его сверхъестественность.

Изучайте христианскую жизнь, – я разумею здесь случаи, когда эта жизнь была действительно христианской, – и вы с изумлением убедитесь, что на лестнице религиозного роста у людей святых прошлое никогда не создавало светлого настоящего.

Вспомните Жития Святых. Какова основная тема всех их?

Из грязной клоаки, из порочности, из ничтожества вырастают такая духовная красота и такое моральное величие, каких не видел мир. Из злодеев люди становились милостивыми, из блудников – благоговейными, из обжор – постниками, из гордых – смиренными, из ленивых – тружениками, из лжецов – правдивыми, из трусов – храбрыми, из легкомысленных – мудрыми, из жалких униженных рабов – свободными и царственными. Правда, эта нравственная высота им давалась не даром, не без борьбы с собой и миром. Но во всех этих перерождениях повторялось одно и то же чудо: новое светлое настоящее всегда нисходило свыше, всегда от благодати, а не от себя. Греховное прошлое даже в воспоминании о нём отсекалось от власти над настоящим, для чего люди расставались со всем, что было неотделимою частью их самих, уходили из семьи, из своего города, из родины и даже совсем от мира в пустыню. И не оглядываясь на привязанности, которые оставили позади себя, умирали для прошлого, и оно умирало для них: лежало где-то позади, как гнойная яма раскрытая. А они были обновлены, свежи и полны той божественной юности, которая не знает увядания: «Обновится, яко орля, юность моя» (Пс.102:5. – прим.ред.).

Точно также и все важнейшие и решительные повороты в судьбе целых Церквей всегда приходили, как чудо, из высших, горних миров, где незримо борются за эти Церкви их великие заступники против сил тёмных. Кто был в состоянии предусмотреть одновременное появление таких соперничающих лиц на патриарших престолах Востока и Запада, как Фотий и Николай I, таких миссионеров, как просветители славян Кирилл и Мефодий, такие созидатели религиозной государственной власти, как митрополит Алексей и преподобный Сергий?

{Рукопись карандашом:

Смирна, Сарды: Отсутствие настоящего политического миросозерцания. Отсутствие гражданского пафоса, вообще какая-то малая заинтересованность общественной и политической жизнью. Равнодушие какое-то, индифферентизм.

Борьба за изменение общественных форм.

Они пришли на родину и не нашли родины. А они хотят найти её, потому что без неё нельзя жить. Им нечем себя наполнить без родины.

Но от политики никуда не убежишь, никуда не спрячешься.

Камни Храма говорили голосом отцов и матерей и предшествующих поколений ветхозаветных праведников.}

То же и в политической жизни наций. Действия Провидения здесь – это ряд чудес, которых ни под какую науку нельзя подвести. Кто мог бы предусмотреть великое переселение народов, перевернувшее вверх дном судьбу всей Европы, или возникновение Ислама, с фантастической быстротой создавшего гигантскую Империю, охватывавшую три части света, или бедствие, подобное чуме 1347 года, которое в продолжение 16 месяцев унесло ¹/₃ населения Европы, или появление гениальных государственных деятелей в нужный момент, и не появление их в моменты ещё более потребные. А чего стоят чудеса исполнившихся вещих сроков и пророчеств Даниила, Исайи и др.

Власть прошлого – это одно из самых тяжелых и мучительных рабств для народов, стремящихся к счастью и совершенству. Некоторыми поколениями иногда переживаются страстные порывы к освобождению от этой власти. Желание сбросить с себя это бремя веков, решимость разорвать причинную связь с ним навсегда, сжечь его совершенно и обновить все свои учреждения – это вызывает бунты и революции, после которых всё остаётся прежним, меняя лишь названия и маяки. И только Христианство делает возможным такое обновление через общее покаяние и  ч у д о  отпущения всенародного греха. В этом заключается его неотразимая сила. Испытав это однажды, народ во всю дальнейшую жизнь не может забыть эту светлую тайну своего возрождения.

