РО РНБ СПб. Фонд 1000СОП. 1968.30/1. Листы 136-144.

Печать третья

И КОГДА ОН (т.е. Агнец) СНЯЛ ТРЕТЬЮ ПЕЧАТЬ,- Я СЛЫШАЛ ТРЕТЬЕ ЖИВОТНОЕ, ГОВОРЯЩЕЕ: ИДИ И СМОТРИ.

Теперь шестикрылый (зачеркнуто карандашом и сверху стоит 3) Херувим Человекоподобный, хранящий Ангельскую тайну времени, направляет взоры Иоанна на дела и события, свой держал на земле.

По знаку этого Херувима должно было произойти религиозное испытание третьей опоры государственного гуманизма. И вот заботы, довлеющие каждому дневи, в умах людей на земле перестали сливаться в одну сплошную иллюзию будущего, и на глазах Иоанна у всечеловеческой Империи сознание благополучного сытого и светлого будущего вдруг заколебалось, и все расчеты на необходимые ресурсы казны стали рассыпаться во прах. «КОНЬ ВОРОНОЙ И НА НЁМ ВСАДНИК, ИМЕЮЩИЙ МЕРУ В РУКЕ СВОЕЙ, И СЛЫШАЛ Я ГОЛОС ПОСРЕДИ ЧЕТЫРЁХ ЖИВОТНЫХ ГОВОРЯЩИЙ: ХИНИКС ПШЕНИЦЫ ЗА ДИНАРИЙ И ТРИ ХИНИКСА ЯЧМЕНЯ ЗА ДИНАРИЙ, ЕЛЕЯ ЖЕ И ВИНА НЕ ПОВРЕЖДАЙ».

Конь этот скачет по цветущим провинциям, славившихся своим плодородием, и несется впереди него неожиданная весть о черных днях для земли – днях голода… Но неужели это было так неожиданно? Ведь борьба против природы с расчетом человеческим вечна.

Нет, здесь было не то. С утверждением Империи в умах римлян возобладал безбоязненный взгляд на земледелие, как на промышленность и на человеческий труд рабов и наемников, как на инвентарь. Уверенное притязание к земле на хлеб жизни стало изливаться с вершин власти на все языческие народы, и сельско-хозяйственная предприимчивость получила невиданный дотоле размах. Из Италии культура полезных растений распространилась на латифундии по берегам Дуная, Рейна, Темзы, Евфрата и Нила, и испанских рек. Провинции быстро покрылись вновь распаханными пшеничными и ячменными полями. Восток, Сицилия и Египет не возделывали больше зерна, чем в это время. У потентатов- хозяев императорской школы укоренилась уверенность, что будущее всецело в их руках, и эта уверенность обратилась в молчаливый государственный инстинкт, служащий источником ясности ума и непоколебимого мужества и дальновидных расчетов. Многим казалось, что Кесари воистину являются «виновниками плодородия на земле», как вещал Вергилий, приветствуя некогда Августа, открывающего эту «эру мира» и сытости.

Но вот мистический конь черный начал маячить над этими засеянными нивами. Суровый Всадник в повелительно воздетой руке держал малую меру χοίνιξ <хлебная мера, дневной рацион – пер. ред.> и угрожающе потрясал ею. В след ему из среды Херувимов, как голос рока, звучал приговор: «хиникс пшеницы за динарий и три хиникса ячменя за динарий, елея же и вина не повреждай».

Чтобы понять эти краткие слова, надо вспомнить показания Цицерона, что в его время можно было купить в Сицилии пшеницы за динарий 12 хиниксов, а ячменя 36 хиниксов (Cic. Vepp. III, 81) (Прим. ред. – Цицерон, «Речь против Гая Верреса», назначенная к произнесению во второй сессии, книга III. «О хлебном деле»). Хиникс – это весьма малая толика – самая скудная мера дневного пропитания одному человеку. Динарий же – это была обычная плата за дневной труд наемникам. Пшеница – пища человека; ячмень – корм коней (бензин наших дней).