Апокалипсис в огненных образах показывает, что историческая действительность царств, народов и всего человечества не есть замкнутая действительность. Это не эволюция, совершающаяся по неотвратимым естественным законам, и не диалектическое развитие абсолюта, а процесс телеологический, в который постоянно нисходят из мира невидимого служебные духи – Ангелы, посылаемые Самим Богом для того, чтобы через их вмешательство поднимать дух угнетённых, смирять гордыню царств мира сего и возводить человека через познание собственной ограниченности к познанию Бога святого и всемогущего. История мистериальна до дна. Всеми событиями её движут сверхприродные духовные силы и при том борющиеся между собой. В особенности же развитие Христианства есть подлинно теогонический процесс с многими прорывами в потусторонний мир. Потому только на почве Христианства возможно пророчество в смысле предсказания будущего.

История же ученых историков – это странная наука. Она отрицает и чудо и случай и кичится, будто бы улавливает закономерность в наступлении событий. Но на деле выходит иное. На глазах историка течение жизни постоянно прерывается неожиданностями, которые уже после того, как они наступили вне очереди и плана, историк, руководимый каким-то демоном слепоты, из всех сил старается доказать, что эти неожиданности были логически необходимы, неизбежны и предвидимы. Но опять новые и новые «вдруг». И историк везде натыкается на какие-то выступы тьмы. Именно вследствие неспособности предвидеть будущие события, история не может быть принимаема не только как наука, но даже как зачаток науки. От чего же зависит эта слепота?

Эта слепота происходит от того, что прагматическая история опирается на порочный символ веры, состоящий из целого ряда предвзятых пунктов и руководящих концепций о смысле жизни – аморальных, весьма неглубоких, плоских, кургузых, самопротиворечивых и в существе, конечно, ложных. Таковы: идея естественной и прирожденной благости человеческих существ, идея естественного самозарождения жизни и происхождение человека от низших животных, догмат прогресса, естественного происхождения власти в социальных организмах, происхождение религии из обманов, принцип верховенства экономического фактора во всех явлениях политической и духовной жизни, так называемый диалектический материализм и т.п. Всё это болотные огни. Поэтому ни одна наука так самоуверенно не лжет, как история. С этих-то позиций и идёт всё более и более разгорающийся odium (ненависть – пер. ред.) против Христианства.

Впрочем, на этих позициях не всякому созерцателю удаётся долго сохранять самодовольное равновесие духа. Отвергнув религию Христа Воскресшего, менее тупые из них при виде страданий и нелепостей, на протяжении тысячелетий переполняющих земную жизнь и остающихся необъяснёнными, «неоправданными» – впадают в отчаяние. Не то в Христианстве. Здесь проблема земных страданий находит исчерпывающее объяснение. Христианство учит, что страдания никогда не бывают случайны, неразумны, нелепы. Они суть свыше ниспосылаемая кара человеку и целым народам за грехи. И если человек или народ сознают свою вину пред Богом, то эти страдания могут послужить, как средство искупления и ступень к совершенству.

Многовековой опыт Христианства подтверждает, что страдания в путях Провидения это то же, что нож в руках садовника.

Для верующих же – это Крест, а не несчастье и бессмыслица. А Крест – благо, ибо он один побеждает зло, несмотря на своё кажущееся уничижение на земле. Такова была и вера Церкви от начала, такова она и теперь.

Вот почему, когда «рациональная» историческая наука, хотя бы с кафедр богословских факультетов, пользуясь своими рационалистическими шаблонами в оценке возможного и невозможного, без критерия для отделения истинно святого от самообольщения, – когда она всё-таки берётся за церковно-исторические темы, – то это служит источником отравляющего скепсиса и организованного разрушения веры. Прочитайте у таких историков – католических, протестантских, православных – изображение Вселенских Соборов. Это бешеная конкуренция нескольких резонёров, крайне придирчивых к словам друг друга, борьба учительных честолюбий, отвлеченных доктрин, национальных соперничеств, – и в результате какой-нибудь случайной интриганской победы являлось «торжество православия», т. е. несколько пустых формул бессодержательных для ума и безразличных для жизни. Такими представляют они догматы: о Троице, о нераздельности и неслиянности двух природ во Христе, об иконах.

Ещё лучше это можно проверить на том, как такие историки изображают век апостольский. Для их окаменелых мозгов понять эту эпоху, главные события которой были чудесны, т.е. совершались praeter naturam, supra et contra naturam (вопреки природе, сверх и против природы – пер. ред.) – значит не больше, как освободить все эти кричащие и трубящие факты из обманчивого тумана сверхъестественности. Поразительные следы Божьего водительства, бывшие в те дни, исполнение древних обетований, благовещение Святой Деве, славословие Ангелов в небесах отверстых, которое слышали пастухи, и, разумеется, оба центральные чуда – Рождество и Воскресение Христово, затем огненные языки в день Пятидесятницы и харизматические дары в Церкви. Но обо всём этом церковные историки-рационалисты рассуждают, как глухие о музыке и слепые о красках. Вместо объяснения они или совсем отрицают эти факты, или принимают их, как дело расстроенного воображения первых христиан. И лишь в лучшем случае по тактическим соображениям такой рационалист-историк лицемерно признаёт чудеса эти, чтобы не ввязываться в борьбу с церковным начальством или с клерикалами. Назвав этот период «библейским», или «священным», отодвигает его в угол, задёрнув завесой, и затем старается скорее перейти к более «реальным» последующим векам, где всё может быть объяснено просто человеческими пружинами: невежеством и суеверием одних, властолюбием других, борьбой наций за первенство и т.п. А дальше история Христианства уже совсем легко укладывается в рамки эволюционного построения, ибо разница между религиозной и внерелигиозной этикой совершенно стирается, и всё тут начинает совершаться причинно, «без чудес», т.е. по Закону достаточного основания, по коему во всяком действии заключается не больше и не меньше, чем в причине. Апокалипсис для таких церковных историков и богословов – это среди прочих нравоучительных писаний новозаветных – «сумасшедший член семьи».

И подлинно, иногда может казаться так. Для апокалиптика силлогизм – это главное орудие так называемого методического мышления, – не существует. «Все люди смертны?» – спросите вы его. Да, смертны, – ответит он. «Иван – человек?» - продолжаете вы. «Ну, положим, что так». Значит, и Иван смертен?

– В том то и дело, что нет.

Как? Откуда?

Тогда мистик ответит: если бы все люди, будучи смертны, в этой смертности своей действительно находили объединение, – тогда это было бы так. А люди из-за этой именно смертности и создают себе тысячи миражных бессмертий, за что ненавидят друг друга, и бесконечно отталкиваясь, разбегаются с криками проклятия друг другу в разные стороны. Если смертность им служит в разъединение и муку, то значит, это состояние смертности есть противопоказание, а не доказательство. Значит, Иван – бессмертен. И это не парадокс софиста, а только …конец Аристотелю.

В подлинном Христианстве всегда таится иной путь мышления, приводящий к Истине. Для апокалиптика между отвлечёнными общими идеями с одной стороны и эмпирически-данными частностями с другой – нет силлогистического перехода. Для него каждое лицо человеческое однократно и неповторимо, и связывается с иными нормативными началами – в Христе воскресшем, ибо Он, Воскресший, мера всех вещей, единица всех чисел и общее всех частностей. Пресловутый критерий истины св. Викентия Леринского: quod ubique, quod semper, quod ab omnibus creditum est (чему верили повсюду, всегда и все – пер. ред.) подлежит весьма существенным дополнениям. Для христианина всеобщность, всегдашность, повсеместность не суть признаки истины. Грех, болезни, смерть – всеобщи, всегдашни, повсеместны, однако они не есть истина о человеке. Они господствуют без исключений, но не «вечнуют», в пакибытии их не будет.

Тогда нас спросят: кто же из историков способен мыслить столь странным образом? И такое мышление не сделает ли ум совершенно неспособным к научным занятиям, ибо тут отрицается не только силлогизм, но и всякая познавательная ценность обобщения? И на первый и на второй вопрос отвечу отрицательно.