{На обороте листа карандашом:

=Тут Лукреций радовался, что растение теперь из существ мистических стало ботаническим

=беспомощные народы, как и теперь, не имевшие никаких средств борьбы с засухами, никаких запасов, чтобы переждать черные дни. В семьях друг друга укоряли хлебом. Медленно и тяжело развертывалась трагическая картина перманентного голода, голода по всей Империи.

Черноконный архангел…. Народ, доведенный до отчаяния, начинал громить…, доходил до крайнего зверства, до людоедства…прежде чем погибнуть от голодных мук. Сами истощенные обобранные, а господа – уже совсем скелеты, обтянутые кожей… Души сжимал холодный ужас.}

Здесь Бог Небесный заговорил к возгордившимся языческим народам, составившим «род человеческий», тем же библейским языком, каким некогда в гневе говорил Израилю: «Хлеб подкрепляющий человека истреблю у вас; десять женщин будут печь хлеб ваш в одной печи и будут отдавать хлеб ваш весом; вы будете есть и не будете сыты» (Левит XXVI, 23-26), и сказал Господь Иезекиилю: «Вот Я сокрушу в Иерусалиме опору хлебную. И будут есть хлеб весом и в печали…И они с ужасом будут смотреть друг на друга» (Иез. IV, 16-17).. «Ячмень и солому для коней и мулов доставляли каждый в свою очередь, где находился царь» (3Цар. IV, 28).

То же назначение голода и здесь, но только арена шире, по всему пространству Империи носился скользящей тенью черный этот жуткий Всадник с ореолом мрака над собой, и везде под его копытами погибали посевы хлебные. И люди с воплями отчаяния видели каким-то внутренним взором черный силуэт то взметнувшейся гривы, то мелькающие ноги, и с еще большим ужасом этим взором заглядывали в будущее, которое расстилалось теперь перед ними, как ряд мучительных черных дней.

{На обороте листа: Гонец за гонцом скакали в Рим, принося весть одна другой печальнее. Над полями не поднималось влажное дыхание плодородия}

Медленно и тяжело разворачивалась эта трагическая картина голода по всей Империи. В голоде всегда слышится некоторое тяжкое слово о человеке. Неудовлетворенная потребность в пище послужила первым условием, разрушавшим у этих безбоязненных железных титанов власти иллюзию их человекобожной самобытности, сделавшуюся опорой мирового государства.

Все свидетельства прошлого подтверждают, что точно по какому-то потустороннему карающему мановению (Империя) вступила в эпоху перемежающихся голодов. Недороды хлеба имели роковое значение политическое, ибо совершенно расстроили не только продовольствие легионов, а через то и все военные предприятия власти, направленные на защиту от внешних врагов, но также и внутреннюю опору её, заставив Кесарей прекратить даровую раздачу хлеба у себя в столице державному пролетариату. Недородом же ячменя разрушалась было конная тяга, служившая для Империи соединительною тканью провинций между собой и с центром.

Знаменательно, что это совершенно непредугадываемое бедствие началось как раз при величайшем рационалисте и превосходном организаторе Траяне (98-117гг.), который, казалось, обладал гением предусмотрительности. Но тогда правительственная власть еще могла утешать себя надеждой, что организованной продовольственной помощью она свободно будет справляться также со «случайной» невзгодой. Однако в следующие десятилетия при Антонии Пие голод в Империи уже не прекращался: то та, то другая провинции были поражаемы этим испытанием. В правлении Марка Аврелия также был голод.

Но государство еще пыталось кое-как нести отеческие обязанности по отношению к народу: такса на хлеб с возмещением убытка продавцам, премии кораблям, привозившим хлебные грузы, раздача пищи нуждающимся, приюты для детей и т.п.