Христианство – область внутреннего и непоколебимого знания, проверенного вековыми свидетельствами многих тысяч людей. И каких! Церковь помнит то, чего мир не помнит: не помнят ни историки, ни геологи, ни астрономы. Она таит возможность всеведения. «И вы помазание приясте, и весте вся» (1Ин. II, 20). В сравнении с этим γνωσις спиритов – это мерцание гнилушек. Тогда значит, у христиан до сих пор не было  р е л и г и о з н о  построенной истории Церкви? Скажу прямо: да, не было, не смотря на то, что написаны целые библиотеки. Но возможна ли такая история? – Возможна и необходима. То, что у нас есть, - это дееписания, мартирологи, агиографы, официальные акты, например, Соборов, собрание молитвенных и литургийных чинов, катехизических символов, сборники канонов и аскетических правил, коллекции поучений и писем к отдельным лицам, надгробных надписей, кодексы императорских определений о Церкви, обширнейшие собрания совершенно сырого материала: иконографических образцов, статистических, хронологических, лингвистических справок и т.п. Я вовсе не хочу умалять цену трудов некоторых знаменитых историков, каковы древние: Евсевий, Сократ, Созомен, оставивший нам собственно не историю, а складочные места документов и фактов, таковы же полюгисторы, недавно писавшие на Западе Тильмон, Неандер, Дёллингер, Гарнак, Дюшен и др. И у нас: Лебедев, Болотов, Спасский и другие лица, давшие ряд монографий. Что, кроме благодарного удивления могут заслуживать эти огромные богословские энциклопедии, созданные коллективным трудом нескольких сот ученых специалистов. Всё это исполнено с изумительным трудолюбием, знанием дела, добросовестностью, а иногда и литературным талантом. Но, увы, веры они не зажигают и религиозного познания прошлого Христианства не дают. Скажу больше. все эти сочинения не имеют почти никакого отношения к духовному бытию Церкви, как продолжающей среди людей жизни воплощенного Λογος-а. Это особенно резко стало чувствоваться теперь, когда ο Κατεχων (Проведение – пер. ред.) отнялся, рухнули большие предпосылки всякой нравственной аргументации народов по отношению друг к другу, и христианство со всех сторон осаждаемо.

- - - - - - - -

Также и в нижнем ярусе историческая наука руководствуется другими принципами познания. Взгляд на историю за последнее столетие существенно изменился. Прежде историю уподобляли по её задаче изобразительным искусствам и особенно поэзии. Потому охотно говорили об «историческом искусстве», вдохновляемом даже особой Музой. Историк же в лучшем случае был талантливый или, по крайней мере, занимательный рассказчик, морализующий в меру общепринятых нравственных норм. Воссоздавая картины прошлого, он устанавливал ответственность тех или других лиц и расточал им порицания и похвалы, предлагая таким образом «историю политических перемен в лицах»: королей, императоров, полководцев, министров, дипломатов. Он не знает личного, разумного начала в мире и в истории, где царит только «сила вещей», законы исторического и экономического развития.

А между тем история творится живыми силам, а не мёртвым стихиям, и человеческая личность со своим идеалом, со своей религией есть творческое зиждительное начало истории.

Теперь история понимается, как наука по методам своим приближающаяся к естествознанию. Ища познания твёрдого и устойчивого, нынешняя историческая наука хочет опираться на внешнюю чувственную сторону социально-экономических отношений, так как эту сторону считает самой незыблемой и уловимой. В основу её познания кладётся мысль, что сцепление причин, создающих события, гораздо могущественнее «сильных мира», принимающих в них участие. На какой бы высоте ни стоял человек, им руководит классовая среда и экономические условия. Историку надо только уметь нащупывать эти массивы, влияющие на жизнь неотвратимо, как слепые божества. Стараясь быть вдумчивым и объективным, ученый историк теперь вечно гоняется за этими «чистыми объектами». Он охотно поучает о неумолимости этих слепых божеств – экономических факторов – и ещё охотнее старается подметить печать обречённости на челе своих противников, не видя той же печати на себе. Но исследуйте происхождение и состав так называемого «фактического», – и вы будете поражены.

За изображаемыми в истории внешними событиями народной жизни, за физическими действиями при обработке земли, возведении построек, в промышленности, в войнах всегда лежит такое или иное безотчетное состояние человеческого духа, и это больше всего в жизни идейной, политической и трудовой. Какие гигантские усилия ума и воли тратятся на устройство армий, на сооружение крепостей, на изобретение орудий убийства. Сколько тревоги и мольбы о помощи свыше переживает земледелец при каждом посеве. Сколько мысли и ежедневного нервного напряжения тратится на создание и поддержание определённой системы обучения в школах, на удержание в идеологическом плену целых классов и поколений, к каким ухищрениям в экономической жизни прибегают для заключений займов внутренних и иностранных, ибо все без исключения государства вынуждены прибегать к ним. А подземная стратегия тайных обществ, так ловко умевших до сих пор выдавать дело рук своих за стихийные движения народов. Всё это существует лишь потому, что мысли и намерения человеческие тянутся в далёкое будущее, которого ещё нет. Человек прежде хотел жить для блаженного будущего на небе, а теперь для счастия и покоя здесь на земле тех поколений, которых ещё нет на свете, а не только для настоящего. Ведь все эти скрытые и в большинстве случаев химерические пружины  д у ш е в н о й  жизни не подлежат чувственному восприятию и учету извне и часто даже не передаваемы на словах. С тех пор как человек вышел из первобытного состояния, он в течение тысячелетий неустанно создавал иллюзии, которым поклонялся, и на этих иллюзиях строил великие факты – целые цивилизации, поражающие нас своею устойчивостью на протяжении веков.

Кроме того, наши поступки никогда не бывают тем, чем кажутся, а действия по большей части ведут к целям, которых они себе не ставили. Крестовые походы, предпринятые в пламенном желании возвеличить Христианство, привели Западную Европу к религиозному сомнению, а потом и к постепенному обезбожению всей жизни. Мореплаватели страстно хотели открыть путь в Индию, <а> открыли страну, ничего общего с ней не имеющую. Не церковные ли иезуитские школы во Франции воспитали большинство энциклопедистов, так потом подорвавших религию во всем мире? И разве «эра разума», которую все приветствовали как конец кровавого средневековья, не привела Францию и всё человечество к ещё более ужасным кровопролитиям?

Человек почти никогда не знает источника своих решений, даже самых «обоснованных», и редко умеет сознаться самому себе в их интимных побуждениях. Он думает, что сеет пшеницу, а вырастает терновник; он насаждает сад, а плоды с него собирают другие.

Идеи растут, развиваются и находят воплощение в фактах по каким-то своим собственным принципам, не спрашивая позволения у тех, кто считает их своими, потому что впервые выпустил их на свет, дал им имена. Неожиданности играют человеком, как ветер былинкой, и рычаги, приводящие в движение самые важные наши действия, сокрыты в каком-то ином бытии. В сфере же коллективных действий сознательная цель и план – есть всегда самообман. Утопии и утописты, искатели иных берегов и новых стран, – вот кто до сих пор вёл человечество. Дорога к лучшей действительности всегда идёт через мечту. А так называемые люди рассудка и плана всегда бывают лишь бессознательным орудием в чужих руках.

Понятно поэтому, что каждый факт поддается почти такому же количеству разных оценок и толкований, сколько людей на него смотрят или участвуют в его осуществлении. «Исторический факт» всегда есть сплетение внешне-опытных элементов с умозрительными, эмоциональных с волевыми – объективного с субъективным. И всё это зыблется, как трясина. «Факты – упрямая вещь», но это только для упрямых и тупых наблюдателей. Вот почему некоторые критически мыслящие историки уже давно сознали, что в понятии «факта» нет ничего незыблемого, если в него не вливается и не затвердевает некая частица от истинного бытия, т.е. от «абсолюта». Потому эти историки так настойчиво пытаются отыскать единый кряж, лежащий в основе всего исторического процесса. Потому философия Гегеля и экономический материализм и являлись столь обольстительными, не смотря на свои несообразности. Но только у Христианства истинный монистический взгляд на историю.

Христианство – это религия, которая от первых дней состоит из единого сверхъестественного факта, явившегося предметом веры, поклонения и восторженной проповеди, – «Слово Плоть бысть», из факта двухтысячелетнего бытия Церкви и из столь же сверхъестественных обетований о царстве святых на земле и пакибытии, которые в свой день также станут фактами. И вместе с тем Христианство есть религия историческая. Для всех его важнейших событий положены времена и сроки. Боговоплощение совершается, когда прошло: от Авраама до Давида 14 родов, и от Давида до переселения в Вавилон 14 родов, и от переселения в Вавилон до Христа 14 родов. Воскресение Спасителя произошло на 3 день, вознесение на 40 день, сошествие Св. Духа в 50 день.

Точно также и в дальнейшем домостроительстве, которое показано в таинственных символах. «Дана власть – саранче вредить людям, незаписанным в Книгу жизни, пять месяцев» (ΙΧ, 10).

«Освобождены были четыре Ангела, приготовленные на час, и день, и месяц, и год для того, чтобы умертвить третью часть людей» (ΙΧ, 15).

Язычники «будут попирать Святой Город сорок два месяца» (ΧΙ, 2).

«Два свидетеля, стоящие пред Богом земли, будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней» (ΧΙ, 3).

«Жена убежала в пустыню, чтобы питали её там тысячу двести шестьдесят дней» (ΧΙΙ, 6).