В правление же сына его Коммода все эти меры рушатся, голод послужил уже причиной восстания народа в Риме, т.к. прежние даровые раздачи хлеба прекратились. Исхудалые руки голодающих уже больше не протягивались к власти, к ступеням трона теперь стекались самые мрачные донесения наместников о том, что «младенцы умирают у пересохшей груди матерей и что скоро земля будет лишена населения». Это внедряло в Кесарях мрачную тоску и отчаяние, сумасшедшими слухами прислушивались они к топоту этого страшного Всадника, принимавшего размеры гиганта, шагающего через моря, горы, реки, сеющего везде один и тот же черный ужас, и искали взором его мелькающую тень. И, казалось, иногда видели.

ВИНА ЖЕ И ЕЛЕЯ НЕ ПОВРЕЖДАЙ – Это показывает, что в голоде тут был не случай природы, не только голод, а еще некая стратегия. Неурожай хлеба при обилии елея и вина: хиосского, фалернского, кекубского (книдского?) и всех других, - значит, происходил не от засухи и не от продолжительного ненастья, и не по действию других естественных причин одинаково вредных для всякой растительности, как для пшеницы с ячменем, так и для винограда с маслиной. Как же понимать это?

Это значит, что эти испытания порождены имперскими земледельческими основами государства, и те области, где не произрастает виноградная лоза и маслина, т.е. северные за-альпийские провинции поражены будут более тяжело.

Там одних голод угнетал, другим вливал в жилы какую-то лихорадку, внушая не жалеть ничего, лишь бы скорее покончить с таким положением.

Оттуда потребность к пище поднимала собственное население на юг, где из тисков обильно сочится италийский нектар и елей, где по слухам в прежнем изобилии дают хоть виноград и маслина.

Голодный разброд представил подлинную опасность для государства, ибо жители, размещенные по северной границе для защиты ее от варваров, теперь обнажили её и обрушивались анархическими массами голодными на Рим и Италию, страну счастливого довольства, где вино и елей. Мужчины тащили жалкие пожитки, за ними шли женщины, согнувшись под тяжестью детей, которые сидели в мешках за спиной.

Но испытание это было не только внешним бедствием, оно проникало и вглубь атеистического сознания того века. Прежде в хозяйственном мышлении, поддерживавшем Империю, отсутствовала грань между трудом и хлебом. Стоику или эпикурейцу – хозяину казалось, что довольно раздать рабам в руки мотыги, кирку и лопату и выгнать их на плантации, чтобы быть спокойным за будущее. В горделивой мысли, что раз есть руки – а что может быть послушливее рабьих рук - особенно когда рабы прикованы к сохам, и есть земля, то житницы будут всегда полны, эта мысль льстила чувству, что человек служит нужной частицей в Империи – этом могучем человекобожном организме, гремящем неистощимыми силами и победоносно разлегшемся на трёх материках вокруг Средиземного моря. Так думал помещик, так думал и раб.

Теперь же в противность всем расчетам происходил повсюду разрыв вековой связи между трудом и хлебом. Вдруг целая бездна раскрылась между ними, и эти подверглось испытанию атеистическое отношение к природе, которое служило опорой всемирного государственного аппарата. Мозолистые руки были, скот, кирки, лопаты, семена, в эргастулах наготове раскаленное железо (было) для принуждения рабов к работе, а земля не родила.

Так мановением этого Всадника по всему orbis terrarium <земному шару – пер. ред.>– и пошло неудержимое разрушение хозяйств. Богатейшие латифундии потентатов с доходной промышленностью и угодьями, служившие главными поставщиками казны, стали приходит в запустение. Вместо пшеничных полей, уходящих в спокойную голубую даль, теперь без конца потянулись agri deserti (области пустыни – пер. ред.)– под голодным небом имения, брошенные владельцами на произвол судьбы и потом уже больше никогда не возделывавшиеся. Так везде было погублено атеистическое чувство природы, как покорной кормящей машины, которое в начале Империи было столь восторженно принято и усвоено римскими земледельцами и авторизовано государственной властью, как освобождение от суеверных страхов пред старыми деревенскими богами Италии и как устойчивой базе Империи (Тит Лукреций)