«Дракон скован будет на 1000 лет» (ΧΧ, 3).

Потому не экономический материализм, а Христианство должно иметь и будет иметь историю, написанную на скрижалях завета. Подавляющее господство материалистической культуры наших дней не должно смущать нас. Дни её также исчислены.

Физический мир в христианине вызывает изумление, но вовсе не потому, что этот мир состоит из молекул и атомов, приходящих между собой в какие-то взаимные отношения по законам физики и химии, а по другим основаниям. Христианство святых целиком отрицает верховность законов природы. Оно ставит пред очами верующих образ иной вселенной, совершенной, заведомо недостижимой естественным развитием. Эта новая вселенная уже давно начала строиться в тех сияющих душах, которые последовали за Христом. И в свой час эта вселенная катастрофически с великим шумом придёт на смену ветхого мира. Эта вера святых есть такое восстание против праха и тлена действительности, какое не снилось никаким утопистам революции.

Благодаря этому также и в нижнем ярусе познания историческая наука и христианский γνωσις, не смотря на то, что они получают внешние восприятия от одних и тех же возбудителей, результаты дают совершенно разные.

Там, где историк увидит один неразложимый факт, одно событие, одно деяние, доверяя документам и свидетельству о себе самих деятелей, – там религиозный созерцатель увидит два, три несоединимых агента; и каждый из них теперь предстанет в непохожих очертаниях, с иным именем и различной судьбой, и наоборот. Таким образом «факты», даже когда они не являются «предметами» статистики, всегда бывают результатом предварительной обработки и предвзятой классификации.

Расхождение научного и пророческого мышления в установке фактов прошлого может быть ещё более непримиримым при попытке углубиться в корни этих фактов и при понимании, что «отдельных» фактов собственно нет. Для историка-материалиста нуменальная сторона жизни непознаваема, и действительность не имеет никакой внутренней глубины. Товары, экономические ценности – вот нумены. «Массовый экономический человек», создающий эти ценности – вот безличное отражение этих нуменов. Правда, в социализме есть живое ощущение роста классового сознания, происходящего в рабочих во всех промышленных странах. Этот класс, с железной логикой противопоставляющий себя всей буржуазной капиталистической культуре, становится новым субъектом истории и стремится сказать своё слово в политике. Здесь диалектическими материалистами действительно подслушано биение исторического пульса, но верно ли понято?

Нищенски-плоской представляется с этих позиций жизнь. Обольщение в том, что здесь открывается поприще для так называемой планомерной работы ума и воли во имя будущего. А это даёт возможность обратить историю из науки  о б ъ я с н и т е л ь н о й  в науку  н о р м а т и в н у ю,  и таким образом служить политике данного класса, т.е. применять на деле свои «спасения» человечества.

Религиозный же опыт научает нас, что самое важное и великое в человеческой душе происходит в страхе Божием, в тишине и молчании. Тогда открываются глаза на космическую значимость человеческой души, для обозначения которой ещё не найдено даже слов в нашем языке. Открываются также глаза и на внутреннюю сущность того же сверх-индивидуального процесса, который социалисты считают диалектикой Абсолюта и лишь в ослеплении классовой вражды поклоняются ему. Между тем сущность эта имеет корни, уходящие далеко вглубь потустороннего мира, и там этот процесс сочленяется воедино с внутренней стороной других казавшихся ранее противоположными сущностей. Так за внешним обликом роста единого классового сознания трудящихся вырисовывается вдруг нуменальное лицо того же капитализма и даже очерк целого шевелящегося в своих изгибах какого-то душевного тела. Как живой массив, проходящий сквозь эпохи, это тело связывает поколения и народы, составляя единосущную опору и как бы спинной хребет всей Европейской культуры, о неминуемой гибели которой так любят говорить социалисты. Тогда общепринятое «имя» данного события может распасться, как неподлинное, или быть удержано за тем «оно», которое с упорным гнётом своего низшего психизма невидимо давит на решение действующих лиц, оставляя им лишь иллюзию свободы, а в себе скрывает свою душу, не совпадающую с «Я» человеков действующих. Такое расхождение внутреннего и внешнего лица фактов может вызывать в созерцателе трепет и ужас пред тайнами видимых вещей.