Население голодных провинций, двигающееся в более сытые южные страны, приносило с собой не меньшее разорение, чем нашествие варварских орд. Все это в конце путало расчеты власти на будущее собственное могущество, и ставило ее лицом к лицу пред эфемерностью идеи кормящей земли после обнажения ее от всяких божественных воздействий, ибо голод был неопровержимым доказательством против. Ни рационализм философов, ни божественные позы Кесарей, склонных к филантропическим мероприятиям, никакое холодное присутствие духа опытных хозяев не способно было устоять перед этим черным испытанием, переносившимся от одной провинции к другой. О какой тут гармонии с природой могла быть речь? О каком материнстве земли?

 Какая тут успокоительная целесообразность в мире, когда у ворот каждого хозяйства стучался этот Черный Ездок и с ним черный бред.

Жестокие посещения эти не позволяли видеть в них «случаи» и только «случаи». За ними чудилась стратегия: какая-то всюдубывающая сила, умно воинствующая, неутомимая. Она бросала сумрачную тень на юдоль земли и ипостазировалась как черноконный Черный Архангел со страшными символами голода, носящийся из конца в конец Империи и против которого не может бороться никакая человеческая власть.

А в плане эмпирическом – голод тут, голод там, голод вчера, голод сегодня, и голод …завтра. И люди, бия себя в грудь, вспоминали горячий здоровый аромат свежеиспеченного хлеба. Под брюхом этого коня мелькали опустошенные поля. И могилы тех несметных толп, которые составляли широкое подножие пирамиды имперской власти и имели в сердце своем решимость поддерживать это человекобожие, как правду о земле и человеке.

Теперь, обращаясь во след этому страшному Всаднику, люди вперяли обезумевшие взоры в черную, как уголь, даль будущего. И та надёжная natura rerum <природа вещей – пер. ред.>, которую так искренне научил воспевать Тит Лукреций и которая проповедовалась во всех школах и исповедовалась как спасение от суеверий, безбоязненно каждым севооборотом, и сквозила во всех расчетах о поставках на будущее, - теперь навсегда скрылась из вида, как проклинаемый обман. И вместе с нею скрылось из вида и солнечное будущее и мир, а это лишение будущего для человеков, поднявшихся на такую титаническую высоту власти, было безмерно мучительнее и убийственнее самого голода.

И вот в чем чудо Агнца, снявшего третью печать, в противность этому общему отчаянию только в Церквах христиан горело какое-то неизъяснимое божественное легкомыслие, беззаботность и наивная незабота о завтрашнем дне.

По заповеди Евангелия эти странные люди молились, пели песнопения и думали только о «хлебе на сей день», не залетая мыслью в будущее. Скромный кусок хлеба им всегда был посылаем. И потому интеллектуальная пытка голода, которая гораздо более мучительна и убийственна, чем физическое лишение пищи, здесь совершенно была неведома. Здесь за источник хлеба было признаваемо не natura rerum, не природа, а Творец Бог Всевышний, и совершенно отрицаемы были заботы о «будущем», которые делают человека пленником злой категории времени и трусливым рабом его даров.

Государственную же уверенность в будущих урожаях христиане считали нечестивым покушением на Бога, Истинного подателя всяких щедрот, который питает и птиц небесных, одевает и лилии полевые. На каждом евхаристическом собрании в ушах этих странных людей звучали слова нагорной проповеди о блаженстве нищих и плачущих, голодных алчущих, (о возможности насыщения 5-ю хлебами 7000), и заботы, довлеющие каждому дню, никогда не сливаемы были в одно сплошное время, в одну сплошную ткань будущего. Поэтому гневное выступление Херувима времени против человекобожной Империи было для них не страшно…

Не у кого спросить, за что такая мука. Некому пожаловаться, страшная непонятная жизнь кругом.