Хронология налагает на историка, как собирателя фактов, непреодолимые узы: он вынужден ставить в чертеже исторического процесса одно событие позади другого, потому что внешне, хронологически – это было так. Но существуют явления, которые стоят вне внешних измерений времени. Таковы чудо Евангелия и сверхъестественные обетования братства на земле. Таково очистительное значение страданий, которые подымали и ещё неоднократно подымут Христианство на высшую ступень. Таковы же многие события, происходившие и вне Царства Божия, например, движения политические, в которых ради слов, захватывавших умы с какою-то колдовской силой, проливались потоки крови, не замечая, в жертву каким иллюзиям они себя приносили. В мистической перспективе созерцаний Апокалипсиса такие факты будут измеряться не днями и годами, т.е. не по физическим движениям земли вокруг оси и вокруг солнца, а будут находить своё начало и конец "во времени без солнца", и будут поставлены во главу угла.

И времена, и сроки бытия их здесь исчисляются иначе: по дням творческого семиднева.

Историк-рационалист, набравши внешних фактов, как вещей, кончает пресыщением. Вместе с ученостью у него растёт душевный мрак и отчаяние, часто скрываемые, как тайная болезнь, ибо знание его аморально: оно одинаково освещает путь к добру и злу. И только невежды могут удивляться такой учености, ибо о знании у них существует такой же предрассудок, как у бедняков о богатстве: «чем больше, тем лучше». При религиозном же постижении фактов нельзя никогда пресытиться, как в любви Евангельской.

Наконец, для историка-рационалиста процесс рождения людей и их смерти беспрерывен, это путь, не имеющий ни начала, ни конца, а жизнь человечества – это бесконечный поток развитий от обезьяны до социализма. Эти развития послужат причинами и следствиями других развитий, и этот поток никогда не прекратится. Кажущийся конец его – подобен горизонту; он лишь оптическая иллюзия. Для христианина же история есть теодицея, начинающаяся и заканчивающаяся вне истории. Она замкнута между крайними точками – сверхъестественным сотворением мира и такою же сверхъестественной катастрофой конца и последним судом, и на всём протяжении происходит под водительством Божиим. Каждому человеку в личных делах и каждому народу, отстаивающему своё положение под Солнцем, дана возможность свободно избирать путь жизни и определять себя в религии и в политике – к Богу или к диаволу… Жизнь есть заданный человечеству урок, который будет прерван трубой Архангела, которую услышат все живые и мёртвые во гробах. И в тот день Страшного Суда надо будет за всё дать ответ.

Теперь будет понятно, что и в нижнем ярусе познания весь сырой материал фактов и действующих сил истории будет иначе препарирован. Глядя на эти факты, религиозный созерцатель почувствует, что сквозь видимую внешность, ещё вчера казавшуюся дебелой и непроницаемой, сквозит и кое-где уже проторгается к бытию иная действительность, освещенная другим, несолнечным светом, и «образ мира сего» со всеми его преступлениями и иллюзиями проходит, как мучительный сон и сатанинское марево (1Кор.VII, 31). Недостаёт только всеохватывающей мистической системы, которая сделала бы понятными обе эти противоположности до конца, и помогла бы все явления истории поставить на своё надлежащее место.

- - - - - - - -

Тут нам следует вспомнить, что у нас есть Апокалипсис. Образы его нам могут прийти на помощь как в самопознании, так и в отмежевании от врагов. Скажу больше: они для этого трагического момента и предназначены. И всё совершающееся кругом заставляет думать, что этот «день» огненного испытания и для Христианства и для противников его наступает.

Так пусть же это испытание будет и для них и для нас решающим. Пусть на глазах у всех как на лобном месте совершится этот суд Божий. При этом почва фактов ни на минуту не должна быть покидаема ни той, ни другой стороной, лишь способ пользования ими будет составлять показательную и наиболее интересную часть творческих приёмов. Итак, если весь фактический материал прошлых двух тысячелетий в полном объёме без остатка уместится в схемы Апокалипсиса, как в свои истинные держалища и синтетические охваты; и если вся история найдёт себе в них объяснение, так что содержание совпадает с очертаниями символов, а факты и вещи сквозь это символы, как сквозь собирательные стёкла, станут видимы в истинном смысле, и пограничные столбы времени совпадут с переменами апокалиптических циклов – то над Христианством засияет новый венец познания и славы, а для врагов его начнётся долгая ночь, посрамления и неописуемых мук (Ап.XIV, 9-11).